§ 1. От психиатрии к философии

§ 1. От психиатрии к философии

Эрвин Штраус (1891–1975) родился в октябре 1891 г. во Франкфурте, в семье крестившегося в протестантизм еврея и матери американского происхождения. Он учится медицине в университетах Берлина, Цюриха, Монако и Геттингена. С 1919 г. работает ассистентом Карла Бангхёффера в Берлинской благотворительной клинике, а в 1927 г. занимает должность приват-доцента психиатрии. В 1928 г. среди прочих психиатров становится одним из соучредителей известного журнала «Невропатолог». В 1931 г. получает должность внештатного профессора психологии в Берлинском университете, а уже в 1935 г. следует запрет на его публикации. В 1938 г. Штраус бежит от нацизма и эмигрирует из Берлина в США. Там он сначала преподает психологию в Блэк Маунтайн Колледже, затем проводит исследования в Университете Джона Хопкинса. В 1946 г. он начинает работать в Госпитале ветеранов в Лексингтоне, штат Кентукки. В апреле 1969 г. в Ватерлоо (Канада) он основывает Международное общество гуссерлианских и феноменологических исследований.

О феноменологии психиатр впервые узнает во время обучения в университете. В Мюнхене он посещает лекции Пфендера и Гайгера, в Геттингене – лекции Райнаха и Гуссерля, слушает и Шелера[611]. Позднее в Берлине он лично встречается с Шелером после прочтения тем по совету Бинсвангера книги Штрауса. В пятидесятых годах Штраус также пересекается с Ясперсом и Хайдеггером[612].

Ссылки на феноменологию и феноменологов присутствуют уже в работе Штрауса 1925 г. о сущности и процессе внушения, где упоминаются Шелер и Гуссерль[613]. Впервые к феноменологии как таковой он обращается только в США: в 1964 г. на Лексингтонской конференции выступает с сообщением «Феноменология чистая и прикладная»[614]. Сам термин «феноменология» появляется в названиях его работ лишь в 1960-х гг., в частности, в работе «Феноменология запоминания». В 1962 г. выходит статья «Феноменология галлюцинаций», но в 1966 г. он весьма неохотно принимает заголовок «Феноменологическая психология», предложенный в качестве названия к англоязычному сборнику его работ. В предисловии к нему Штраус пишет: «Название было выбрано как выражение солидарности с феноменологическим движением в его ранней и поздней фазах развития. Поскольку автор не следует за Гуссерлем по пути трансцендентальной редукции, это солидарность по духу, а не в идеях. Даже в этом случае стремление исследовать человеческий опыт, открывая его глубину и многогранность, вместо его редукции, вполне следует девизу Гуссерля „Назад к самим вещам“»[615].

В 1930-х гг. Штраус знакомится с Бинсвангером, отношения с которым будет поддерживать на протяжении всей жизни. Несмотря на дружбу, в их идеях существовали некоторые расхождения, которые нередко становились предметом спора[616]. Когда они познакомились, Бинсвангер уже отошел от Гуссерля к Хайдеггеру и вовсю занимался разработкой системы экзистенциального анализа. Исследования Бинсвангера всегда были основаны на глубокой проработке трудов представителей феноменологии, Штраус же в лучшем случае отталкивался от отдельной цитаты, а в большинстве случаев и вовсе от непосредственных явлений клинического опыта.

Отношение к феноменологии у Штрауса, как и у всех остальных феноменологических психиатров, было весьма неоднозначное. Его ни в коем случае нельзя называть методологом. Этим он, конечно, отличается от Ясперса. Тем не менее, как и для всех феноменологически ориентированных психиатров, для него характерен интерес к проблеме исследовательского подхода. «Творчество Эрвина Штрауса, – отмечает Т. Пасси, – отражает критику философских и научно-теоретических предпосылок современных ему психологических и психиатрических теорий. ‹…› Центральной и часто имплицитной темой, наравне с многочисленными психопатологическими и антропологическими работами, является для него проблема методологического базиса психологии и психиатрии»[617]. Интересуясь методологическим базисом, он и обращается к феноменологии, разделяет провозглашенный Гуссерлем призыв «к самим вещам», и следование ему приводит мыслителя к достаточно интересным находкам.

