IX Невыразимый… бесконечно родной… Единый

IX Невыразимый… бесконечно родной… Единый

Высшее назначение человека — через нравственное, волевое интеллектуальное совершенствование не только стать похожим, подобным Добру, но слиться, стать самим Благом, Единым

Предположением и сомненьем

До истин не дошел никто.

Кто истину узнал, тот знает —

В предположения не вмещусь.

Я — самый тайный клад всех кладов,

Я — очевидность всех миров,

Я — драгоценностей источник,

В моря и недра не вмещусь.

В меня вместятся оба мира,

Но в этот мир я не вмещусь.

Я суть, я не имею места,

И в бытие я не вмещусь.

…Кто же Единое, от которого все множественное и многообразное? Можно ли что-либо знать о Нем, если Оно превыше этого «все»?

— Единое везде в этих множествах, поскольку нет нигде ни одной точки, где бы Его не было. Оно все наполняет. Однако Оно еще и нигде. Потому что Единое должно быть раньше всего. Оно должно все наполнять и все создавать и не быть всем тем, что создает.

— И все возникает через Него, так как Оно везде. Но возникает все через Него как различное с Ним, поскольку Единое — нигде.

…Единое есть абсолютный принцип всего. Единое есть абсолютно сконцентрированное в полном, непоколебимом покое бесконечно-творческое многообразие всего. Единое есть принцип любой силы, есть бурлящая, неимоверно грандиозная ритмика динамической напряженности всего.

…Страстная, всепоглощающая любовь к Единому — только это и есть истинная, действительная любовь. Все остальное — подражание этой великой, единственной любви.

…Когда я проходил через ад пыток, у меня, как и у многих, требовали: назовите имена! Назовите — и мы вас отпустим, пощадим ваши семьи. Но я знал, что этого нельзя делать. И когда после допросов я возвращался в камеру полуживой, никого не назвав, я был счастлив. И думал: почему я счастлив? Разве я терплю ради единомышленников? Нет, ради них, допускающих такое, я мучиться не мог. Близких у меня не было. Но я явно чувствовал ответственность — перед кем? Перед идеей? Но я не думал об идее, которой уже не было. Перед человечеством? Но что знало обо мне человечество? Значит, я чувствовал ответственность перед тем, кто все знал, все понимал, — перед Ним. Это Он сохранил меня, помог выстоять, совершить чудо…

…Благословен тот и счастлив воистину, кто достигнет! Счастье совершенного в том только и состоит, что беспредельная ширь раскрывается его взору, он видит простор и свободу. И в этот священный миг ты должен ясно осознать, что весь твой путь совершенствования — это давать, вечно давать другим, ничего взамен не получая. Но знай, что, сколько бы ты ни давал, сокровищница не опустеет, она будет расти бесконечно, и, только потеряв все, ты всего достигнешь! Движение вперед и вверх есть беспрерывная и беспредельная жертва!..

…Эта любовь к Единому в последнем всплеске требует невероятного, сверхчеловеческого напряжения. И тогда-то человек становится золотистым светом, в котором исчезает все, потому что все — это тени золотистого таинственного света.

…Соединяясь с Единым, душа сбрасывает с себя всякое определение и всякое наименование. Свет можно увидеть, только будучи светом…

…Это даже не видение, но другой способ созерцания, восторг, опрощение, отказ от самости, жажда осязательного прикосновения, успокоение, устремление ума к возможно более полному слиянию, когда жаждешь узреть святая святых…

…И тогда ты достигнешь абсолютной свободы — свободы от самого себя…

…Шепот; тихий, ясный, словно оттуда:

— Если что-нибудь существует после первого, то необходимо, чтобы оно или непосредственно, или при помощи посредствующего звена было связано с первым, восходило к нему и стояло бы в отношении порядка на втором месте и на третьем. Таким образом, второе восходило бы к первому, а третье — ко второму. Ведь и на самом деле, должно же что-нибудь предшествовать всему, будучи притом простым и другим в отношении всего того, что следует после него и им объемлется.

Это первое не смешивается с тем, что от него исходит. И совсем в ином смысле присутствует в этом другом, будучи единым по самой своей сущности и не будучи этим другим. Ведь если бы оно не было простым и не было бы по самому своему существу Единым, то оно не было бы и принципом всего. Но оно как раз является максимально самодовлеющим и первичным в отношении всего. Ведь не будучи первичным, оно нуждалось бы в таком простом, чтобы состоять из него. Будучи таковым, Единое должно быть единым в исключительном смысле.

Но Единое не есть первое тело. Ведь никакое тело не является простым. Всякое тело есть становящееся, а не принцип, потому что принцип лишен становления. Раз он не телесен, но по самому своему существу один, то это Единое, надо полагать, является первым.

Поскольку сущность Блага является простой и первичной (так как все непервичное не является простым) и так как оно ничем в себе самом не обладает, но является чем-то единым, а также поскольку сущность Единого, о котором сейчас идет речь, та же самая, что и сущность Блага (так как Единое не является чем-то одним, а потом единым, как и Благо не является чем-то одним, и потом благом), то всякий раз, когда мы говорим о Едином, и всякий раз, когда мы говорим о Благе, следует полагать, что они являются одной и той же сущностью и нужно считать эту сущность единой, не предицируя о ней ничего.

