Глава 8 Причины и следствия

Глава 8

Причины и следствия

Система Спинхемленда была задумана, в сущности, как временная мера, однако немногие институты оказали столь же определяющее влияние на судьбу целых цивилизаций, как этот эксперимент, отвергнутый ради того, чтобы могла начаться новая эра. Он был типичным продуктом периода трансформации и заслуживает внимания всякого, кто изучает сегодня человеческую историю.

В эпоху меркантилизма организация труда в Англии основывалась на Законодательстве о бедных и на Статуте о ремесленниках. Конечно, термин «законодательство о бедных» применительно к законам 1536–1601 гг. не является вполне точным: фактически эти законы вместе с позднейшими поправками составляли лишь часть английского кодекса законов о труде; другой его частью был Статут о ремесленниках 1563 г. Последний касался лиц, имеющих работу, законодательство о бедных — тех, кого мы бы назвали безработными и нетрудоспособными (помимо детей и престарелых). К этим законодательным мерам прибавился в дальнейшем, как уже было сказано, Акт об оседлости 1662 г., регламентировавший местожительство простых людей и до предела ограничивавший свободу их передвижения. (Четкое различие между работающими, безработными и нетрудоспособными для той эпохи, безусловно, является анахронизмом, поскольку оно предполагает современную систему заработной платы, возникшую около 250 лет спустя. В нашем чрезвычайно схематичном изложении термины эти употребляются для краткости).

По Статуту о ремесленниках, организация труда покоилась на трех столпах: законодательном принуждении к труду, семилетнем сроке ученичества и ежегодном установлении размеров заработной платы государственным должностным лицам. Данный закон — и это следует подчеркнуть особо — к сельскохозяйственным рабочим относился в такой же степени, как и к ремесленникам, и в сельских районах применялся точно также, как и в городах. В течение примерно восьмидесяти лет статут строго соблюдался; впоследствии пункты об ученичестве (за исключением традиционных ремесел) отчасти вышли из употребления, к новым же производствам, вроде хлопчатобумажного, они были попросту неприменимы; ежегодное определение размеров заработной платы, которое основывалось на прожиточном минимуме, после Реставрации также перестало производиться на значительной территории страны. Формально пункты о ежегодных расценках были отменены лишь в 1813 г., а статьи о заработной плате — в 1814 г. Однако система обязательного ученичества во многих отношениях пережила данный статут; она по-прежнему остается в Англии обычной практикой в ремеслах, требующих квалификации. В сельской местности постепенно исчезло законодательное принуждение к труду. Тем не менее мы вправе утверждать, что в течение двух с половиной столетий, о которых идет здесь речь, Статут о ремесленниках служил правовой основой общенациональной организации труда, опиравшейся на принципы регулирования и патернализма.

Таким образом, Статут о ремесленниках дополнялся Законом о бедных. Термин этот способен совершенно сбить с толку нашего современника, который не видит большой разницы между «бедняком» и «паупером». Между тем английские дворяне считали «бедным» всякого, кто не располагал доходом, достаточным для того, чтобы жить не трудясь. Слово «бедняки», таким образом, было фактически синонимом выражения «простой народ», а понятие «простой народ» включало в себя всю нацию, кроме землевладельцев (редкий из преуспевающих купцов не приобретал тогда земельной собственности). А значит, термин «бедняк» относился ко всем нуждающимся, иначе говоря, к любому человеку, если и пока он испытывал нужду. Разумеется, сюда входили и пауперы, но не только они одни. Общество, провозглашавшее, что в его пределах найдется место всякому христианину, должно было заботиться также и о престарелых, калеках, сиротах. Но, кроме того, существовали здоровые бедняки, которых мы будем называть безработными, исходя из предположения, что они были способны заработать себе на жизнь физическим трудом, если бы только для них нашлась работа. Нищенство сурово каралось, за бродяжничество в случае рецидива полагалась смертная казнь. Закон о бедных 1601 г. определил, что здоровых бедняков следует принуждать к труду, чтобы они могли отрабатывать свое содержание, обеспечивать которое должен был приход; обязанность призрения бедным была недвусмысленно возложена на приход, имевший право собирать необходимые суммы через местные налоги или взносы. Платить их должны были все домохозяева и землевладельцы, как богатые, так и небогатые, в соответствии со своими доходами от земли или домов.

Статут о ремесленниках вместе с Законом о бедных составляли то, что можно было бы назвать «общенациональным» кодексом о труде. Однако законодательство о бедных практически применялось на местном уровне: в каждом приходе — крошечной административной единице — существовал особый порядок обеспечения работой здоровых бедняков, содержания богаделен, обучения ремеслу сирот и детей неимущих, призрения калек и стариков, похорон пауперов; в каждом приходе была своя шкала соответствующих налогов. Все это звучит весьма внушительно, реальная же картина была зачастую гораздо более скромной: многие приходы не имели богаделен, в еще большем их числе не было принято серьезных мер для того, чтобы с пользой занять трудоспособных бедняков; существовало бесчисленное множество способов, с помощью которых инертность местных налогоплательщиков, нерадивость «попечителей по призрению бедных», бездушный эгоизм частных интересов, связанных с пауперизмом, могли препятствовать проведению в жизнь закона. И все же почти шестнадцатитысячному административному аппарату, занятому осуществлением законодательства о бедных, в целом удавалось ограждать социальную структуру английской деревни от вредных и разрушительных влияний.