Штраус отрицает возможность трансцендентальной редукции, поэтому говорить о полном заимствовании феноменологической теории в данном случае неверно. На его взгляд, никакого трансцендентального эго просто не существует, в своей изначальной опытной данности и конкретности существует лишь человек[618]. Кроме того, Штраус категорически отвергал постулат Канта и Гуссерля о том, что сознание конституирует значение мира. Он спрашивал: «Как Гуссерль может говорить об опыте сознания, когда он совершает epoche к „миру“ и „живому телу“? Как Гуссерль может говорить о сознательной жизни, если он, следуя своей методологии, выводит „живое тело“ за пределы первоначальных этапов своего философского метода?»[619]. Стремясь очертить особенность идей исследователя, А. Мальдини отмечает, что они представляют собой радикализацию феноменологического подхода, что Э. Штраус, «отталкивается от того момента, на котором Гуссерль останавливается, называя его гилетическим и не развивая его»[620].

Одним из камней преткновения для Штрауса стала также верность Гуссерля Декарту, философскую позицию которого он критиковал в течение всей жизни. И только после посмертной публикации некоторых работ позднего Гуссерля с его «Lebenswelt» он стал больше симпатизировать «ортодоксальной» феноменологии. Феноменология в его работах предстает как описательная психология в том смысле, который придавал этому термину Ясперс, и закономерно, что специфика научного исследования в психиатрии его особенно интересует. Исследователь, как Штраус, – это активный участник любого эксперимента: «В эксперименте ученый является одновременно и драматургом; он подбирает декорации, приглашает актеров, поднимает занавес, но когда все готово, он уходит в партер смотреть, что получилось»[621]. Он не становится в этом случае непосредственным участником драмы, но тем не менее включен в нее. Это отношение исследователя к наблюдаемым им объектам, используя термины Гуссерля, Штраус называет интенциональным отношением.

Вследствие такого интенционального отношения как в науке, так и в повседневной жизни мы обнаруживаем мир людей и вещей, т. е. мир объектов, но не стимулов. «Фактически, – пишет ученый, – это не открытие, к которому приходят путем сложных экспериментов, это понимание, привычное каждому из нас по повседневной жизни или, если использовать еще один термин Гуссерля, по Lebenswelt»[622]. Именно существование Lebenswelt, на его взгляд, делает возможными действия наблюдения, описания, учета и измерения.

Традиционно живой опыт и Lebenswelt, по мнению исследователя, оттесняют и дискредитируют как фантомы, на смену миру приходит атомарная структура, а на смену человеку – нейрофизиологические основания мышления. Но в этом случае теряется и сам человек как живущее и переживающее мир существо. Штраус пишет: «Хотя феноменология и не является основным инструментом психиатрической теории, она по крайней мере служит веским напоминанием о том, что без философии психиатрия не сможет выработать устойчивых познавательных установок. Наоборот, в отношении валидности концепции психиатрии феноменологическая философия – это драгоценный ключ к природе сознания в его нормальных и анормальных модальностях»[623].