Люди забыли то, к чему они стремятся с начала до настоящего времени. Ведь все влечется к Благу по необходимости природы, как бы предугадывая, что без него оно не может и существовать. Ибо восприятие прекрасного и изумление от него бывает у тех, кто уже имеет знание и пребывает в бодрственном состоянии; и это пробуждение — от Эроса. Благо же, поскольку оно является естественным предметом стремления, присуще и тем, кто спит. Оно никогда и не изумляет созерцающих его, потому что оно соприсутствует всегда и никогда не является воспоминанием. Эрос же к красоте, всякий раз как он присутствует, создает мучения, потому что тем, кто увидит красоту, необходимо стремиться к ней. Поэтому, будучи вторичным и принадлежа тем, кто уже понимает больше других, этот Эрос показывает, что прекрасное — вторично.

Именно Благо — древнее и раньше прекрасного. И само Благо не нуждается в прекрасном, прекрасное же в нем — нуждается. При этом Благо — ласково, приятно, более нежно, и, насколько кто хочет, оно у него наличествует. Красота же вызывает изумление, ошеломленность и удовольствие, смешанное со страданием. Кроме того, незнающих она отвлекает от Блага, как предмет любви отвлекает детей от отца. Ведь красота — юнейшее. А Благо — старше, не по времени, конечно, но по истине, имея и силу более раннюю. Оно ведь все имеет. А то, что после него, не имеет его все, ведь оно — после него и от него.

Поэтому Благо и над силой господин. Оно не нуждается ни в чем, из него происшедшем, но, целиком и полностью отбросив происшедшее, так как оно не испытывало нужды ни в чем из порожденного, существует тем же самым, что и до порождения этого. Его не озаботило бы, если бы оно и совсем не появилось. И если было бы возможно произойти из него другому, то оно не испытало бы зависти. Теперь же невозможно, чтобы ничто не произошло. Ибо нет ничего, что не произошло, если произошло все.

Само же Единое не было всем, чтобы не испытывать в этом нужды. Превосходя же все, Оно в состоянии и создать это и предоставить ему существовать самому по себе, но само Оно — превыше созданного…

…Я внезапно вновь ощущаю свое холодеющее тело. Точнее, даже не тело, а острую боль, которая, как жгучая молния, пронзила меня и вынудила очнуться. Мне вдруг захотелось пить, — но уже не могу высказать даже себе о своем желании: опухший, огромный язык не может произнести ни одного звука. А даже если бы мог: вокруг никого — я чувствую это. А где же Евстохий? — почему я его жду?

Я пытаюсь улыбнуться: странное желание защекотало виски — захотелось увидеть свое тело, сейчас, здесь, в полутемной комнате, в этой жизни, может быть, в последний раз… Что-то происходит в сознании: зал, огромные, потерявшие обычную форму, больные ноги, истонченное, желтое лицо… Но я уже не приглядываюсь: так же внезапно я потерял ко всему что-либо похожее на интерес.

Я знаю и чувствую, что я неотвратимо ухожу из этой жизни, — остается немного. Тело начало разрушаться — даже иногда, словно все это вне меня, со стороны, вижу, как происходит некое быстрое разрушение. Но я спокоен: какая-то туманная, необычная отстраненность давно охватила меня. Мгновениями появляется ощущение, что я уже оставил тело, что я двигаюсь несколько впереди него, а оно бредет где-то там, сзади, шатаясь, и пытается не отстать. При этом я одновременно ощущаю, что некая сила быстро выходит из тела как прозрачное невесомое облачко, растворяясь — везде — как-то очень незаметно. Любопытства ради я возвращаюсь к «своему» телу, пытаясь вроде даже что-то сделать или в чем-то ему помочь. Но все это не нужно — так ощутимо я вижу это «не нужно».

Я знаю, что умираю в этой прекрасной жизни; здесь все — постоянное испытание, и особенно то, что зовут смертью. Последние долгие часы или минуты передо мной в мельчайших подробностях проносится вся моя жизнь. А может, это были не часы, а дни или минуты — мне все равно. Я вновь слышу беззвучный голос даймония, я пишу свои трактаты, пытаясь вновь все уяснить. Я вижу все свои закаты и восходы солнца, я опять слушаю все то, что обсуждали мы у Аммония. Я опять разговариваю с Малхом, Рогацианом, Зефом, Амелием. Передо мной проносятся места, люди, книги, сны, — и я знаю, что все это сейчас имеет для меня предельно важное значение. Это, возможно, и есть последнее, самое последнее испытание. Но я непоколебимо спокоен, я понимаю, что в этот миг, это значение, это испытание и я сам — одно и то же.

Мне показалось, что я застонал. Дрожь прошла — я вновь это ощутил! — по дряблому, бессильному телу, которое растворялось постепенно в небытии. Но я абсолютно уверен, что тончайшие нити все еще будут связывать меня с призрачной жизнью, пока не пройдет через мой принцип сознания и жизни все то, чем и был я здесь, Плотин.

…Вновь появляется мерцающий свет. Он начинает медленно кружиться, постепенно увеличивая скорость. Но это только кажется: на самом деле свет такой же спокойный и теплый. Кружатся световые волны, исходящие от центра, в каком-то невероятном танце. И этот «танец» становится все более напряженным, в нем слышится нарастающая мощь силы, которая рвется вовне. Затем в этом танце появится что-то похожее на пронзительный луч. И все, весь танец вольется в этот луч, — и я тоже буду в нем, я тоже буду лучом…

…Великая пирамида. Тень от огромной луны падает в направлении сфинкса. И когда эта медленно скользящая тень касается некой точки на левом боку каменного чудовища, оно или его светящийся призрак медленно и неслышно встает, потягивается и, чуть подняв бородатую голову, пристально всматривается в волшебные воды Нила, пытаясь увидеть в них сны божественной Матери-Земли. Затем оно беззвучно поворачивается к великой пирамиде. Тончайший луч дотрагивается до центрального камня на северной плоскости пирамиды. Сфинкс или его фантом спокоен: ключ к разгадке поразительнейшей тайны находится по-прежнему в великой пирамиде. Сфинкс поворачивает свой странный, мертвенно улыбающийся лик к прекрасному небосводу: пройдут тысячелетия, его камни сгорят и он исчезнет вместе с великой пирамидой в бурлящем, очистительном огне. И тайну поглотят звезды, которые всегда ждут, потому что и они питаются тайнами. Но даже потом, когда исчезнет все, и даже когда все звезды сольются в одну звезду и эта звезда уйдет в точку, которая взорвется новым цветком, — даже тогда сфинкс останется сфинксом.