Однако при общенациональной системе организации труда местная организация борьбы с безработицей и призрения бедных представляла собой вопиющую аномалию. Чем разнообразнее были местные правила на сей счет, тем выше опасность того, что благополучный приход могут наводнить толпы профессиональных пауперов. Чтобы защитить от их наплыва «лучшие» приходы, после Реставрации был принят Акт об оседлости, и более ста лет спустя Адам Смит сурово осуждал этот Акт за то, что он стеснял свободу передвижения простых людей, не позволяя им найти себе полезное занятие, а капиталистам — нанять необходимую рабочую силу. Только по особой милости приходских и местных мировых властей мог человек оставаться за пределами своего прихода, в любом другом месте ему грозило принудительное выдворение, пусть даже он имел работу и был на хорошем счету. Таким образом, юридический статус простого человека означал свободу и равенство, подверженные существенным ограничениям. Он был лично свободен и пользовался равенством перед законом, но не имел права свободно выбирать род занятий для себя и своих детей, не мог селиться, где ему угодно, и обязан был работать. Два великих елизаветинских статута вместе с Актом об оседлости были Хартией вольностей для простого народа и в то же время закрепляли его неполную правоспособность.

Промышленная революция уже успела набрать ход, когда в 1795 г., под давлением потребностей индустрии, Акт 1662 г. был частично отменен, приходское крепостное право уничтожено, а работник вновь получил свободу передвижения. Теперь уже можно было создать национальный рынок труда. Но в том же году, как известно, был введен такой способ применения законодательства о бедных, который означал полный отказ от елизаветинского принципа обязательного труда. Спинхемленд гарантировал «право на жизнь», вспомоществование дополнительно к зарплате стало нормой, к нему добавилась денежная помощь на содержание семьи, причем все эти суммы выдавались в качестве пособий неимущим, живущим самостоятельно, иначе говоря, их получателей не отправляли в работные дома. Размер пособий был весьма скудным, однако для того чтобы не умереть с голоду, их вполне хватало. Это был самый настоящий возврат к регулированию и патернализму — и именно в тот момент, когда, казалось бы, паровой двигатель настойчиво требовал свободы, а машины просили рабочих рук. Закон Спинхемленда совпал по времени с отменой Акта об оседлости. Противоречие было явным: Акт об оседлости аннулировали потому, что промышленная революция остро нуждалась в общенациональном рынке труда, в работниках, которые продавали бы свой труд за плату, — между тем Спинхемленд провозгласил принцип, что теперь человек может не страшиться голода, так как приход будет содержать его и его семью, как бы мало он ни зарабатывал. Таким образом, в промышленности долгое время проводились параллельно два курса, находившиеся между собой в вопиющем противоречии, — чего же еще, кроме уродливых социальных аномалий, можно было ожидать?

Но поколение Спинхемленда не догадывалось о том, что его ждет впереди. Накануне величайшей промышленной революции в истории не было никаких знамений и предостережений: капитализм явился без доклада. Никто не сумел предсказать развитие машинной индустрии, оно стало для человечества полной неожиданностью. Более того, Англия уже в течение некоторого времени ожидала серьезного спада во внешней торговле, когда плотину прорвало и неодолимый прорыв к планетарной экономике смел со своего пути старый мир.

Однако вплоть до 1850-х гг. никто не мог бы утверждать это с уверенностью. Глубинный смысл событий, происходивших у них на глазах, оставался для спинхемлендских мировых недоступным — именно в этом и лежит ключ к правильному пониманию предложенных ими мер. В ретроспективе может показаться, что они не только попытались совершить невозможное, но и сделали это с помощью средств, внутренняя противоречивость которых уже тогда должна была быть вполне очевидной. В действительности, однако, они добились своей цели, защитив деревню от социальных потрясений, тогда как в иных, непредвиденных, аспектах последствия их политики оказались по этой самой причине еще более катастрофическими. Спинхемленд был обусловлен вполне конкретным этапом развития рынка рабочей силы, и истолковывать его следует в свете понимания данной ситуации теми, кто определял тогда политику. При таком подходе мы увидим в системе пособий средство, придуманное управлявшими страной сквайрами в ситуации, когда, с одной стороны, работнику уже нельзя было отказывать в свободе передвижения, а с другой — сам сквайр стремился предотвратить те резкие изменения в местных условиях (в т. ч. рост заработной платы), которые несло с собой создание свободного национального рынка труда.

