IV Сновидения, танцующие с вечностью

IV Сновидения, танцующие с вечностью

Зло существует только для борьбы с ним.

И человек не камень, который толкают.

Мир — арена борьбы, но в борьбе побеждают те,

кто мужественно сражается, а не те,

кто трусливо молится.

Вселенная — мой предвозвестник,

Мое начало жизнь твоя,

Узнай меня по этим знакам,

Но я и в знаки не вмещусь.

Я — атом всех вещей, я — солнце,

Я — шесть сторон твоей земли,

Скорей смотри на ясный лик мой:

Я в эту ясность не вмещусь.

Я — дерево в огне, я — камень,

Взобравшийся на небеса.

Ты пламенем моим любуйся,

Я в это пламя не вмещусь.

Если есть Абсолютное Все, то должно быть и Абсолютное Ничто. Но Абсолютное Все должно включать в себя и это Абсолютное Ничто. Ведь иначе Единое не есть абсолютное Все. Следовательно, это Абсолютное Ничто есть все же нечто.

Чувственный же мир в себе содержит и то и другое. Но и то и другое абсолютны, следовательно, они не содержатся в телесном, физическом мире.

Чувственный мир постоянно изменяется. Но изменения — это движение, а движение — манифестация жизни. Следовательно, весь этот мир, космос — живое существо. И хотя в нем постоянно кто-то умирает, тем не менее эта смерть — всегда лишь иная форма жизни.

Потому-то зло — это момент несовершенства совершенствующего. И единичное живое всегда содержит в себе злое. Ибо часть всегда не целое, и в себе самом и для себя поэтому часть есть неопределенное. Мыслить материю как чистую неопределенность — прежде всего умом видеть свою внутреннюю неопределенность.

И именно это и предполагает начало действительной борьбы. А борьба невозможна без мужества. И что такое мужество в этом смысле? Чистый и прозрачный свет.

Тираны всегда трусливы, а трусы — это всегда потенциальные тираны. Потому-то они и похожи.

* * *

…«Все это созидает властвующий Разум… Ведь Разум не сделал все богами, но одно — богами, другое — демонами, иное — природой, затем — людьми и — последовательно — животными, не в силу зависти, но в силу умысла, обладающего умным разнообразием.

Истинный живописец каждому месту дает то, что надо. И в городах не все равны, даже если этот город живет по хорошим законам. Точно так же кто-нибудь может порицать драму за то, что в ней не все герои, но есть еще и рабы, и люди, говорящие грубо и дурно. Но будет далеко не прекрасно, если из драмы изъять худшие характеры, так как она получает свою полноту именно от них».

Словно сверху и слева я вижу себя в тот миг: я, Плотин, перестал писать и, близоруко прищурившись, взглянул на небо. Огромное, рельефно очерченное, похожее на мрачное и грозное чудовище, облако медленно надвигалось на солнце, жадно поглощая блестящие нити света. Откуда-то незаметно донесся мягкий, как бы дремлющий шепот ветерка. Зашелестели небольшие беспокойные ветки огромного платана — одинокого хозяина небольшого уютного дворика, — словно возобновляя с кем-то некий таинственный диалог.

Чуть прикусив белесые худые губы, я вновь пишу: «Зло, благодаря силе Блага, — не только зло. Проявляясь в силу необходимости, оно как бы в неких прекрасных оковах, подобно закованным в золотые цепи преступникам. И зло ими скрыто, чтобы, существуя, не быть видным богам и чтобы люди не всегда могли созерцать зло. Но даже и когда они его видят, необходимо, чтобы образы, в которых предстает зло, служили им напоминанием о прекрасном».

Я помню, что замер тогда. Я вдруг почувствовал или даже скорее увидел в себе какие-то огромные, пенящиеся в золотистом свете вращающиеся спирали. Они двигались, сжимались и разжимались, словно вдыхали и выдыхали нечто. Как поющие сферы… И словно прямой стрелой понесся знакомый беззвучный голос:

— Но как же возможно зло в человеческом мире, если все управляется Нусом, совершенным миром эйдосов, который прекрасен уже по самой своей природе как прекрасный образ Единого?

— И Единое, и Ум, и Мировая душа — совершенны. И это так. Но именно в силу своего абсолютного совершенства они должны допускать бесконечно разнообразную иерархию собственного осуществления…

— Иначе говоря, абсолютное совершенство предполагает именно как живое совершенство бесконечно разнообразное приближение к этому Абсолюту, включая и возможное бесконечное безобразие, зло.

— Конечно, ведь если бы не было безобразия, неопределенности, зла, то это означало бы только то, что абсолютное совершенство вовсе не есть совершенство именно как абсолютное. Ведь принцип абсолютного совершенства уже заключает в себе все то, что будет организовано с точки зрения этого принципа.

— Тем самым, если совершенство Единого действительно абсолютно, то обязательно существуют и разные степени осуществления этого совершенства.

— Но это относится и к людям…

— Конечно…

Я вижу, как я опять как бы застыл, полулежа на низком ложе. Это место возле могучего в своем одиночестве платана мне тогда очень нравилось: оно искрилось силой и бурлящим, безмолвным покоем. Порой я слышал, как платан разговаривал со звездами, играл своими ветвями с разнообразными птицами. А иногда я словно чувствовал, как по-детски, беспомощно сильное это дерево жалось к своей матери-Земле.

Я придвинул к себе развернутый пергаментный сверток, лежащий слева. Чуть ли не наизусть помнил я «Тимей» божественного Платона. Но это ничего и не значило для меня. Великие произведения, дарованные богами дерзновенным в своей смелости мудрецам, всегда таинственны, даже если они кажутся знакомыми до последней буквы. И важно было другое: уметь всегда по-иному нечто близкое, понятное, определенное сделать чужим, неизвестным, бесконечным, таинственным, чтобы из этого туманного, неясного и неведомого извлечь совершенно новое и вновь поразительное для себя.