Он медленно, удовлетворенно садится. Сотни небольших камней скатываются вниз. Но сфинксу все равно: он вновь в своих сновидениях спокойно продолжает созерцать то, что и делает его сфинксом.

В это время великая пирамида чуть вздрагивает. И на восточной плоскости пирамиды, в самом центре, появляется изображение. Оно медленно растет, становится все более ярким и четким. Словно что-то внутри пирамиды усиливает некий свет, из-за которого линии изображения становятся все более живыми, пластичными, движущимися…

…Раннее утро в пустыне. Красная поверхность: небольшие кусты на сложной мозаике мельчайших и причудливых трещин. Диск оранжевого солнца чуть приподнят на горизонте. Пространство колеблется в упругом красно-оранжевом свете. Все постепенно просыпается, медленно сбрасывая холодное, пахнущее тревожным покоем оцепенение зимней ночи в пустыне.

Мерно, спокойно, отрешенно, строго друг за другом идут по направлению к восходящему светилу несколько человек. Все они — в традиционных одеждах неприхотливых жителей пустыни. Головы у всех повязаны зелеными платками. Кроме того, кто идет первым. На нем иссиня-белая галабея, а на голове — такой же белый тюрбан. Он — среднего роста, плотно сложен, мускулист, с сильными руками и ногами. Большая голова имеет прекрасную форму, отображая одновременно величие и поразительное смирение. Лоб у него широкий и высокий, лицо продолговатое, выразительное, с резкими чертами, нос орлиный, глаза черные, окаймленные дугообразными, близко сходящимися бровями, рот широкий и выразительный, белые зубы несколько редкие, волосы черные, волнистые, ниспадающие кудрями на плечи, борода длинная и густая.

Он идет, с широко открытыми, не видящими и не мигающими глазами, глубоко отрешенный от всего окружающего, часто спотыкаясь на упругом, красном песке пустыни. Его тонкие губы постоянно колеблются и дрожат, словно он что-то вновь и вновь повторяет, стараясь не забыть и одновременно прислушиваясь к тому, как внутри него отдаются эхом, все глубже и глубже проникают слова, и скорее даже не слова, а то, что едва отражается, переливается, сверкает и прячется в словах.

Вдруг он резко, словно споткнувшись, останавливается. Люди, которые следуют за ним, на вздрагивающих от холода лошадях, держа в руках поводья, медленно окружают его. Но никто не пытается смотреть прямо на него, никто не говорит ни слова. Наступает какая-то странная тишина: люди замерли в тревожном ожидании, опустив глаза. И даже грациозные скакуны словно оцепенели в ожидании чего-то необычного.

Человек в белом начинает говорить. Его голос — вначале чуть слышный шепот. Но постепенно через слова пробивается глубокая внутренняя сила, пронзительная и парализующая:

— Он — Один, Единый. Он Один, ибо — Единственный. И нет ничего более, ибо он — Единственный. Он — не подобен никому в этом мире, но этот мир — от него и с ним. Он — не в этом мире, но и не вне его, но он есть то, что все связывает в этом мире и определяет все в нем. Он — Единый, Один, и Он — не этот мир. И все же Он ближе к вам, чем ваши сердца. Он — Один, Он ничего не рождал, и никто не родил его. Его нет в этом мире, но он всегда здесь. Ведь когда двое говорят, он — третий. Когда трое говорят, он — четвертый. Когда четверо говорят, он — пятый. Он — Один, Единый, и в этом Он поистине Величайший. Все в мире — от него, но ничто не ограничивает Его, и он не подобие себя. А потому Он есть Один. Он — Единый, и подобного не было и не будет. Ибо Он выше вечности и выше всех своих имен.

Люди вокруг него, уже спешившись и стоя на коленях, так же опустив взоры, повторяют, — кто громко, кто шепотом, кто про себя, — эти слова.

— Скажи: Он — велик. Он выше величием, чем все его подобия, которые есть и будут. Он — величайший, ибо никто из его подобий не является поистине Единым. Но каждое его подобие, каждая вещь — суть единые, ибо Он есть Единый. Ибо только Он — Один, Единый. Знайте только то, что Он — Один, Единый, а потому и вырезайте острием веры в любящих сердцах своих слова величайшей истины — нет Бога, кроме Него!

Человек в белых одеждах поднял руку — все затихли, даже ветер пустыни, играющий с красным песком. Вновь отчетливо, с напряженной силой теплой волной зазвучали его слова:

— Воистину наступит день и скажет Он: «О вы, внимающие Мне! Я был болен, и вы не посетили Меня». И они ответят: «Как мы могли посетить Тебя? Ведь Ты властитель мира, и болезнь не касается Тебя». И Он заявит: «Разве вы не знали, что один из служителей Моих был болен, а вы не посетили его!» И Он скажет: «О вы, внимающие Мне! Я просил у вас пищи, и вы не дали Мне?» И скажут эти люди: «Как могли мы накормить Тебя, зная, что Ты — Вседержитель мира и не можешь ведать голода?» И Он заявит: «Один из жителей Моих просил у вас хлеба, и вы не дали ему». И скажет Он: «Я просил у вас воды, и вы Мне не дали ее». Они ответят: «О, Покровитель наш! Могли ли мы дать воды, видя, что Ты властитель мира и жаждать не можешь?» И заявит Он: «Один из служителей Моих просил у вас воды, и вы не дали ему».