Таким образом, внутренняя динамика системы Спинхемленда определялась конкретными обстоятельствами ее рождения. Первым признаком приближающегося переворота стал рост сельского пауперизма. Однако в то время, кажется, никто так не думал: связь между нищетой в деревне и воздействием мировой торговли вовсе не лежала на поверхности. Современники не видели причин увязывать число сельских бедняков с развитием океанской и морской торговли. Необъяснимый рост количества неимущих почти всюду, и не без некоторых оснований, относили на счет методов проведения в жизнь законодательства о бедных. В действительности же, на уровне более глубоком, зловещий рост сельского пауперизма был прямо связан с главной тенденцией общей экономической истории, но заметить эту связь по-прежнему было чрезвычайно трудно. Десятки авторов пытались разобраться, какими же путями «просачиваются» в деревню бедняки; количество и разнообразие причин, которыми объясняли их появление, воистину поразительны. Но лишь немногие из современных авторов указывали на те симптомы потрясений, которые мы привыкли связывать с промышленной революцией. Вплоть до 1785 г. английское общество не замечало никаких крупных перемен в экономической жизни, кроме судорожного роста торговли и распространения пауперизма.

Откуда берутся неимущие? — Вопрос этот поднимался во множестве памфлетов и брошюр, которые с приближением нового столетия становились все более объемистыми. Едва ли приходилось ожидать, что причины пауперизма и способы борьбы с ними будут здесь четко разграничены, ибо авторы подобных сочинений вдохновлялись верой в то, что стоит лишь в достаточной мере смягчить самые очевидные из бедствий, порождаемых пауперизмом, и сам он исчезнет без следа. В одном пункте все, кажется, соглашались, а именно, что причины роста бедности многочисленны и разнообразны. Среди этих причин указывались: нехватка хлеба; слишком высокая заработная плата в сельском хозяйстве, порождающая высокие цены на продукты питания; слишком низкая заработная плата в сельском хозяйстве; слишком высокая заработная плата в городах; нерегулярный характер занятости в городах, исчезновение сословия йоменов, непригодность городского рабочего к сельскому труду, нежелание фермеров увеличивать заработную плату, опасение помещиков на предмет того, что если заработная плата повысится, им придется уменьшить ренту, неспособность работных домов конкурировать с машинами, недостаточная бережливость в домашнем хозяйстве, неудобные жилища, влияние предрассудков на структуру питания, пьянство. Одни авторы возлагали вину на новую породу крупных овец, другие — на лошадей, которых следовало бы заменить быками, были и такие, кто настойчиво рекомендовал держать поменьше собак. Некоторые полагали, что неимущим нужно есть поменьше хлеба или даже вовсе без него обходиться, тогда как другие были убеждены, что «даже если бедняк питается самым лучшим хлебом, этого ни в коем случае нельзя ставить ему в вину». Считалось, что здоровью многих бедняков сильно вредит чай, зато домашнее пиво превосходно его восстанавливает; те же, кто принимал этот предмет особенно близко к сердцу, заявляли, что чай ничем не лучше самого дрянного пойла. Сорок лет спустя Хэрриет Мартино все еще находила полезной проповедь отказа от чаю в видах борьбы с пауперизмом.[34]

Правда, многие авторы сетовали на разрушительные последствия огораживаний; другие рассуждали о том пагубном влиянии, которое оказывают на занятость в деревне резкие перепады промышленной конъюнктуры. В целом, однако, создается впечатление, что в пауперизме видели тогда явление sui generis[35], социальную болезнь, порождаемую множеством причин, большинство из которых действует лишь потому, что в законодательстве о бедных не нашлось против них надлежащего средства.

Правильный же ответ почти наверняка был таков: обострение проблемы пауперизма и повышение местных налогов в пользу бедных были вызваны ростом того, что сегодня мы бы назвали скрытой безработицей. Но подобный процесс не мог быть очевидным в те времена, когда даже занятость оставалась обычно до известной степени невидимой, как это было по необходимости в надомном производстве. Мы, однако, все еще не ответили на следующие вопросы: в чем причина этого роста числа безработных и не полностью занятых? И почему признаки надвигающихся перемен в промышленности ускользнули от внимания даже самых наблюдательных из современников?

Объяснение следует искать главным образом в огромных колебаниях торговли, которые на этом раннем этапе способны были заслонять абсолютный ее рост. Последнее обстоятельство приводило к увеличению занятости, тогда как указанные колебания влекли за собой гораздо более значительный рост безработицы. Но если общий уровень занятости повышался медленно, то рост безработицы и неполной занятости происходил довольно быстрыми темпами. Таким образом, формирование того, что Фридрих Энгельс назвал резервной армией труда, опережало создание промышленной армии в собственном смысле слова.

Отсюда вытекало одно важное следствие: связь между безработицей и общим ростом торговли легко могла остаться незамеченной. В ту пору нередко указывалось, что рост безработицы обусловлен значительными колебаниями торговли; люди, однако, не замечали, что эти колебания были внешней частью глубинного процесса, еще более широкого по своему масштабу, а именно общего роста коммерческой деятельности, которая все в большей степени основывалась на промышленном производстве. Современники не усматривали связи между по преимуществу городскими мануфактурами и огромным увеличением числа неимущих в деревне.