Интерес Штрауса неизменно направлен на исследование человека и его мира. Как справедливо отмечает Д. Маккенна Мосс, для Штрауса «осмысление патологии – как медицинской, так и психологической – предполагает досконально разработанное толкование нормальной человеческой индивидуальности»[624]. И мир при этом представляется тем ключом, с помощью которого можно приоткрыть тайну самого человека. «Если, – отмечает Штраус, – мы хотим понять детей, мы должны понять их в их собственном мире. Если мы хотим понять компульсивных, мы должны понять их в специфическом для них мире. Исследование поведения всегда требует исследования определенной структуры мира, в котором виды – человек или животные, группы или индивидуумы, – осуществляют его»[625]. Интерес к отношениям человека и мира, по его мнению, вмещает и стремление понять человека исходя из его мира. Поиск психологической возможности этого мира ведет к открытию целого комплекса проблем, которые ранее не замечались по причине своей близости к человеку, а мир в этом случае предстает удивительным и многогранным, переливающимся многообразием цветов: «Знание, к которому мы стремимся [в этих исследованиях], должно привести не к лучшему управлению миром, но к открытию мира; нужно преобразовать безмолвный мир в тот, который заговорит с нами в тысяче мест. Там, где прежде была тишина, теперь мы должны услышать богатство и разнообразие мира, в котором мы живем»[626]. Именно поэтому Штраус яро критикует биологическую концепцию И. П. Павлова с его теорией условных рефлексов. На его взгляд, понятие условного рефлекса основано на противоречивом понятии бессмысленных стимулов, которые детерминируют поведение индивида. Он обвиняет Павлова в убийстве феноменального мира: в этом случае мир представляется лишь как состоящий из физических процессов в пределах и за пределами нервной системы.

В своем стремлении подойти «к самим вещам» Штраус обращается и к опыту Хайдеггера, но интерпретирует его идеи в несколько ином ключе, чем это делают экзистенциальные аналитики. Он четко разграничивает онтологическую направленность фундаментальной онтологии и онтическую направленность своей клинической антропологии. При использовании фундаментальной онтологии Хайдеггера в психиатрии, на взгляд Штрауса, «проблема заключается в том, как он или его последователи могут включить в онтологию такие темы, как физическое существование, сексуальность, животная природа или болезнь»[627]. Поэтому следование за Хайдеггером, на взгляд исследователя, может привести к противоречиям и ошибкам, примером которых он называет «продуктивную ошибку» Л. Бинсвангера.

В клинической практике, по мнению Штрауса, психиатр всегда догадывается о таких философских проблемах, как самоопределение, нормальное и патологическое поведение и др. Каждый клиницист неизбежно приходит к философским проблемам, но в отношении их решения есть несколько вариантов. Кто-то может следовать за известными теориями, а кто-то – попытаться ответить на философские вопросы в пределах своей клинической практики. Штраус выбирает второй вариант. Он противопоставляет свой подход подходу Бинсвангера и пытается встать на путь «от психиатрии к философии». Философия при этом представляется конструктом, от которого необходимо избавиться для того, чтобы обратиться к самим феноменам человеческого опыта. «Вместо того чтобы идти от философии к психиатрии, мы начнем с самой психиатрии»[628], – пишет Штраус.

В этом случае точкой отсчета становится непосредственный клинический опыт, позволяющий, по мнению ученого, «начать с самих вещей». Следуя за Хайдеггером, Штраус предлагает трактовать психотическое поведение, опираясь не на общепринятые теории, а на структуры мира повседневной жизни. Он продолжает: «Таким образом, я применю своего рода философское „эпохе“, т. е. сначала заключу в скобки все философские учения (те, которые мне известны) и, отталкиваясь от клинического случая, представлю свою философскую теорию…»[629]. При этом, по собственному замечанию Штрауса, анализ клинического случая не нужно ограничивать описанием истории жизни больного. Ее можно поставить в центр исследования, лишь если сами явления жизни понимать как сокрытие или искажение каких-то внутренних феноменов, как в психоанализе. Но, поскольку Штраус основной задачей ставит понимание антропологической возможности этих явлений, а не их скрытой сущности, он рассматривает патологические симптомы не как маски, за которыми скрывается истинное лицо, а как выражение специфических феноменов существования. «Тот, кто пытается заглянуть за маску, – пишет он, – выбирает позицию выше или ниже того места, которое он пытается увидеть. Такое пристальное всматривание в феномен с определенной стороны стало общепринятым для „разоблачающей“ психологии. Но любой, кто в противоположность этому интересуется прояснением антропологической возможности феноменов, должен смотреть на них лицом к лицу, чтобы проникнуть сквозь них. Поскольку при таком методе мы не „редуцируем“ один симптом до другого, мы можем обойтись без фактов истории жизни, которые без труда можно добавить позднее»[630]. В этом смысле, на взгляд исследователя, патологические феномены сходны с поэтическими образами, которые не столько открывают то, что скрыто, и копируют повседневную действительность, сколько облекают в форму сущность вещей и явлений.