Человек в белых одеждах замолчал и опустил глаза. Все с напряжением ожидали, что он скажет дальше. И не поднимая глаз своих он вновь заговорил:

— Когда сотворилась земля, она колебалась и дрожала, пока не воздвигнуты были на ней горы, чтобы она стала непоколебимой. Тогда духи спросили: «О Боже! Есть ли в твоем творении что-нибудь крепче этих гор?» И Он ответил: «Железо крепче гор, так как оно разбивает их». — «А есть ли что-нибудь сильнее железа?» — «Да, огонь сильнее железа, потому что он расплавляет его». — «А есть что-нибудь из созданного Тобою сильнее огня?» — «Есть, вода, так как она тушит огонь». — «О, Боже! но есть ли что-нибудь сильнее воды?» — «Да, ветер сильнее воды, так как он заставляет ее двигаться». — «О, Вседержитель наш! Есть ли что-нибудь из созданного Тобой сильнее ветра?» — «Есть, добрый человек, подающий милостыню; если он скрывает от левой руки то, что подает правой, он преодолевает все».

…Каждый хороший поступок есть дело милосердия. Ваша улыбка есть милосердие. Побуждение ближнего делать добро равно милостыне. Указание путнику настоящей дороги есть милосердие. Ваша помощь слепому есть милосердие, очищение дорогих от камней, терний есть милосердие…

…И вновь беззвучный голос моего даймония впивается в меня, заполняет мою душу:

— Что же такое Единое? С одной стороны, Оно — начало всего, начало бытия, принцип всего. Но, с другой стороны, поскольку Единое — абсолютно трансцендентно, о нем ничего не известно и ничего не может быть известно. Но как же из этого абсолютно неизвестного проистекает конкретная множественность мира?

— Единое, переполняясь собой, своей избыточностью, как бы изливается в сущее, бытие… Бытие не есть Единое. Но бытие не только множественное. Оно — едино-множественное. А следовательно, бытие — эти и некие изначальные принципы, обусловливающие это множественное, с одной стороны, а с другой — определяемые Единым. Но тогда мы должны выявить и обосновать эти принципы рода сущего, то есть своего рода порождающие умственные категории…

Ясно, что умственное сущее само является родом, ибо в нем все. Но это все — отдельные сущности — эйдосы, каждый из которых, в свою очередь, охватывает некие субординированные виды (например, мудрый человек, злой человек и т. д.), а далее и индивидуумов. Но ведь все эти рода принадлежат к единой природе Нуса. А потому из них всех образуется соединение, называемое умственным сущим.

— Но в этом случае эти порождающие категории, поскольку из них проистекают эйдосы и индивидуумы, в то же время являются и начальными принципами. Ведь их целостность образует умственное сущее как целое. Таким образом эти принципы, эти категории, эта роды как бы предшествуют (но не по времени, ибо сущее вечно) по своей глубине, по своей силе, интенсивности, напряжению умственной реальности. Но они не только порождают эту реальность, но и составляют ее.

— Они вовсе не являются чем-то неподвижным и холодным. Эти роды, или начала, принципы именно бурлят вечным порождением всего как чего-нибудь осмысленного, оформленного, пластичного и конструктивного.

— Итак, существуют некие, несводимые друг к другу начала умственной реальности. Но они только мысленно делимы, поскольку образуют собой единую сущность. Отношение единого к множественному в Нусе аналогично отношению мышления к бытию: определяя части этой сущности, мы приписываем мысленно каждой из них отдельное существование. И отделенное мы считаем единством, а части — целым. Так получается целое — сущность — из отдельных родов, первопринципов.

Когда мы исследуем некое тело — любое чувственное тело, мы выделяем в нем субъект, его количественные и качественные параметры, и, добавив сюда движение (поскольку любое тело движется), из этих четырех частей образуем тело, именно как нечто единое. Точно так же, вероятно, мы должны поступать и по отношению к вечному умственному миру, умственной реальности, но, конечно, абстрагируясь от развития, протяженности и чувственного восприятия, которых нет в этой высшей реальности.

— Но Нус, умственная реальность, — едино-множественное. И любое чувственное тело тоже своего рода едино-множественное.

— Тело, как воплощенная материальная структура, обладает неким уровнем единства. Но в то же время оно — множественно, поскольку может беспредельно делиться. Однако и душа, то есть уже умственная сущность, умственная реальность, — обрати внимание, — едина, и хотя не обладает величиной и протяженностью, также и множественна. Ведь тело — множественно, поскольку беспредельно делимо, в соответствии со своими величинами, фигурами, цветами и т. д. А все это разнообразие тела исходит от единого, и этим единым для тела является душа как множественно-единое. Множественность же души — Мировой и индивидуальной — это ее логосы, то есть рассудочные, дискурсивные образы умственного эйдоса (ведь и душа есть умственный эйдос). Логос вещи есть ее смысл, но смысл непосредственно, конкретно отличающий данную чувственную вещь от другой вещи и производящий различия внутри самой вещи. Будучи осмысляющей силой вещи, логос есть как бы ее семя, из которого она вырастает в материи как максимальной неопределенности.

— Иначе говоря, логосы души суть ее активности вне ее самой. А сущность души есть потенция логосов. Таким образом, душа есть множество и единое: она едина в себе именно потому, что она созерцает высшую умственную реальность и множественна по отношению к своим потенциям.