Рост совокупного объема торговли естественным образом увеличивал занятость, тогда как территориальное разделение труда в сочетании с резкими перепадами в торговле вызывало глубокие сдвиги в системе занятий как сельского, так и городского населения, которые влекли за собой стремительный рост безработицы. Приходившие издалека слухи о высоких зарплатах порождали у бедняков чувство неудовлетворенности теми заработками, на которые он мог рассчитывать в сельском хозяйстве, внушая антипатию к подобному труду как слишком низко оплачиваемому. Промышленные районы той эпохи, напоминавшие новооткрытую страну, вторую Америку, манили к себе тысячи иммигрантов. Но миграция обычно сопровождается весьма значительной ремиграцией. А что подобный отлив в сторону деревни действительно имел место, подтверждается, судя по всему, и тем фактом, что абсолютного уменьшения сельского населения не наблюдалось. Таким образом, общие сдвиги в структуре населения происходили по мере того, как различные его группы втягивались на разные сроки в сферу торговли и промышленности, а затем, оставшись без работы, медленно возвращались в свою исконную сельскую среду.

Значительная доля социального ущерба, причиненного английской деревне, объяснялась на начальном этапе тем пагубным влиянием, которое торговля оказывала непосредственно на сельские районы. Революция в сельском хозяйстве, вне всякого сомнения, предшествовала революции в промышленности. Как огораживания общинных угодий, так и создание крупных, компактных земельных массивов, которыми сопровождался бурный прогресс в агротехнике, произвели сильнейшее разрушительное действие. «Война хижинам», захват приусадебных наделов и огородов, лишение крестьян прав на пользование общинным выгоном подрывали две главные опоры домашнего производства — семейный заработок и сельскохозяйственную по характеру среду. Пока домашнее производство дополнялось теми возможностями и удобствами, которые предоставляли работнику собственный огород, клочок земли или право выпаса, его зависимость от денежных доходов не была абсолютной; участок под картофель, неразработанная пустошь, корова или даже осел на общинном выгоне существенно меняли дело, и потому денежный заработок семьи был чем-то вроде страхования по безработице. Рационализация же сельского хозяйства неизбежным образом вырывала работника из привычной почвы и делала его социально незащищенным.

В городских условиях бедствия, порожденные новым бичом нерегулярной занятости, были, разумеется, вполне очевидными. Обычно работа в промышленности считалась бесперспективным занятием. «Рабочие, которые сегодня трудятся полный рабочий день, завтра могут оказаться на улице и будут жить подаянием…» — писал Дэвид Дэвис и добавлял: «Отсутствие гарантий занятости — вот самый ужасный результат последних нововведений». «Когда небольшой город, который кормится работой на мануфактуре, теряет ее, жители его, как будто разбитые параличом, мгновенно превращаются в обузу для прихода, но и это еще не все несчастья», ибо теперь жестоко мстит за себя разделение труда: напрасно безработный мастеровой возвращается в родную деревню, ведь «ткач уже ни к чему не способен приложить свои руки». Фатальная необратимость урбанизации обусловлена этим простым фактом, фактом, который предвидел Адам Смит, когда характеризовал промышленного рабочего как уступающего в интеллектуальном развитии самому убогому земледельцу, ибо последний, как правило, способен выполнять любую работу. Однако вплоть до того времени, когда Адам Смит опубликовал свое «Богатство народов», рост пауперизма не был устрашающим.

В последующие два десятилетия картина резко изменилась. В своих «Мыслях и отдельных замечаниях о голоде», которые Берк представил в 1795 г. Питту, автор признавал, что, несмотря на общий прогресс, «последние двадцать лет были ужасным периодом». Действительно, в десятилетие после Семилетней войны (1763) заметно выросла безработица, о чем свидетельствовало увеличение общих расходов на выплату пособий беднякам, живущим самостоятельно. Торговый бум сопровождался признаками того, что положение неимущих ухудшается. Подобное наблюдалось впервые, и этому очевидному противоречию суждено было стать для следующего поколения западноевропейцев самым головоломным из всех повторяющихся социальных феноменов. Призрак перенаселения начал тревожить человеческие умы. В своей «Диссертации о законодательстве о бедных» Уильям Таунсенд предупреждал: «Отложив в сторону отвлеченные умствования, укажем на простой факт: в Англии живет сейчас больше людей, чем она в состоянии прокормить, и гораздо больше, чем их можно с пользой занять при нынешней системе законодательства». Адам Смит в 1776 г. размышлял об особенностях спокойного прогресса; Таунсенд, писавший всего лишь десять лет спустя, уже ясно видел признаки надвигающейся бури.

И однако, еще многое должно было случиться, прежде чем (всего лишь через пять лет) такой далекий от политики, преуспевающий и прозаический человек, как шотландский мостостроитель Телфорд, смоге горечью воскликнуть, что при обычном порядке управления государством не следует уповать на особые перемены к лучшему и что теперь вся надежда на революцию. Один-единственный экземпляр «Прав человека» Пейна, отправленный Телфордом по почте в родную деревню, вызвал там настоящий бунт. Катализатором общеевропейского брожения был тогда Париж.

По глубокому убеждению Каннинга, Англию спасло от революции законодательство о бедных. Он имел в виду главный образом 1790-е гг. и эпоху войн с Францией. Новая волна огораживаний привела к дальнейшему падению жизненного уровня неимущих слоев деревни. Дж. Г. Клехем, апологет этих огораживаний, соглашался, что «районы, где заработная плата наиболее систематически субсидировалась за счет местных налогов, поразительным образом совпадают с теми районами, где недавние огораживания достигли максимального размаха». Иными словами, если бы не пособия, то в обширных районах деревенской Англии неимущие оказались бы на пороге голода. Всюду горели скирды, многие поверили в Popgun Plot, нередко вспыхивали беспорядки, еще чаще приходили слухи о них. В Гемпшире — и не только там — суды угрожали смертной казнью за любую попытку «силой принудить к снижению цен на товары, будь то на рынках или на дорогах», но при этом мировые того же графства настойчиво требовали срочно ввести всеобщую схему субсидий к заработной плате. Было совершенно очевидно, что время для предупредительных мер уже пришло.