Я провел пальцами по ноющим от тихой тоскливой боли глазам и вновь стал всматриваться в те строки Платона, которые меня особенно интересовали: «Теперь же нам следует мысленно обособить три рода: то, что рождается; то, внутри чего совершается рождение; и то, по образцу чего возрастает рождающееся. Воспринимающее начало можно уподобить матери, образец — отцу, а промежуточную природу — ребенку.

Если отпечаток должен явить взору пестрейшее разнообразие, тогда то, что его приемлет, окажется лучше всего подготовленным к своему делу в случае, если оно будет чуждо всех форм, которые ему предстоит воспринять. Ведь если бы это воспринимающее было подобно чему-либо привходящему, то всякий раз, когда на него накладывалась бы противоположная или совершенно иная природа, оно давало бы искаженный отпечаток, через который проглядывали бы собственные черты этой природы. Начало, которому предстояло вобрать в себя все роды вещей, само должно было быть лишено каких-либо форм. Ведь при изготовлении благовонных притираний прежде всего заботятся о том, чтобы жидкость, в которой должны растворяться благовония, по возможности не имела своего запаха. Или это можно сравнить с тем, как при вычерчивании фигур на каких-либо мягких поверхностях не допускают, чтобы на них уже заранее виднелась та или иная фигура, но для начала делают поверхности возможно более гладкими.

Подобно этому и начало, назначение которого состоит в том, чтобы во всем своем объеме хорошо воспринимать отпечатки всех вечно сущих вещей, само должно быть по природе своей чуждо каким бы то ни было формам. А потому мы не скажем, будто мать и восприемница всего, что рождено видимым и вообще чувственным, — это земля, воздух, огонь, вода или какой-либо другой, который родился из этих четырех либо из которого сами они родились. Напротив, обозначив его как незримый, бесформенный и всевосприемлющий, чрезвычайно странным путем участвующий в мыслимом и до крайности неуловимый, мы не очень ошибемся».

Быстро темнело. Солнечные лучи почти что уже и не пробивались на землю. Я, не выпуская свитка из рук, поднялся и медленно отправился к себе в комнату. Светильники Тиомен уже зажег.

Я взял в руки перо и стал быстро писать:

«Плотин — Рогациану шлет привет. Оронтий передал мне, что испытываешь ты сильные недомогания. Это меня очень печалит. Желаю тебе справиться с ними. В письме ты рассказываешь о долгих беседах своих с Марципином и о своем желании еще более прояснить, почему совершенствование требует очищения прежде всего от материального. Я думаю, наш общий друг порой слишком вдохновенно говорит об известных стоических принципах. И это вдохновение препятствует ему трезво, спокойно и в полной мере опираться на диалектику.

Итак, прежде всего зададимся вопросом — что же такое материя? Как говорил божественный Платон, она некий приемник эйдосов, смыслов. Дело в том, что мы везде в этом чувственном мире наблюдаем постоянные изменения элементов друг в друга. Но ведь изменение одного элемента в другой является не абсолютной гибелью одного из них, а только его видоизменением. Ты с этим согласен? Изменяется лишь смысл, а то, что принимает эйдос нового элемента и отбрасывает прежний, остается таким же неизменным. Вот этот пребывающий без каких-либо изменений субъект превращающихся друг в друга элементов и есть материя.

И хочу я еще сказать, что материя не есть ни элементы Фалеса или Анаксимена, ни смесь качественно разнородных частиц Анаксагора, ни атомы. Почему? Она не элементы, так как элемент есть всего лишь преходящее соединение материи с тем или иным эйдосом. Она и не смесь „всего во всем“, так как, во-первых, такая смесь невозможна, а во-вторых, эта смесь качественно определенных частиц предполагает уже ранее существующего создателя, давшего ей эйдос, который, следовательно, только из материи необъясним.

Материя не состоит из бесконечного числа частиц, но она и не неделимые атомы. Ведь по целому ряду причин можно доказать, что неделимых частиц нет. Мы об этом с тобой не раз уже говорили, и здесь я только кратко упомяну следующее. Во-первых, мы знаем, что каждое тело абсолютно делимо. Во-вторых, некоторым телам, например, жидким, присуща сплошность; в-третьих, душа ведь не состоит из атомов. И, наконец, создавать, творить что-либо можно только из сплошной материи. Подобного рода аргументы можно приводить и далее, но я остановлюсь, пожалуй, на этом.

Но ведь материя и не телесна. Почему? Являясь материей для всего существующего, она не может, конечно, обладать какими-либо определенными качествами. Материя, следовательно, бескачественна: она не имеет ни цвета, ни теплоты, ни холода, ни легкости, ни тяжести, ни плотности, ни разреженности, ни фигуры, ни величины, ни сложности. Она лишена всего. Она не имеет качеств и, следовательно, не есть тело».

Я встал, медленно зашагал по комнате, поминутно останавливаясь, и словно ждал чего-то.

— …Более того, Плотин, материя не имеет не только качественных, но и количественных определений…

— Да, конечно, материи не присущи и количественные определения, например, масса или величина. Если бы материя имела величину, то составляющий материю принцип определялся бы этой величиной, то есть величиной материи, что абсурдно. Кроме того, если бы материя обладала величиной, то она имела бы и фигуру, что еще более недопустимо. Логос, смысл — вот что, соприкасаясь с материей, приносит с собой величину и количественные геометрические и арифметические определения. Сама же по себе материя, как нечто нетелесное, не имеет величины.