— Итак, едино-множественным является и чувственный мир, и душа, и Нус, умственная реальность. Но душа — это активность ума вне самого ума. А чувственный мир является результатом активности души как отражения умственной реальности. То есть мы видим различную напряженность одной и той же силы. Сила эта проявляется по-разному и в Абсолютном Уме. Но каковы же те ключевые категории, или роды сущего, которые как бы обусловливают целостность едино-сущего, то есть умственной реальности, и в то же время порождают множественное? Ведь эти принципы, эти роды — как бы зона особой напряженности, высшей активности в самом Уме.

— Душа как специфическая умственная реальность определяет единство чувственного мира. Следовательно, созерцая душу, и можно выделить эти предельные категории, начала.

Что мы видим? Душа прежде всего есть жизнь, то есть она не есть небытие. «Есть жизнь» — это сущность. Таким образом, мы мысленно в реально-едином, умственном мире различаем сущность, которая есть бытие. Но «есть жизнь» предполагает движение, то есть активность сущего. И почему движение есть второй ключевой принцип? Потому что сущее и активность несводимы друг к другу.

— Но так как бытие всегда пребывает в движении, то, следовательно, мы выделяем третий принцип — неподвижность…

— Почему, если бытие всегда пребывает в движении?

— Дело в том, что неподвижность отлична от сущего. Ведь если бы неподвижность не была отлична от бытия, то она не отличалась бы и от движения. Между тем ясно в то же время, что покой и движение образуют единое с сущим.

— Далее, раз ум различает эти три стороны умственной реальности, то они и существуют раздельно. Но ведь реально они образуют тождество. Так мы получаем еще два новых рода, начала — тождественность и различность. И еще раз повторю: эти принципы не являются эйдосами сущего, то есть они не компоненты бытия. А, в свою очередь, сущее, бытие им не подчинено.

— Таким образом, пять ключевых, основополагающих категорий: сущность, движение, неподвижность, тождественность и различность. Вечно сущее, умственная реальность — едино-множественно уже и с этой точки зрения.

— А разве не является такой категорией Единое?

— Нет, Единое вне этих родов. Почему? Единое не допускает различий в себе, а соответственно не имеет эйдосов. Единое неделимо, а это также аргумент против Его зачисления к абсолютным категориям сущего.

Единое, в отличие от выделенных родов, не отождествляется с сущим, ибо Оно абсолютное первоначало. Единое относится к единому в сущем как к своему образу. А всякое, не абсолютное единство есть лишь «нечто единое».

В отношении каждого выделенного рода можно утверждать, что оно и единое и не единое. В отношении же Единого такого предположения высказать нельзя. И из этого следует, что Единое не род сущего, как выделенные нами принципы. Единое лишь абсолютное начало.

— Но любое явление, любая вещь есть некое единство именно как явление, вещь. В этом смысле оно, единство, вездесущно, а следовательно, сущностно.

— Из того, что вещи, предметы могут рассматриваться как единства, еще не следует, что Единое есть родовой принцип. Ведь и точка, например, не есть род для линий, хотя точка имеется в каждой линии. Родом может быть лишь дифференцирующееся общее.

Кроме того, в различных умственных и чувственных вещах различно и единство. И в этом смысле Единое, безусловно, отлично от бытия. Хотя, например, толпа или армия менее едины, чем дом, но одинаково реальны, то есть бытийны. Единое не есть сущее, а лишь абсолютное, трансцендентное от всего начало.

— Таким образом, эти пять порождающих рода не только взаимно-тождественны и взаимно-раздельны, но и проистекают из более общего для них принципа. И он уже не является для них родовым понятием, но абсолютным, порождающим принципом.

— Выделенные категории порождают эйдосы. Это пока предположение. Для того чтобы это доказать, необходимо допустить в этих порождающих родах реальные различия. Не так ли? Ведь множественное не может произойти из абсолютно однородного. Но вот здесь возникает одна опасность — допуская такие различия в порождающих категориях, можно вообще уничтожить род в эйдосах, сведя эти категории к предикатам.

— Проблема отношения рода к эйдосам аналогична проблеме отношения Абсолютного Ума к отдельным умам или проблеме отношения науки к своим понятиям. Наука потенциально есть все ее понятия. Но и каждое отдельное понятие есть потенциально вся наука в том смысле, что каждое понятие может быть развернуто во всю науку. Точно так же Нус, снабжающий понятиями отдельные умы, есть потенциально все эти умы. Он, Универсальный Ум, потенциально есть все умы и актуально — каждый в отдельности. В то же время отдельные умы актуально суть отдельные умы, а потенциально каждый отдельный ум есть всеобщий Ум — Нус. Вот так же, по этой же схеме, каждый род есть потенциально все возможные эйдосы.

— Следующая проблема заключается в том, чтобы выделить роды чувственного мира. Ведь таковые также должны существовать, поскольку чувственный мир также едино-множествен.

— Телесный, чувственный мир — это аналог, образ умственной реальности. Отсюда следует, что сущность тел только образ вечной сущности. Поэтому-то природа тел текуча, они постоянно находятся в процессе изменения.

— Таким образом, пять выделенных начальных родов умственного мира имеют свои аналоги в чувственной реальности.

— Да, но действительные роды чувственного бытия своеобразны. Как же их обнаружить? Наиболее общий анализ бытия позволяет выделить следующие элементы, среди которых необходимо искать эти категории: материя, эйдос, смешанное из материи и эйдоса, относящееся к смешанному, которое, в свою очередь, делится на предицируемое и акциденциальное. Причем акциденции делятся на содержащиеся в теле, на те, в которых содержится тело, и на действия, аффекции и последствия.