Но почему же из всех возможных был избран именно тот курс, который впоследствии стал казаться самым неосуществимым? Попробуем проанализировать сложившуюся ситуацию и интересы сторон. Английской деревней правили сквайр и приходской священник. Таунсенд удачно резюмировал суть дела, когда сказал, что джентльмен-землевладелец держит мануфактуры «на почтительном расстоянии», ибо, «по его мнению, мануфактурное производство подвержено колебаниям, а значит, выгода, которую может он извлечь из мануфактур, окажется несоразмерной тому финансовому бремени, которым обернутся они для него как для собственника…» Бремя же это заключалось главным образом в двух по видимости противоречивых следствиях мануфактурного производства — росте пауперизма и увеличении заработной платы. Но они противоречат друг другу лишь в том случае, если предполагается существование конкурентного рынка труда, который, разумеется, способствовал бы сокращению безработицы, снижая заработную плату занятых. При отсутствии же подобного рынка — а ведь Акт об оседлости по-прежнему оставался в силе — пауперизм и заработная плата могли расти параллельно. В этих условиях «социальные издержки» городской безработицы несла главным образом родная деревня потерявшего работу человека, куда он нередко возвращался. Еще более тяжелым бременем ложились на сельскую экономику высокие заработки в городах. Заработная плата в деревне была слишком высокой для фермера и в то же время слишком низкой для работника, который не мог на нее прожить. Представляется очевидным, что сельское хозяйство оказывалось не в состоянии конкурировать с городскими зарплатами. С другой стороны, все были согласны, что Акт об оседлости нужно отменить или, по крайней мере, смягчить, чтобы помочь работникам находить себе работу, а нанимателям — рабочую силу. Эта мера, как полагали, приведет к общему росту производительности труда и попутно ослабит реальное бремя заработной платы. Но ведь если бы заработной плате предоставили возможность «самой искать свой настоящий уровень», то уже существующая проблема разницы в оплате труда городских и сельских рабочих стала бы для деревни еще более острой. Приливы и отливы занятости в промышленности, чередующиеся с приступами безработицы, нанесли бы неслыханной силы удар по всему укладу деревенской жизни. А значит, нужно было построить плотину, способную защитить деревню от наводнения растущих зарплат; требовалось найти средства, которые могли бы спасти сельскую среду от социальных потрясений, укрепить авторитет традиционных властей, предотвратить отток рабочей силы из деревни и поднять оплату труда в сельском хозяйстве, не слишком обременяя фермера. Таким механизмом и стал Закон Спинхемленда. Брошенный в бурный поток промышленной революции, он вполне удовлетворял требованиям ситуации, как ее оценивало самое влиятельное лицо в деревне — эсквайр.

С точки зрения методов проведения в жизнь законодательства о бедных Спинхемленд означал громадный шаг назад. Опыт 250 лет уже доказал, что церковный приход — это слишком мелкая административная единица для практического осуществления закона о бедных, поскольку любые меры в данной области, не предусматривавшие строгого различия между трудоспособными безработными, с одной стороны, и престарелыми, больными и детьми, с другой, оказывались неадекватными. Это все равно, как если бы современный небольшой город попытался своими силами решать проблему страхования по безработице или если бы вопрос подобного страхования не отделялся от попечения о престарелых. А потому лишь в те краткие периоды, когда закон о бедных осуществлялся дифференцированно и на общенациональном уровне, он мог приносить более или менее удовлетворительные результаты. Таким периодом было время с 1590 по 1640 г., при Берли и Лоде, когда корона проводила в жизнь законодательство о бедных через мировых судей и когда параллельно с системой законодательного принуждения к труду началась реализация широкой программы создания работных домов. Но Республика (1642–1660) уничтожила то, что стали теперь клеймить как «единоличное правление», а Реставрация — такова уж ирония истории — довершила дело Республики. Акт об оседлости 1662 г. ограничил применение Закона о бедных узкими рамками прихода, и вплоть до третьего десятилетия XVIII в. английское законодательство уделяло проблеме пауперизма крайне недостаточное внимание. Наконец, в 1722 г. начались попытки дифференциации; работные дома, в отличие от местных богаделен, должны были создаваться объединениями приходов; в отдельных случаях разрешалась выдача пособий беднякам, живущим самостоятельно, поскольку работные дома проводили теперь «проверку нуждаемости». В 1782 г., с принятием Акта Гилберта, был сделан серьезный шаг в сторону расширения соответствующих административных единиц через поощрение организации приходских объединений; приходским властям в это время настоятельно рекомендовали искать работу для трудоспособных в пределах своей округи. Чтобы сократить расходы на помощь трудоспособным, подобную политику нужно было дополнить выдачей пособий беднякам, живущим самостоятельно, и даже дотацией к заработной плате. Хотя учреждение объединений приходов лишь рекомендовалось, а не предписывалось в обязательном порядке, оно означало заметный успех в деле укрупнения административных единиц и дифференциации различных категорий получавших помощь неимущих. Таким образом, несмотря на недостатки данной системы, Акт Гилберта явился шагом в правильном направлении, и пока пособия живущим вне работных домов и дотации к зарплате служили всего лишь дополнением к положительному социальному законодательству, они не должны были стать роковым препятствием для рационального решения проблемы. Спинхемленд положил конец этой реформе. Превратив пособия живущим самостоятельно и дотации к зарплате в обычную норму, он вовсе не продолжил (как это ошибочно утверждалось) линию Акта Гилберта, но как раз полностью исказил его основную тенденцию и фактически уничтожил всю систему елизаветинского законодательства о бедных. Различие между работным домом и богадельней, с таким трудом установленное, утратило теперь всякий смысл; отдельные категории пауперов и трудоспособных безработных сливались в общую массу живущих на пособие бедняков. Начался процесс, противоположный дифференциации: работные дома превращались в богадельни, сами богадельни стремительно исчезали, и в итоге приход вновь оказался последней и единственной административной единицей в этом подлинном шедевре институционального вырождения.