— Действительно, ведь количественное означает некое приобщение к количественности, а количественность — то, что создает определенное количественное бытие. Иначе говоря, количественность есть эйдос, смысл, который, привходя, «развертывает» материю в величину, делает ее количественной.

— Но материя лишена не только величины. Она не имеет и массы. Материя есть как бы «пустая» масса. То, что понимают под ее массой, есть ее неопределенность, состоящая в возможности принимать любой эйдос.

— И все же бестелесная, бескачественная и бесколичественная материя тем не менее необходима. Без нее не было бы тел. Материя как бы только указывает на то, что всякое тело предполагает свое окружение, свой фон, свое инобытие, без которых тело ни от чего не отличалось бы, то есть не имело бы никаких признаков и свойств, то есть было просто ничем. И тот, кто отрицает ее, отрицает вместе с тем качества и величину тел, а следовательно, и сами тела. Без материи как определенного логического фона телесного мира с его качественными и количественными свойствами сам телесный мир необъясним. Без материи и не может быть телесного, чувственного мира, как без зеркала не может быть отражений предметов в зеркале. Материя, будучи «ничем», всюду логически (а не пространственно) разливается, как бы проникает во все поры бытия и, будучи инобытием этого последнего, оказывается и принципом его воплощения и функционирования вне себя, то есть в его окружении. Точнее надо сказать, что материя не есть даже инобытие, «инаковость». Она есть только момент инаковости, противостоящий подлинно сущему, то есть, эйдосу, смысловой реальности, логосу.

— Однако некоторые утверждают, что, не будучи конкретным чувственным телом, материя все же может быть представлена в виде отвлеченной телесности. В своем письме и Рогациан пишет об этом как о проблеме, вызывающей особые затруднения.

— Но ведь сама телесность есть логос, воплощенный смысл, а отнюдь не материя. Не надо думать, что материя есть общее всем элементам чувственного мира качество. Иначе говоря, материя не есть результат мысленного обобщения. И тот, кто не согласен с этим утверждением, должен доказать, какое общее качество абсолютно всем телам, а также каким образом и какое качество может быть субъектом всех чувственных изменений. И, наконец, как это качество, которое как качество всегда определенно, может быть неопределенной материей.

— Но ведь можно спросить и следующее. Бескачественная, бесколичественная, не телесная материя для нас есть, по существу, ничто. Но как же можно что-то знать об этом «ничто»?

— Да, конечно, органами чувств она не воспринимается, да и не должна восприниматься. Материя познается только «рассуждением», но рассуждением достаточно специфическим — «пустым», «поддельным». Это очень важно: если материя абсолютно неопределенна, то она может быть предметом неопределенного мышления.

— Что это значит?

— «Пустое», «поддельное», «неопределенное» мышление материи состоит в том, что мы необходимо мыслим ее при помощи другого понятия и тем самым оставляем ее, материю, в себе неопределенной. Например, мысля оформленное, имеющее величину и качества тело как нечто сформированное, сконструированное из эйдоса и материи, мы умом можем воспринять эйдос тела. А то, что остается как результат абстракции, мыслится неясно и темно как материя.

— Но даже такая неопределенность мышления в диалектическом контексте есть уже нечто положительное: познавая материю через абстрагирование от всего реального и чувственного, можно уподобиться зрению во тьме и испытывать как бы впечатление бесформенного, темного, но все же реального. Можно сказать, что материя есть вечно неопределенная реальность.

— Иначе говоря, как предмет «пустого мышления» материя может быть определена как момент «вечно иного», чем все другое, или как вообще «инаковость», как вообще «отсутствие», если отсутствие не понимать как качество.

— Таким образом, материя как бескачественное бытие и отсутствие как лишенное определений бытие и реально и логически одно и то же.

— Да, и как «вечно другое», как абсолютная «инаковость» материя противоположна реальностям. Она поэтому есть ирреальное и тождественна с «отсутствием», если отсутствие есть противоположность реальности и смыслу. Это «отсутствие» не уничтожается даже в том случае, когда материя воспринимает эйдос.

— Но если материя воспринимает эйдосы, то значит, что она все же изменяется?

— Нет. Ведь эйдосы, вступившие в материю (или, точнее говоря, отразившиеся в ней) в том смысле, что она стала их матерью, не несут ей ни дурного, ни хорошего. Их действия в этом случае направлены не против нее, но друг против друга, потому что силы действуют против чуждого им, эйдосам, а не против материи. Ведь горячее изгоняет холодное, а черное — белое, или, смешавшись, они создают из себя другое качество.

— Действительно, то, что испытывает аффекцию, оказывается в данном случае побежденным, ведь испытать аффекцию — значит не быть тем, чем являешься поистине. И в области одушевленных предметов тела подвержены претерпеванию, пока в них происходит изменение согласно их качествам и внутренним потенциям. Что же касается материи, то при всем при этом она остается в том же виде, не чувствуя ни удаления холода, ни приближения тепла, поскольку ни то, ни другое не было ей ни своим, ни чужим. Поэтому ей более подобает имя восприемницы и кормилицы.

— Но о «матери» надо все же говорить скорее условно, ведь материя ничего не рождает.

— Матерью ее зовут те именно, кто считает, что мать выполняет по отношению к своим детям роль материи, лишь получающей семя, но ничего не дающей порожденному. Ведь только эйдос способен порождать, а прочая природа бесплодна.