— Материя, разумеется, не является порождающей категорией, родом, поскольку она не может дифференцироваться сама в себе. А эйдос также не род, поскольку он, во-первых, сущность умственной реальности, а не чувственной, а во-вторых, он не может абсолютно отождествляться с чувственной реальностью. Следовательно, первым таким родом, первой такой предельной категорией является лишь составное тело.

— Все чувственные тела обладают предикатами и акциденциями. Предикаты состоят в отношении к чему-нибудь, например, «есть причина», «есть элемент» и т. д. Отсюда вторым родом является отношение. Акциденции же, содержащиеся в телах, суть количественное и качественное. Это наши третий и четвертый роды. Наконец, всякие действия и аффекции суть движения, а последствия — место тел и время движения. Таким образом, пятый чувственный род — движение.

— Таким образом, пять общих категорий чувственного бытия — чувственная сущность (тело), отношение, качественное, количественное, движение. Вся множественность подлунного бытия может быть объяснена, интерпретирована посредством этих пяти принципов. Более того, если доказать, что качественное, количественное и движение суть отношения (а это так и есть), то тогда мы получим всего два рода: сущности (тела) и отношения.

— В чем же своеобразие этих родов чувственного мира?

— В том, что они «составные», не абсолютно взаимотождественные. Действительно, взгляни на тело. Здесь материя, как принцип неопределенности, словно некая «подпорка» для эйдоса. Само тело, как составное, «подпорка» для качеств, движения и т. д. В этом смысле в чувственном мире именно тело и есть субъект аффекций, эйдосов, состояний, действий и т. д.

— Только тело «есть» в чувственной реальности. Правда, и о качествах и количествах говорится, что они существуют, но их бытие и бытие сущности лишь омонимы. Бытие качеств, например, лишь акциденциальное бытие, а с другой стороны, качества сущности лишь акциденции для нее, а существенным в ней является именно «бытийность», заимствуемая не от материи, а от умственной реальности. При этом все тела одинаково реальны, и таким образом, все они связаны с Нусом. Но поскольку они образы умственной реальности, чувственные сущности (тела) не есть подлинные сущности.

…Я внезапно вновь вижу, словно откуда-то сверху и сбоку, пишущего Порфирия. Как он постарел! Он пишет сейчас обо мне, но думает все больше о себе, — да, ведь я давно уже умер, как считает он. И прошло уже десять? двенадцать? зим. И я медленно приближаюсь к нему — беззвучно, совсем беззвучно. Но он оборачивается — без страха вглядывается в меня, пытается уловить нечто. Я смотрю на красивый округленный почерк Малха:

«Он отказывался принимать териак, говоря, что даже мясо домашних животных для него не годится в пищу. В бани он уже не ходил, а вместо этого растирался каждый день дома. Когда же мор усилился и растиравшие его прислужники погибли, то, оставшись без этого лечения, он заболел еще и горлом. При мне никаких признаков этого еще не было.

Когда я, Порфирий, однажды задумал покончить с собой, Плотин почувствовал это и, неожиданно, даже будучи больным, явившись ко мне домой, сказал мне, что намерение мое — не от разумного соображения, а от меланхолической болезни и что мне следует уехать. Я послушался и уехал в Сицилию… это и спасло меня от моего намерения, но не позволило мне находиться при Плотине до самой его кончины.

Когда я уехал, болезнь его усилилась настолько, что и голос, чистый и звучный, исчез от хрипа, и взгляд помутился, и руки и ноги стали подволакиваться. Об этом мне рассказал по возвращении наш товарищ Евстохий, единственный остававшийся при нем до самого конца. (Евстохий был родом из Александрии и познакомился с Плотином уже в его старости. Занимался он только Плотиновыми предметами и вид имел истинного философа.) Остальные же друзья избегали встреч с Плотином, чтобы не слышать, как он не может выговорить даже их имен.

Тогда Плотин уехал из Рима в Кампанею, в имение Зефа, старого своего друга, которого уже не было в живых. В этом имении хватало для него пропитания, да еще кое-что приносили от Кастриция из Минтурн, где у Кастриция было поместье».

…И снова меня зовет этот беззвучный, близкий и спокойный голос:

— Итак, мы начали рассуждать о родовых категориях, чтобы, во-первых, уже новым путем преодолеть последние остатки дуализма между ними, и во-вторых, обосновать всеобщий монизм, то есть доказать, что все — из Единого, в Едином и к Единому…

— Нус — это пять родов: сущность, неподвижность, активность, тождественность и различность. При этом в умственной реальности — единство родов, то есть, например, активность есть различность, тождественность есть сущность, неподвижность есть активность и т. д.

— С другой стороны, чувственный мир также подводится под пять родов: сущность или субъект, количество, качество, движение и отношение. Сделаем здесь еще шаг: почему количество, качество, движение суть отношения. Известно: величины сводятся к числам, а числа выражают отношения. Качества же определяют случайное отношение вещи к другим вещам. Время и место относительны. Все предикаты относятся к сущности, а активность относится к душе. Таким образом, в чувственном мире реально всего два рода: сущности (тела) и отношения. Или, иначе говоря, чувственный мир — это всего лишь различные отношения различных тел. Что же тогда является единством как предпосылкой чувственного мира?

— Но мы уже знаем здесь ответ — Универсальная, Мировая Душа. В свою очередь, принцип абсолютного единства является предпосылкой Нуса. Тогда Душа, как известное умственное единство, соединяет чувственное с умственной реальностью, а Единое покрывает собою все.