Благодаря Спинхемленду господство сквайра и священника еще более укрепилось (если это вообще было возможно). «Неразборчивая благотворительность власти», на которую жаловались попечители по призрению бедных, ярче всего проявила себя в форме «торийского социализма», при котором благотворительная власть находилась в руках мировых судей, а основное бремя местных налогов в пользу бедных несли сельские средние слои. Основная масса йоменов давно исчезла в водовороте аграрной революции, а сохранившиеся пожизненные арендаторы и полные собственники участков в глазах местного потентата сливались в один социальный слой с малоземельными крестьянами и коттерами. Он не слишком ясно различал неимущих и тех, кто в данный момент оказался в нужде; с заоблачных высот, с которых взирал на трудную жизнь деревенского люда сквайр, не видно было четкой грани, отделявшей бедность от нищеты, и потому он мог не без причин изумляться, услышав в неурожайный год о том, что какой-то мелкий фермер разорен непомерно высокими налогами в пользу бедных и теперь сам содержится за их счет. Конечно, подобные случаи происходили нечасто, но одна их возможность ясно указывает на то, что многие плательщики этих налогов сами являлись бедными людьми. В целом отношения налогоплательщиков и пауперов были до известной степени аналогичны отношениям имеющих работу и безработных при различных современных системах страхования, которые перекладывают на занятых бремя содержания временно безработных. Однако типичный налогоплательщик эпохи Спинхемленда не имел права на пособие по бедности, а типичный сельскохозяйственный рабочий не платил налога в пользу бедных. В политическом плане Спинхемленд укрепил влияние сквайра в деревне и соответственно ослабил роль сельских средних слоев.

Самой вопиющей аномалией этой системы являлся собственно экономический ее аспект. Ответить на вопрос «кто же платил за Спинхемленд?» было фактически невозможно. На первый взгляд, основное бремя падало, разумеется, на налогоплательщиков. Однако фермеры частично компенсировали свои потери за счет низких зарплат, которые они могли платить своим работникам, что было прямым следствием системы Спинхемленда. Более того, фермеру нередко уменьшали сумму налога, если он соглашался нанять крестьянина, которого в противном случае пришлось бы за счет этого налога содержать. Массу лишних людей (часто не слишком усердных работников), заполнивших в итоге кухню и двор фермера, следовало записать в дебет. Труд тех, кто действительно содержался за счет налогоплательщиков, должен был еще более упасть в цене. Нередко они работали «на подхвате» в разных местах попеременно, получая при этом только на еду, или же продавали свой труд на импровизированных деревенских «биржах труда» за несколько пенсов в день. Какова была истинная цена подобного «контрактного» труда — другой вопрос. В довершение всего беднякам иногда выдавали дотацию к плате за жилье, и бессовестные хозяева наживались, требуя за антисанитарные жилища безбожно высокую плату; деревенские же власти с легкостью закрывали на это глаза, пока налоги с подобных лачуг поступали исправно. Ясно, что такое переплетение эгоистических интересов совершенно уничтожало всякое понятие о финансовой ответственности, поощряя всевозможные акты мелкой коррупции.