По мнению Штрауса, принадлежность человека к «нормальным» или «больным» выводится другими людьми на основании анализа коммуникативных отношений повседневной жизни. Когда безумие трактуют как одержимость дьяволом, проклятие, благословение, вдохновение, следствие вины или болезни, отталкиваются от непосредственного взаимодействия с людьми, которых не могут понять по причине трансформации их мировоззрения[631]. Общение с психически больными людьми всегда сопровождает переживание их чуждости. «Устаревшие выражения „психиатр“ и „сумасшедший дом“, – пишет ученый, – все еще напоминают нам, что инаковость является тем критерием, который помогает опознать психотическое поведение в обычной жизни и с опорой на который выстраивают клиническое наблюдение и научное исследование. Психотические симптомы хотя бы косвенно указывают на стандарт, которому пациент не соответствует»[632]. Норма и патология словно два языка, разделены практически непроницаемой границей. Даже перевод с одного современного языка на другой вызывает множество трудностей, а перевод с языка больного человека на язык здоровых практически неосуществим.

Отчужденность является своего рода практическим индикатором для определения нормальности или ненормальности в клинике и повседневной жизни: «в ходе беседы мы обнаруживаем иностранца, говорящего на другом языке, незнакомом нам»[633]. Мы замечаем эти непохожесть, отчужденность, странность интуитивно, так же, как замечаем грамматические ошибки, не помня правил правописания. Этот опыт чужой инаковости первоначально переживается в непонимании как удивление, он «сначала удивляет нас и заставляет искать причины этого удивления»[634].

Именно поэтому, как считает Штраус, в изучении патологических феноменов наиболее приемлемым исследовательским подходом и выступает феноменология. Он отталкивается от самого пациента, от его каждодневного бытия в мире. Существование больного, по мнению Штрауса, отличается от нормального жизненного мира и предстает как разрушенный мир, разрушенное бытие: «феноменология пытается понять психически больного, отталкиваясь от нормы живого бытия ‹…› Становится очевидным, что галлюцинации являются карикатурами нормальных структур, искажениями, отражающими патологические модели бытия в мире»[635]. Одна из работ Штрауса – «Об обсессии» – начинается следующими словами: «Психозы и неврозы являются изменениями человеческого опыта и поведения. Они, как уже говорилось, – эксперименты, устроенные самой природой… психиатрические палаты можно бы было рассматривать как огромные естественные лаборатории психологии»[636]. Но ситуация «психиатрического эксперимента» во многом отличается, например, от классического эксперимента в физике. Физик отталкивается от известного и стремится к неизвестному и новому, в психиатрии все происходит с точностью до наоборот. Психиатр видит перед собой человека с определенными симптомами и синдромами, с изменившимся миром и изменившимся «я», и ему только предстоит установить, что происходило с ним до этого, и что привело к такому исходу.

Медицинская практика, таким образом, требует осознания возможности взаимопонимания, его элементарной структуры. Но психиатр не может понять проблемы, не прибегая к помощи философии и становясь философом по необходимости. Врач-клиницист, обратившийся к философскому пониманию человеческого существования, должен опять возвратиться к пациенту. Таким образом, медицина всегда нуждается в антропологической пропедевтике. Штраус по-разному называет то, чем он занимается: медицинской антропологией, психологической антропологией, феноменологической психологией, но это всегда наука, раскрывающая фундаментальные основания человеческого существования, которые, в свою очередь, укоренены в воплощенной области чувственного опыта и физического бытия.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.