— Поэтому мудрецы в таинственном смысле в своих обрядах делали Гермеса древних времен всегда держащим наготове порождающий орган. Они считали, что только умный логос есть порождающая сила в мире. А на бесплодие материи, всегда остающейся только самой же собой, они указывали с помощью евнухов, окружающих ее. Делая материю матерью всех вещей, они говорят о ней как о начале в смысле субстрата, имея в виду именно это значение и не уподобляя ее во всем матери. А тем, кто хочет знать более точно, каким именно образом материя все же подобна матери, они показывают, как могут, что материя бесплодна и отнюдь не во всех отношениях женщина, поскольку она только способна зачать, а не родить.

…Словно вновь очнулся… Я чувствовал, очень слабо, как будто в каком-то большом отдалении, свое тело, но не мог даже пошевелить распухшими руками и ногами. И в то же время я словно видел клокочущее свое сердце изнутри; я даже был способен увидеть прожилки и странный синеватый оттенок в нижнем полушарии сердца. Затем появилось какое-то рваное, неопределенное отверстие куда-то… и бурлящий, зеленоватый, с ритмично мерцающим нечто внутри себя, туман…

…Умирать — это чувствовать себя, ощущать себя все более другим, каким-то более родным, близким, но другим, непривычным… И при этом как-то быстро довольно стираются прошлые чувства из той привычной жизни… Умирать — это когда у души появляется нечто неизвестное, казалось бы, ей, но то, к чему она так быстро привыкает и так настойчиво ищет…

…Я в ярко освещенном, роскошно убранном зале. Я вижу его откуда-то сверху, но это «сверху» не есть нечто постоянное, оно словно колышется, колеблется… Прямо подо мной на золотом траурном ложе, убранном миртом и лавром, лежит обмытое благовониями тело человека. Что-то меня тянет вниз, я хочу разглядеть его… Но я вижу себя — одинокого Александра, с закрытыми глазами, с лицом, прикрытым полупрозрачной золотой парчой. Рыжие волосы потемнели от масла, белая кожа на открытой груди покраснела…

Итак, это уже случилось… Но еще вчера, когда горел от внутреннего жара и стонал от боли, я иногда чувствовал прохладные прикосновения чьих-то рук. Все македоняне, бывшие в Вавилоне, пришли попрощаться со своим царем… да, а вот прохладу некоторых рук я почувствовал.

Я вновь как бы поднимаюсь вверх: полукругом со стороны головы лежащего расположились, стоя в мрачном молчании, те, кого я считал своими друзьями, вместе с кем я проливал кровь… И я вижу их мысли…

Селевк: «Почему великий бог Серапис сказал мне и Питону вчера, что Александра нельзя переносить в его храм? Почему он велел оставить его на месте?»

Неарх: «Я передал Александру то, что сообщили мне тогда ночью три халдейских жреца: ты не должен вступать в Вавилон. Но он только засмеялся и велел налить себе еще вина. Когда мы приблизились к стенам города, царь увидел множество воронов, которые ссорились между собой и клевали друг друга, и некоторые из них падали замертво на землю у его ног. Я увидел тогда, что Александр побледнел и надолго умолк.

Потом Александру донесли, что Аполлодор пытался узнать о судьбе царя по внутренностям жертвенных животных. Прорицатель Пифагор подтвердил это и на вопрос царя, каковы были внутренности, ответил, что печень оказалась с изъяном.

После этого большую часть времени царь проводил вне стен Вавилона. Тревожных знамений становилось все больше. На самого большого и красивого льва из тех, что содержались в зверинце, напал домашний осел и ударом копыта убил его…»

Пердикка: «Когда начинался поход в Азию, ты, прежде чем взойти на корабль, разузнал об имущественном положении своих друзей и одного наделил поместьем, другого — деревней, третьего — доходами с какого-нибудь поселения или гавани. Когда, наконец, почти все царское достояние было распределено и роздано, я спросил тебя: „Что же, царь, оставляешь ты себе?“ — „Надежду“, — ответил ты…

И я вспоминаю тебя на рассвете того дня, когда начинался поход в Индию. Ты, видя, что из-за огромной добычи войско отяжелело и стало малоподвижным, велел нагрузить повозки и сначала сжег те из них, которые принадлежали тебе самому и твоим друзьям, а потом приказал поджечь повозки остальных эллинов. И ты оказался прав: отважиться на это дело было гораздо труднее, чем совершить его. Лишь немногие были огорчены, большинство же, раздав необходимое нуждающимся, в каком-то порыве восторга принялись сжигать и уничтожать все излишнее.

А еще до того, в Персии, ты увидел, что твои приближенные изнежились вконец, что их роскошь превысила всякую меру. Ты не раз высказывал удивление, как это они, побывавшие в стольких жестоких боях, не помнят о том, что потрудившиеся и победившие спят слаще побежденных. Ты говорил мне: „Разве не видят они, сравнивая свой образ жизни с образом жизни персов, что нет ничего более рабского, чем роскошь и нега, и ничего более царственного, чем труд? Разве они не знают, что конечная цель победы заключается для нас в том, чтоб не делать того, что делают побежденные?“»

Кассандр: «Говорят, что слова Диогена произвели на Александра огромное впечатление, и он был поражен гордостью и величием души этого человека, отнесшегося к нему с таким пренебрежением. На обратном пути он сказал своим спутникам, шутившим и насмехавшимся над философом: „Если бы я не был Александром, я хотел бы быть Диогеном…“ Александр не только усвоил учения Стагирита о нравственности и государстве, но приобщился и к тайным, более глубоким учениям. Стагирит мне показывал письмо, в котором Александр упрекает его: „Ты поступил неправильно, обнародовав учения, предназначенные только для устного преподавания. Чем же будем мы отличаться от остальных людей, если те самые учения, на которых мы были воспитаны, сделаются общим достоянием? Я хотел бы превосходить других не столько могуществом, сколько знаниями о высших предметах“».