И все же в более широком плане Спинхемленд себя окупал. Он был задуман как система дотаций к заработной плате, официальной целью которой являлась помощь наемным работникам; фактически же он означал субсидирование работодателей за счет общества. Ведь главным следствием системы пособий стало то, что уровень заработной платы опустился ниже прожиточного минимума. В полностью пауперизированных районах фермеры не желали нанимать работников, у которых оставался хотя бы крошечный клочок земли, «поскольку человек, владевший собственностью, не имел права на пособие от прихода, а обычная заработная плата была столь низкой, что, не получая помощи в том или ином виде, семейный человек просуществовать на нее не мог». Поэтому в некоторых районах шанс найти работу был лишь у тех, кто содержался за счет налогоплательщиков; те же, кто пытался обойтись без пособий и зарабатывать на жизнь собственным трудом, едва ли могли где-либо устроиться. Однако в целом по стране значительное большинство работников принадлежало, очевидно, к последней категории, и на каждом из них работодатели как класс получали дополнительную прибыль, так как они пользовались низким уровнем заработной платы и при этом не должны были компенсировать его за счет местных налогов в пользу бедных. В общем столь неэкономичная система не могла не отразиться на производительности труда и не понизить средний уровень заработной платы, а в конечном счете — даже ту самую «шкалу», которую установили мировые, чтобы помочь неимущим. К 1820-м гг. хлебная шкала уже фактически снизилась во многих графствах, а скудные доходы бедняков упали еще сильнее. С 1815 по 1830 г. шкала Спинхемленда, примерно одинаковая по всей стране, уменьшилась почти на треть (это падение также было практически повсеместным). Клепхем сомневается, было ли общее бремя налога в пользу бедных столь тяжелым, как это можно было бы подумать, учитывая довольно резкий взрыв жалоб на сей счет. Сомнения его справедливы, ибо хотя в некоторых местностях рост налога оказался весьма значительным, а кое-где воспринимался, очевидно, как настоящая катастрофа, представляется все же более вероятным, что основным источником бедствий было не само налоговое бремя, а экономическое воздействие дотаций к заработной плате на производительность труда. Южная Англия, пострадавшая сильнее других регионов, выплачивала в виде налога в пользу бедных менее 3,3 % своего дохода — вполне терпимая нагрузка, полагал Клепхем, ведь значительная часть этой суммы «наверняка доставалась неимущим в виде заработной платы». Фактически общая сумма налога в 1830-е гг. неуклонно сокращалась, а его относительное бремя, если учесть рост национального богатства, должно было уменьшаться еще быстрее. В 1818 г. на помощь бедным было фактически израсходовано около 8 млн фунтов; эта сумма непрерывно уменьшалась, пока в 1826 г. не опустилась ниже отметки в 6 млн, тогда как национальный доход в это время стремительно возрастал. Однако Спинхемленд подвергался все более яростной критике и, как нам представляется, потому, что деградация масс начала парализовать жизнь нации и явным образом сдерживать развитие самой промышленности.

Спинхемленд ускорил социальную катастрофу. К мрачным описаниям эпохи раннего капитализма мы привыкли относиться скептически, как к душещипательной, сентиментальной болтовне — и совершенно напрасно. Картина, нарисованная Хэрриет Мартино, пылкой сторонницей Реформы закона о бедных, поразительно совпадает с той, которую дали чартистские пропагандисты, громче всех против этой Реформы протестовавшие. Факты, изложенные в знаменитом Отчете Комиссии по закону о бедных (1834), которая выступала за немедленную отмену Спинхемленда, мог бы использовать Диккенс в своей кампании против политики этой комиссии. Чарльз Кингсли и Фридрих Энгельс, Блейк и Карлейль были правы, полагая, что под действием какой-то страшной катастрофы сам образ человеческий подвергся осквернению. Но еще более впечатляющим, чем взрывы гнева и приступы боли у поэтов и филантропов, было ледяное молчание Мальтуса и Рикардо при виде этих сцен — тех самых, из которых и родилась их философия мирского проклятия человечества.

В социальных потрясениях, вызванных машиной, как и в тех условиях, в которых человек осужден был теперь ей служить, многое, бесспорно, было неизбежным. Английская деревня на имела того специфического городского окружения, из которого выросли позднейшие промышленные центры континентальной Европы.[36] В новых городах не было давно и прочно сложившегося среднего класса, не существовало крепкого ядра ремесленников и мастеров, почтенных мелких буржуа, способных послужить ассимилирующей средой для неотесанных работяг, которые, привлеченные в город высокими заработками или согнанные со своей земли ловкими огораживателями, тянули лямку на первых капиталистических фабриках. Промышленный город центральной и северо-западной Англии представлял собой культурную пустыню, его трущобы лишь отражали отсутствие какой-либо традиции и чувства гражданского достоинства. Брошенный в эту страшную трясину убожества и нищеты, крестьянин-иммигрант или даже бывший йомен, или копигольдер быстро превращался в какое-то не поддающееся описанию болотное животное. Дело не в том, что ему слишком мало платили или заставляли слишком много работать — хотя и то и другое происходило слишком часто, — дело в том, что физические условия, в которых он теперь существовал, были абсолютно несовместимы с человеческим образом жизни. Так же, вероятно, чувствовали себя негры из африканских лесов, запертые в клетку и задыхающиеся от недостатка воздуха в трюме невольничьего судна. И все же положение не было безнадежным: пока человек сохранял определенный социальный статус, служивший ему опорой и ориентиром, пока перед ним была модель поведения, заданная его родственниками и товарищами, он мог бороться и в конечном счете восстановить свое нравственное достоинство. Но работник мог этого добиться только одним способом — сделавшись членом нового класса. Если же он не в силах был зарабатывать на жизнь собственным трудом, то он являлся не рабочим, а паупером. Спинхемленд доводил его до этого состояния искусственно — это и было в данной системе самым омерзительным. Этот акт сомнительного человеколюбия не позволял работникам конституироваться в качестве самостоятельного экономического класса, лишая их таким образом единственного средства избежать той участи, которая была уготована им на безжалостной мельнице новой экономики.