— Чувственный мир есть образ, подражание Нусу. Что это значит? Только мир Абсолютного Ума, умственное бытие обладает самодовлеющей реальностью, а наш, чувственный мир зависит от него как от своей основы. И если реальность Нуса везде, это значит, что она в самой себе. Если чувственный мир в том, это значит, что он смысловым образом находится в непосредственной близости к нему и причастен к его бытийности.

— То есть, не имея возможности охватить умственную реальность и проникнуть в нее, чувственный мир, находясь в непосредственной близости к нему, движется вокруг него и в своем движении как бы каждой своей частью касается всегда умственного мира во всей его целости.

— Таким образом, присутствие вечной, умственной реальности должно восприниматься в виде своего рода бурлящей динамической картины: наш чувственный мир реален только постольку, поскольку проникнут исходящими из Нуса силовыми потенциями. Они-то и есть индивидуальные души и эйдосы, а точнее даже, логосы как образы эйдосов. И все эти потенции в своей совокупности и образуют умственную реальность.

— Понимаемая именно как негеометрическое и неделимое, Мировая, Универсальная Душа вездесуща, так как иначе каждая ее часть была бы связана со строго определенным местом. Как индивидуальная душа едина в теле при множестве ее сил и потенций, так едина и Мировая Душа, то есть динамически. Множественность же Души означает лишь то, что она повсюду проявляет по-разному свою активность.

— Итак, вездесущность Мировой Души предполагает сведение к ее единству множественности тел космоса. Вездесущность этой Души есть отношение прозрачности (Космоса) к свету (умственного мира). Как сила руки держит, например, палку, не будучи связана с частями палки и величиной руки, так и душа. Она подобна озаряющей воздух солнечной световой энергии. Мировая Душа, как множественно-единое, многоаспектна. По аналогии, например, один и тот же предмет воспринимается различно одним и двумя глазами. Один и тот же предмет может иначе отражаться в одном и том же зеркале или различных зеркалах. Таким образом, принципом единства для чувственного мира является диалектика Универсальной Души. И именно этот базовый диалектический принцип определяет то, что Бог в каждом из нас как бы един и тот же самый. А потому глубочайшее убеждение, что мы не отдалены от сущего, но существуем в нем, является важнейшим для народов и во все времена.

— Но здесь есть свое «но». Дело в том, что, мысля сущее материально, ум человеческий часто приходит к отрицанию единства.

— Это логическая ошибка. Люди представляют себе сначала пространство на манер хаоса. Затем они вводят в это пространство Первоначало, рожденное в их воображении. А затем, естественно, они оказываются в тупике, исследуя, как это Первоначало появилось и попало в это пространство. А ошибка в том, что, мысля пространственно, люди приходят к дуализму: хаос воспринимается как некое тело, в котором возникает Первоначало фактически тоже как тело.

— Но ведь родом сущего в чувственном мире является чувственное тело…

— Чувственное тело является сущим в чувственном мире потому и только потому, что приобщено к умственной реальности, то есть что оно — некое единство. Понятие истинно сущего, неизменного и непротяженного, указывает, что истинно сущее пребывает в самом себе и неделимо, а следовательно, во всей своей целости пребывает в себе и во всем, что приобщено к нему, в том числе и в чувственном бытии. То есть чувственное бытие иллюзорно в той степени, в какой оно воспринимается в отрыве, в противопоставлении к Нусу. Оно реально потому (как и любое чувственное тело), в какой мере действительно отражает истинную реальность Нуса.

— Таким образом, все объединяется через силовую, динамическую, живую, пульсирующую иерархию уровней единств, и высшим, абсолютным единством является вездеприсутствующее Единое, беспредельное и вседовлеющее, то есть присутствующее во всем существующем, и в чувственном и умственном бытии. Единое таким образом есть общий центр, из каждой точки которого исходят радиусы — силовые потенции, образующие единый центроподобный круг Нуса, периферия которого образует мир Универсальной Души, соприкасающийся с чувственным миром.

— Потому-то в умственной реальности множественное — в едином, и единое — при множественном, и вместе все. И именно от этого единства другое, ослабленное, но единство и в чувственном мире. Таким образом, все мы единое. Принцип единства — начало познания — есть одновременно начало и конечная цель всех феноменов, всей жизни.

— Но как мыслить непосредственно, зримо это единство?

— Прежде всего необходимо отказаться от пространственного восприятия: есть, мол, обособленный мир эйдосов, есть отделенная материя, и есть излучаемый в материю свет из умственной реальности. Это пустая картина. Нельзя полагать, что, поскольку, мол, эйдос существует пространственно обособленно, он отражается затем в материи, словно в воде. Нет, материя, отовсюду как бы касаясь и, с другой стороны, не касаясь эйдоса, отовсюду, благодаря близости, имеет его столько, сколько может взять. Причем посреди, между ними нет ничего. Эйдос при этом не расходится по всей материи и не изливается по ней, но пребывает в себе самом.

— Следовательно, и термин «излияние» надо понимать образно.

— Конечно, здесь и речи быть не может о каком-то вещественном излиянии. На самом деле «излияние» надо интерпретировать в смысле зависимости космоса от Единого таким образом, что одна и та же единая жизнь охватывает шар как Космос. И далее, все, что в этом шаре, устремлено к единой жизни. И затем все души — единая душа, столь же единая, как, с другой стороны, и беспредельная.

— То есть всеобщее единство мира должно мыслиться как внутренняя бытийная, смысловая связь, а не пространственно-временное отношение.

— Правильно, и можно определить эту внутреннюю бытийную зависимость чувственного от умственной реальности как присутствие во Вселенной единой жизни, которая безгранична и не может делиться как атомы. Эта жизнь во всей ее целости присутствует и в нас.