Аполлодор: «Я помню, как ты смотрел на надгробную надпись на могиле Кира, которая гласила: „О человек, кто бы ты ни был и откуда бы ты ни явился, — ибо я знаю, что ты придешь, я — Кир, создавший персидскую державу. Не лишай же меня той горстки земли, которая покрывает мое тело“. И ты заплакал, не стыдясь своих слез. И я тоже плачу сейчас, великий царь…»

…И снова знакомый, беззвучный, цветной, переливающийся поток…

— Итак, материя как бескачественное и ирреальное бытие, ничего не испытывает, то есть она неаффицируема. Если бы материя могла аффинироваться, то она изменялась бы, то есть принимала бы определенные качества, иначе говоря, не была бы бескачественной. Логос входит в материю как нечто чуждое, когда образует в соединении с ней тело. Сама материя при этом не изменяется и не уничтожается.

— Подожди, ведь говорилось, что смысл, эйдос не есть материя и материя не есть эйдос. Их соединение образует тело. Так? Но ведь это соединение все же означает, что изменяются в каком-то смысле и эйдос и материя. Ты же вновь и вновь повторяешь, что материя при этом не изменяется…

— Давай представим, что эйдос светового луча отражается в материи. Тогда образуется соответствующее тело — огонь. Что же получилось? Смысл, логос светового луча в соединении с моментом своего инобытия образует огонь. Итак, необходимо не огню войти в материю, а логосу, чтобы материя стала огнем. Но изменился ли эйдос светового луча из-за того, что появилось некое тело? Нет, он остался таким же. Изменилась ли материя как несущее, как неопределенность? Нет. И то и другое абсолютно неизменяемы. Но их соединение образовало тело, которое не есть ни то ни то, но в котором отражено и то и то.

— Но тогда что означает это соединение, при котором и эйдос и материя не изменяются?

— Дело в том, что логосы в материи — совсем не то, что эйдосы сами по себе. Они являются уже внутриматериалъными логосами, как бы погибшими в материи и заново вылепленными ее природой.

— Что ты имеешь в виду?

— Смотри: огонь, взятый сам по себе, то есть умственный смысл огня, отнюдь не жжет. И ничто другое, взятое само по себе, не создает того, что оно творит, воплотившись в материи. Ведь она, став госпожой того, что отразилось в ней как образ, тут же и губит его, разрушает его природу, будучи ее противоположностью.

— Каким же способом она делает это, не изменяясь?

— Она размывает совершенную форму эйдоса своей бесформенностью, его чистую определенность — своей абсолютной неопределенностью, его абсолютную мерность — своей безмерностью. Но делает это она не потому, что эйдос на нее воздействует, а потому, что ведь в самом уже эйдосе есть момент умной неопределенности, ибо этот эйдос вполне ведь и конкретен в своей единичности. И вот этот-то момент и пухнет, вылепляется, растет благодаря изначальной природе материи. Материя не вносит холод в тепло, но эйдосу тепла противопоставляет свою внеэйдетичность, противопоставляет излишек и недостаток всему соразмерному, пока не сделает логос принадлежащим ей самой, так что он перестает как образ эйдоса (который не изменяется: ведь смысл огня всегда остается тем же самым) быть самим собой.

— Но откуда же в чистом и абсолютном эйдосе этот момент неопределенности?

— Я вот спрашиваю: существует ли действительно смысл, эйдос? Явно существует, так как иначе он был бы ничем, и мы в нем ровно ничего не мыслили бы. Но я спрашиваю дальше: существование эйдоса отлично от самого эйдоса или ничем не отлично? Конечно, отлично. Но что же это значит? А это, безусловно, значит, что даже чистому, вечному и бестелесному эйдосу свойствен некий момент неопределенности как различие между ним и его существованием.

— Таким образом, материя — это зеркало, в котором только отражается реальный умственный мир и которое не изменяется от отражающихся в нем предметов. Она подобна дому, который остается чуждым происходящей в нем борьбе между его обитателями. Она лишена даже силы сопротивления, и тела все свои силы получают не от нее, а от эйдосов. Материя всегда довольствуется тем, что получает, — именно отображениями смыслового реального в зеркале. Материя — никогда не удовлетворяемая бедность. Она есть неизменяемое ирреальное…

…Я вижу, как чуть насмешливо я улыбаюсь тогда. Вдруг как бы в переплетениях пульсирующих мыслей появился некий неясный, колеблющийся образ. Я смотрю на его приближение и постепенно вспоминаю. Когда-то, еще в Александрии, как бы случайно попавший на ночную беседу к Аммонию хромой грязный монах рассказал тихим, гортанным голосом странную притчу. Сейчас вдруг некий внутренний смысл, скрытый в то время даже от самого этого бедного христианина, стал медленно мерцать и как бы всплывать…

…Темный, просторный зал. Лунный, тусклый свет за окном. Но ни один луч не решается проникнуть в помещение. Мрачные колонны словно испускают из себя пронзительный холод. На широком ложе лежит некогда жестокий в своих свирепых безумствах властитель. Но сейчас он уже беспомощен. Неземная, тоскливая тишина медленно сжимает пространство зала. Мерно шелестя, течет песок времени в огромных треугольных часах. Остается совсем немного — уже слышны в далеких, глухих коридорах затихшего дворца звуки неумолимо приближающейся Смерти.