Спинхемленд действовал как безотказное орудие деморализации масс. Если человеческое общество представляет собой самопроизвольно действующий механизм, цель которого — сохранять лежащие в его основе принципы и нормы поведения, то Спинхемленд был автоматом, разрушавшим фундаментальные нормы всякого человеческого общежития. Он не только поощрял уклонение от работы и симуляцию нетрудоспособности, он сделал пауперизм привлекательным именно в тот критический момент, когда человек должен был напрягать все свои силы, чтобы избежать судьбы нищего. Оказавшись в работном доме — обычный финал после того, как он и его семья жили определенное время на пособие, — человек попадал в ловушку, из которой едва уже мог выбраться. Благопристойность и самоуважение, выработанные столетиями размеренной, добропорядочной жизни, быстро улетучивались среди разношерстного сброда обитателей работного дома, где человек должен был остерегаться, как бы его не сочли более в материальном смысле благополучным, чем его соседи: в таком случае, вместо того чтобы валять дурака в привычной обстановке, ему пришлось бы отправляться на трудные поиски настоящей работы. «Налог в пользу бедных превратился в желанную добычу для многих… Чтобы урвать свою долю, наглецы и грубияны пытались застращать начальство; развратники выставляли напоказ незаконнорожденных детей, которых нужно было кормить; бездельники, скрестив на груди руки, спокойно ожидали, пока им ее принесут; невежественные девицы и парни на эти деньги венчались; браконьеры, воры и проститутки вымогали их угрозами; сельские мировые судьи щедро раздавали их ради популярности, а попечители — для того чтобы освободить себя от лишних забот. Вот как расходовались эти средства…» «Вместо действительно необходимого для возделывания его земли числа работников фермера заставляли нанимать их вдвое больше, частично покрывая их заработную плату из местных налогов в пользу бедных; и эти люди, направленные к нему в наем по принуждению, совершенно не желали подчиняться фермеру, работая или не работая по собственному капризу; они ухудшали качество его земли и лишали его возможности взять лучших работников, которые трудились бы на совесть, чтобы обеспечить себе материальную зависимость. Но и эти лучшие в окружении худших падали духом и опускались, и вот уже крестьянин-плательщик налога после тщетных усилий удержаться на плаву сам шел просить пособие…» — пишет Хэрриет Мартино.[37] Стыдливые либералы позднейшей эпохи предпочитали в своей неблагодарности не вспоминать об этом чересчур откровенном апостоле их веры. Но даже в ее преувеличениях, ставших для них весьма неудобными, точно высвечивается суть проблемы. Хэрриет Мартино сама принадлежала к тому отчаянно боровшемуся с нищетой среднему слою, чья опрятная, благопристойная бедность заставляла его еще острее чувствовать всю нравственную сомнительность Закона о бедных. Она верно поняла и ясно выразила потребность общества в новом классе, классе «независимых работников». Эти люди были героями ее мечтаний, и в уста одного из них, хронически безработного, который отказывается жить на пособие, она вкладывает следующие гордые слова (обращенные к его товарищу, принявшему подобное решение): «На том стою, и никто не смеет меня презирать. Я могу прийти в церковь со своими детьми, указать им на лучшее место, и пусть только кто-нибудь попробует насмехаться над ними из-за того положения, которое занимают они в обществе. Некоторые, быть может, мудрее меня, многие — богаче, но достойнее — нет никого!» Видные представители правящего класса были по-прежнему далеки от понимания того, сколь необходим этот новый класс. Мисс Мартино указывала на «обычное заблуждение аристократов, полагающих, что ниже того класса состоятельных людей, с которыми им приходится иметь дело, есть только общественный класс». Лорд Элдон, сетовала она, как и прочие лица, которым следовало бы в этом разбираться лучше, «включает в одну категорию (низших классов) всех, кто стоит ниже самых богатых банкиров, — фабрикантов, торговцев, ремесленников, рабочих и пауперов…»[38] Но именно от различия между последними двумя разрядами, настойчиво твердила Хэрриет Мартино, и зависит будущее общества. «Если не считать грани, отделяющей государя от подданных, в Англии нет более важного социального различия, чем то, которое существует между независимым работником и паупером, и смешивать их столь же невежественно, сколь безнравственно и неразумно», — писала она. Разумеется, это едва ли можно назвать описанием реальных фактов: всякое различие между указанными слоями при Спинхемленде исчезло. Перед нами, скорее, пророческая формула политики, основанной на предвидении будущего. Такой стала политика Комиссии по реформе закона о бедных, а пророчество относилось к свободному конкурентному рынку труда и к последующему появлению промышленного пролетариата. Отмена Спинхемленда была подлинным днем рождения современного рабочего класса, чей прямой интерес предназначил ему роль защитника всего общества от тех опасностей, которые несла с собой машинная цивилизация. Что бы ни готовило для них будущее, рабочий класс и рыночная экономика вышли на арену истории одновременно. Отвращение к пособиям из общественных средств, недоверие к государственным мерам, чувство собственного достоинства и упорное стремление опираться на собственные силы остались характерными чертами многих поколений британских рабочих.