— Иначе говоря, поскольку сущее едино, а мы бытийно зависим от сущего, следовательно сущее, как единое, присутствует в нас.

— И тем не менее, что же такое «избыточность» Единого, которое изливается как умственная реальность, как бытие? И чем вызывается эта «избыточность» абсолютно-трансцендентного — его свободой, желанием, волей или необходимостью?

— Итак, множественность вообще есть некое отступничество от Единого. Множественное импотентно пребывает в самом себе, оно растекается в неопределенности. Беспредельность же как бесчисленная множественность есть абсолютное отступничество в неопределенность. Но ведь глубочайший принцип заключается в том, что каждый элемент бытия в конечном счете ищет, стремится не к другому, а к самому себе. Ведь смысл этого каждого в нем самом, а не вне его. Следовательно, каждое скорее существует не тогда, когда становится множественным или большим, но когда принадлежит самому себе, то есть когда оно — единство.

— В чувственном мире — безобразная, бесформенная, беспредельная неопределенность, не-сущее — противостоит сущему, бытию прежде всего, глубинным образом как отсутствие числа. И действительно, с одной стороны, чувственные предметы не беспредельны, они имеют определенную форму тела. В этом смысле каждый такой предмет есть некое единство, определенность, определенное число. С другой стороны, субъект в этом чувственном мире, который нечто исчисляет, не исчисляет беспредельности. Даже если он создает удвоенное, утроенное и т. д. многократное, то есть какими бы величинами он ни оперировал, тем не менее он определяет его, это число. Иными словами, каждое число есть всегда и прежде всего некая первоначальная определенность, которая и обусловливает его включенность в сферу бытия, сущего.

— Тогда, в противоположность этому, беспредельное, неопределенное, бесчисленное, не имеющее предела и границы, а следовательно, не имеющее числа, исключается из области сущего. Оно как бы постоянно бежит от эйдоса предела. Причем опять это бегство нельзя понимать в смысле пространственного движения.

— Да, так вот, беспредельность, неопределенность как нечто не имеющее числа, будет одновременно противоположным и непротивоположным, большим и малым, недвижным и движущимся, словом, и тем и другим, а точнее даже, ни тем ни другим определенно.

— Тем самым роль, которую играет число в чувственном мире, есть символ, манифестация образа Единого.

— А теперь обратимся к числам в умственной реальности. Как они соотносятся с эйдосами: существуют ли они после эйдосов, или же вместе с ними, или при них?

— Дело в том, что числа на первый взгляд вроде бы существуют после эйдосов. Действительно, можно сказать, что есть эйдос коня (один), есть эйдос меча (два), есть эйдос человека (три) и так далее. В этом случае мы как бы примысливаем числа к эйдосам. Но числа существуют и при умственных реальностях.

— Каким образом?

— А вот каким. Умственная реальность — это единство мыслимого и мысли. Вот это единство и есть единица. Но вместе с тем мы в уме различаем мыслимое и мысль, — а это уже двойка. Далее, мы уже знаем, что умственная реальность — это едино-множественное (то есть десятка как множественное).

— Таким образом, числа при эйдосах — это единица, двойка и десятка. Но что такое число само по себе и в этом смысле — раньше или позже оно всего остального, в том числе и Нуса?

— В чувственном мире понятие числа у людей возникло вследствие ритмики дня и ночи. Это значит, что исчисляемые предметы благодаря различности создают число. Иначе говоря, число составляется во время перехода души, последовательно проходящей один предмет за другим, то есть возникает тогда, когда душа считает.

— Но это означает, что глубинное понятие числа в душе как умственной реальности уже существует.

— Конечно, число уже есть некая субстанция, которая возбуждается в душе вследствие смены в области чувственного понятия числа. Иными словами, числа не только возникают «после», но и сопутствуют эйдосам.

— Тогда можно говорить, что число есть спутник эйдоса и как бы присозерцаемое при каждой сущности. Но тогда получается, что число как умственная субстанция отличается от эйдоса как умственной сущности.

— Да, и можно определенно утверждать, что принцип числа существует еще до умственной реальности. Десятка существует до того, о чем предицируется. И это будет само-десятка, то есть нужно, чтобы сперва десятка как чистая потенция множественности существовала сама при себе, будучи ничем, как только самодесяткой.

— И вот здесь ответ на вопрос — что есть избыточность Единого. Мы видим, что сперва даны «без предметов» единое (как единица) и множественное (как десятка) как таковые. Затем уже в Нусе выступают умственные предметы как единицы, двойки и тройки. А уж от них, как их подобия, существуют чувственные количества.

Уже до умственной реальности сущность существовала как единое и множественное, как единица и десятка. Это и есть избыточность Единого — абсолютная числовая потенциальность умственной реальности. Иначе говоря, Единое как единица предшествует сущему, умственной реальности, а число — сущим, то есть эйдосам.

— То есть всякое число существовало до сущих, до эйдосов, как таковых, но если оно существовало до них, то оно не было сущим в умственной реальности. Именно потенция числа, как субстанциальная, разделила умственное сущее и как бы заставила родить множественность как таковую.

— Таким образом, число существует в сущем, вместе с сущим и до сущих?

— Число как субстанция есть ритмика силы, неотделимой от Единого. А потому число как сущность и активность есть ум, а эйдосы суть единства и числа. Поэтому начало и источник субстанции для сущих — первое и истинное число. Число, опять повторяю, существует до всякого живого существа, даже совершенного… И даже не в Нусе существует первоначальное число. И в этом смысле число является той избыточностью Единого, которое, не умаляя Единого, создает все, в том числе Нус и Универсальную Душу.

— Как?