Внезапно где-то в углу вспыхивает небольшой огонек светящегося черного глаза. К ложу то ли мягко подлетает, то ли скользит одноглазое существо с истрепанной бородкой и совершенно безобразными чертами. Дьявол с холодной, отстраненной улыбкой смотрит на желтые, в испарине, черты лежащего человека. Глаза умирающего с усилием, как бы под влиянием извне, раскрываются. В них вспыхивает мертвящий ужас, ужас от встречи с тем, в кого никогда не верит. Сатана, осклабившись, довольно кивает тем, что можно назвать головой. Неожиданно появившийся огромный, округлый, жирный нос начинает мерно подрагивать.

— Я вижу, ты не рад.

Раздалось жутко-радостное бульканье с резкими прерывистыми звуками шипения. Дьявол смеялся, раскрыв свой светящийся рот с шестью искривленными, извивающимися зубами.

Умирающий закрыл глаза и стал с усилием, болью молить всемогущего Бога, которого давно, а может быть, и никогда не вспоминал, чтобы быстрее, наконец, явилась избавительница — смерть.

— Нет, сейчас уже ничего не поможет. Пока мы говорим, время остановилось. Итак, у тебя остается последний шанс. Между прочим, ты всегда был свободен в своем решении. Но сейчас, увы, даже я не могу помочь в этом последнем выборе.

Умирающий вновь медленно открыл глаза. Он видел только пятно желто-матового света, наклоненного к его лицу, и чувствовал тошнотворный запах гнили и серы.

— Ты можешь выбрать мой, но знакомый мир. И тогда целую вечность и больше ты будешь испытывать то, что испытывали твои многочисленные жертвы. Увы, таков принцип справедливости, и ничего здесь не поделаешь… Ты выкалывал им глаза — острые крючки будут постоянно вонзаться уже в твои глаза и медленно вырывать их из глазниц. Ты искусно расчленял своих друзей и врагов — тупые пилы будут теперь вновь и вновь перепиливать твои кости и твою плоть. Ты купал безвинных детей в кипящем масле — безжалостные капли огненно-жидкой серы будут постоянно и медленно прожигать твое тело. Твой желудок будет наполняться кипящим свинцом, а твои кишки будут поедаться изнутри прожорливыми темно-фиолетовыми червями. В общем, все то, что ты сделал по отношению к другим, многократно повторится по отношению к тебе. Ты озадачен?

По умирающему пробежала дрожь. Из его носа показалась небольшая струйка густой черной крови. Он попытался что-то сказать.

— Что же касается другого пути, то я ничего, к твоему сожалению, не знаю. Да, да, даже я не знаю. Это Неизвестное. Я не знаю, это. Я не знаю, где это. Это просто Неизвестное. Я ничего не могу о нем сказать.

Дьявол как-то странно и даже словно испуганно замолчал. Через некоторое время умирающий сделал чуть заметный знак своими почерневшими губами. Дьявол понял и наклонился к нему. Человек что-то пробормотал ему в грязное волосатое ухо.

И сразу после этого в зале вспыхнул мертвящий свет. Неожиданно беззвучно распахнулись окна и двери. Умирающий дернулся и затих. Все замерло. Пришла Смерть. И в тот же миг раздался протяжный, тоскливый крик неописуемого ужаса…

— Мы проводим строжайшую раздельность и несмешиваемость как понятий потенциального и актуального, так и понятий потенции и активности. Потенциальное есть понятие относительное. Например, железо потенциально есть меч. Другими словами, потенциальное бытие есть всегда потенциальное бытие чего-нибудь. В этом смысле потенциальным бытием обладает субъект по отношению к тем состояниям и формам, которые он может воспринять. Но потенциальное и потенция — не одно и то же. Потенция имеет отношение к действию, активности. Например, то же самое железо не есть потенция меча, хотя, с другой стороны, всякая потенция есть потенциальная активность. Иначе говоря, потенциальное связано с актуальным, а потенция — с активностью.

Рассматривая меч, мы утверждаем, что актуально существует не субъект (железо), который существует потенциально, но нечто, «составленное» из субъекта и логоса, то есть сложное (меч). Более того, не вообще потенциальное само по себе становится актуальным, а из предшествующего потенциально существующего возникло последующее актуальное, причем актуально существующее есть сложное, а не материя.

Можно еще добавить, что все в своем актуальном бытии есть иное, нежели то, чем оно является потенциально. Отсюда следует, что материя, которая есть потенциально все существующее, актуально не может быть ничем из него. Актуально материя не существует и не может существовать. В этом именно смысле она ирреальна как абсолютно противоположное актуальному. Она как бы выброшена, совершенно обособлена и не может изменять себя, но чем была, то есть ирреальным, тем всегда и остается. Она абсолютно потенциальное бытие, и притом неопределенно потенциальное. Материя есть вечно потенциальное бытие именно потому еще, что материя не потенция. Потому-то материя актуально не существует, то есть «сейчас» ее всегда нет.

И лишь эйдос, отражаясь как логос в этом вечно потенциальном бытии, формирует тело. Такие тела в своих качествах будут определяться своими логосами, своими смыслами. Телесные, чувственно воплощенные качества, таким образом, суть подобия эйдосов, умственной реальности. А отсюда следует, что только тогда, когда мы предельно уясним себе категории умственного мира, мы можем выяснить действительно и категории чувственного мира.

— Итак, известен уже ответ на два первоначальных вопроса: что такое материя и что такое тело? Теперь вот и третий вопрос: что такое чувственный мир? С другой стороны, проблему эту можно определить и иначе: если мы признаем в качестве главного в чувственном мире закон всеобщего течения, то каким образом обосновываем мы вечность космоса?

— Мы разделяем чувственный мир на две области — небесную (космос) и подлунную. Абсолютно вечным является небесная сфера, космос как целостность, а подлунный мир (как элемент, как нечто частное) является вечным только по своему эйдосу. Все тела, существующие в подлунном мире, состоят из четырех элементов — воздуха, огня, воды и земли. Тело же космоса состоит только из одного элемента — огня. Будучи наиболее легким и подвижным, огонь устремляется вверх. Но так как за небом далее ничего нет, то он и сосредоточивается в сфере неба. Этот абсолютно чистый небесный огонь, чистотой которого объясняется блеск неба и быстрота его движения, не уменьшается и не увеличивается. Поэтому этот огонь, в качестве небесного тела, не является препятствием для вечности неба. С другой стороны, как светлые лучи солнца заставляют сиять мрачную тучу, создавая золотоподобное зрелище, так подлинно и Душа, войдя в тело неба, дала жизнь, дала бессмертие, пробудила находящееся в покое.

— Иначе говоря, совершенный космос именно как целое есть живое существо и состоит из тела и души. Тело его — чистый огонь. Этот огонь сохраняется Мировой Душой. Огонь не истекает из нее и в состоянии как элемент существовать без других элементов.

— То есть тело космоса, состоящего из чистого огня, вечно именно благодаря Абсолютной Душе.

— Да, но совершенно иной мир — мир подлунный, созданный из всех четырех элементов. Здесь царит уже не космическая Душа, но «подобие» ее, как бы истекающее из «верха». Как только подобие, образ, при этом пользуясь худшими элементами, находясь в худшем месте и имея меньше силы, она не обеспечивает абсолютной вечности подлунному миру. Поэтому-то земные тела преходящи.

— Но как же при этом движется космос, то есть в чем проявляется его жизнь?

— Объяснить круговое движение неба, состоящего из огня и души, можно, конечно, лишь исходя из движений огня — как тела космоса — и его души. Огонь, как всякое тело, движется по прямой линии. Но космос не может двигаться по прямой линии, потому что для этого понадобилось бы пространство, а космос уже включает в себя все возможные пространства. Следовательно, круговращение неба необъяснимо из телесного движения. Но если мы взглянем на космос как на живое существо, а на жизнь — как на род движения, тогда мы поймем функцию Души — сдерживать. Огонь движется прямо, но, удерживаемый Душой, направляется вокруг нее. Что же получается? Космосу некуда выходить за пределы самого себя, потому что нет никакого пространства сверх него, а следовательно, космосу остается только обходить свое собственное место. При этом центр вращения остается неподвижным, а кружащее вокруг него небо вовсе стремится с этим центром слиться, находя удовлетворение именно в движении, для которого вращение — вынужденная форма, обусловленная ограниченностью пространства.

Но посмотрим дальше. Ведь космос как воплощение Мировой Души, безусловно, самодостаточен, поскольку никаких других космосов вообще не существует (он их уже изначально включил в самого себя). Да и, кроме того, этот космос и так является совершенным и универсальным воплощением эйдоса, совершеннее чего вообще ничего не существует в чувственном мире. Потому-то космос и в этом смысле должен находиться в состоянии вечного круговращения, которое дает ему возможность и вечно двигаться, и вечно оставаться на том же самом месте, возвращаясь в своем вечном движении к самому же себе.

— А звезды этого космоса?

— Звезды — кристаллизованные образования небесного огня. Движение их двойное: во-первых, вокруг собственного центра и, во-вторых, вместе с круговращением целого. В этом они как бы образ, отражение всего космоса.

— Хотя я и говорю о двух мирах, но это отнюдь не означает, что между ними разверзлась непроходимая, мрачная пропасть. Ведь мы выделяем в чувственной реальности два мира не в пространственном смысле слова, а как логические, диалектические явления. Но вот что важно: подлунный мир с его бесчисленными телами отнюдь не жестко и фатально привязан к тому миру. Правда, есть те, кто утверждает, что механическое движение звезд влияет на будущее людей, что в зависимости от местоположения отдельных планет по отношению к ним и друг к другу, а также от общего их сочетания зависят как богатство, бедность, здоровье и болезни, так и красота, безобразие, пороки, добродетели и вытекающие отсюда поступки. Такое мнение одинаково неправильно, будут ли планеты одушевленными или неодушевленными. Если они неодушевленные, тогда они могут вызывать только холод и тепло и могут влиять лишь на телесные явления. Да и то более или менее однообразно. И совершенно непонятно, как в этом случае светила могут оказывать воздействие на психологический и нравственный мир человека.

— А если все же они одушевлены?

— Но если они одушевленные, то и тогда они не могут оказывать фатального влияния. Ведь находясь в божественном месте и будучи божественными, они не получают зла от нас и не причиняют его нам. А то, что причиняет зло людям, на них не воздействует. Да и наше счастье или несчастье не приносит им ничего аналогичного. Точно так же не могут вынуждать их оказывать влияние на людей занимаемые ими места и составляемые ими фигуры. Ведь это было бы смешно предполагать, что различные действия зависят от различных мест и движений; что все светила, занимая одно и то же место, и производят одно и то же. И, наоборот, одно и то же, но в разных местах, производит разное.

Другое же противоречие вот в чем: если планеты, звезды обладают различными чувствами соответственно различному своему взаимоположению, то они должны в одно и то же время испытывать противоположные чувства Непонятно, почему их неудовольствие будет нам вредить. Непонятно, почему различная и произвольная конфигурация их вызывает у них то или другое отношение к нам. И совершенно непонятен их способ действия. Потому я и считаю, что звезды и планеты, когда рассматриваются в виде отдельных материальных тел, внутренне ничем не связанных с космосом в целом, не влияют на нас.

— Да, но ведь мир един…

— Конечно, так как мир един и целостен, то все явления в нем так или иначе связаны. Поэтому, по закону аналогии, светила являются знамениями того, что происходит здесь. Мир — это живое существо, но у одушевленного существа можно по какой-либо части судить о другой чачасти.

— Часто, например, по глазам судят о характере человека…

— Так и здесь. Все явления в мировом целом зависят друг от друга и связаны между собой. Поэтому в мире нет ничего случайного, но все связано. Одушевленный и живой космос в целом, конечно, не может не действовать на человека, который есть не что иное, как только часть этого космоса.

— Но нужно вспомнить, что каждый человек двойствен: один есть нечто смешанное, а второй есть то, что он есть сам, то есть истинный, внутренний человек. И, вероятно, космос как целое по-разному воздействует на разных людей в смысле влияния звезд.

— Дело-то в том, что лишенный такой высшей души человек (то есть тот, в ком внутренний человек молчит, а сам он прежде всего есть тело) живет весь во власти предначертанного, во власти необходимости. И тогда уже звезды не только не оказываются для него знаками, но и сам он становится как бы только механической частью и неумолимо следует целому, и только. Совершенный же человек, человек, который есть прежде всего истинный, внутренний человек, не желая разрыва с гармонией мира как целого, пользуется небесными знамениями для познания тех или иных скрытых связей в рамках этой гармонии.

— Иначе говоря, в одном случае звезды или космос тащат человека, в другом случае действительно свободный человек может использовать звезды как знаки развивающейся гармонии космоса, воспринимая это как облик, тень высшего намерения.

— Да, звезды — это не только небесные книги, в которых мы можем уловить мировую связь и вместе с тем и наше будущее. Но если звезды жестко не определяют наш мир, как же все-таки в подлунном мире совершаются события?

— Исходная наша мысль в том, что беспричинное неприемлемо. И все в нашем мире подчинено этому закону: везде здесь обнаруживается причинная зависимость.

— Но как же понимать эту причинную зависимость?

Сторонники этой теории необходимости сводят все к движению, столкновению и соединению атомов или, по другой версии, к движению элементов. Но эта теория неубедительна. Действительно, ведь из беспорядочного движения элементов или атомов нельзя вывести мировой порядок, рассудок и руководящую душу. Да и вообще подобное беспорядочное движение делает невозможным возникновение чего-либо упорядоченного и исключает возможность прогноза и мантики. Наконец, к каким движениям атомов свести действия души? Вследствие каких движений атомов или других частиц один принужден быть геометром, другой станет изучать арифметику и астрономию, а третий будет мудрецом? Ведь наше дело и наше существование в качестве живых существ целиком уничтожается, если мы уносимся туда, куда влекут нас тела, толкающие нас, словно неодушевленных.

— Так, а другое направление — это господство судьбы?

— Но и теория судьбы убедить нас в полной мере не может. Сторонники этих взглядов считают, что все, что происходит, включая сюда и наши мысли, обусловливается движением высшей причины, подобно тому как активность отдельных членов живого существа происходит не сама собой, но вытекает из руководящего начала в нем. Такой высшей причиной является Мировая Душа, которая и есть причина всего происходящего. Приводя в движение мир в целом, она вызывает движение и в каждой отдельной части его. Так и создается та последовательная непрерывность, связь и цепь причин, которая и есть судьба.

— Но если эта теория правильна, тогда, собственно говоря, нет цепи причин вообще. И правильнее было бы говорить не о том, что все происходит вследствие неких причин, а о том, что все едино. Но тогда и мы — это не мы, да и наши действия и поступки ничто, поскольку от нас не зависят. Тогда не мы сами мыслим, но наши решения — чужие рассуждения. Тогда и не мы действуем, подобно тому как не ноги ходят, но мы ходим, пользуясь ими.

— Следовательно, нам нужно такое учение о причинности, которое, сохраняя принцип необходимости событий, не игнорировало бы свободную волю личности.

— Это возможно только в том случае, если мы допустим, вместе с Мировой Душой, существование и индивидуальной души, притом именно как первично действующей причины. Такая душа без тела — высшая госпожа над собой, свободна и вне космической причины.

— Можно сформулировать эти предположения таким образом: все происходит вследствие причин, причем последние двоякого рода. Одни происходят под действием души, а другие — под воздействием чувственной реальности. Душа действует свободно, если она действует согласно правильному рассудку. Если же душа неразумна, то тогда причиной является «иное». И тогда вот такие действия души могут рассматриваться как проявления судьбы, если под судьбой понимать цепь внешних причин.

— В этом смысле и получается, что наш чувственный мир есть нечто сложное, хотя бы потому, что он слагается из необходимости и ума. В противоположность «тому» миру, миру смыслов, наша Вселенная не есть чистый Нус, но то, что только причастно Нусу.

— Другими словами, целостный, совершенный и неизменный мир эйдосов — прообраз, а наш чувственный мир множественности — только подобие.

— Да, из Нуса вечно как бы истекает в материю, отражается в ней логос, результатом чего является наш физический мир. С одной стороны, это мир постоянной дробности и взаимного отчуждения, а с другой — гармонии, поскольку Нус господствует над материей и поскольку миром управляет Мировая Душа.

— Да, наш мир — это лишь подобие идеального мира Нуса. Но из этого автоматически не следует, что он лишь наихудшее подобие умственной реальности. Ведь что может быть лучшим прообразом? Но если нет такого лучшего подобия, тогда наш мир — самая верная копия. Наш мир как целое, как совершенный живой организм — безупречен. Он демонстрирует высшую мудрость идеальной реальности. И существующее в нашем мире зло не должно смущать мудрого человека. Зло существует для борьбы с ним. И в этой борьбе развивается Сила.