VII. ФРЕЙД ‑ РЕФОРМАТОР МИРА

VII. ФРЕЙД ? РЕФОРМАТОР МИРА

В детстве Фрейд восхищался великими военными вождями. Великий карфагенец Ганнибал, наполеоновский генерал Массена (предположительно считавшийся евреем) — вот его самые первые герои. Он страстно интересовался войнами Наполеона, прилеплял имена наполеоновских маршалов на спины своих деревянных солдатиков. В возрасте четырнадцати лет его очень заинтересовала франко — прусская война. В кабинете у него были развешаны утыканные флажками карты, со своими сестрами он обсуждал проблемы стратегии. У этих интересов и этого энтузиазма два аспекта: одна сторона — интерес к истории и к политике; другая — восхищение великими вождями, воздействующими на историю и изменяющими судьбы человечества. Восторг перед Ганнибалом и Массена, интерес к франко — прусской войне были вызваны его вниманием к историческому и политическому прогрессу. Это не было просто мальчишеской страстью к военной форме и битвам, что подтверждается дальнейшим развитием интереса к политике. Когда Фрейду было семнадцать лет, он всерьез размышлял об изучении права; это было время "буржуазного министерства".

"Незадолго до того, — сообщает Фрейд, — мой отец принес домой портреты этих профессионалов, выходцев из среднего класса — Гербста, Гиски, Унтера, Гергера и других — и мы устроили дома иллюминацию в их честь. Среди них было даже несколько евреев; так что с тех пор каждый прилежный еврейский школьник носит портфель министра кабинета в своем ранце. События того периода, без сомнения, в какой то мере связаны с тем, что незадолго до того, как я поступил в университет, я собирался изучать право; лишь в последний момент мои намерения переменились".

Мечта семнадцатилетнего Фрейда сделаться политическим лидером находит подтверждение и в его школьной дружбе с Генрихом Брауном, одноклассником Фрейд, который позже стал од ним из ведущих немецких социалистов. Сам Фрейд много лет спустя в письме вдове Брауна так описывал их дружбу:

"В гимназии мы были неразлучными друзьями… Все то время, которое оставалось после школы, я проводил с ним… Ни цели, ни средства, ни притязания наши еще нам не были до конца ясны. Еще тогда я пришел к предположению, что его целью было отрицание. Но одно было для меня определенно: что я буду работать вместе с ним ц из его партии никогда не дезертирую. Под его влиянием я решил изучать право в университете". Учитывая возможный интерес к социализму в юности, не удивительно обнаружить у Фрейда бессознательное самоотождествление с Виктором Адлером, прославленным лидером австрийской социал — демократической партии. С. Бернфельд обратила внимание на этот факт, обсуждая обстоятельства, при которых Фрейд снял жилье на Берггассе. До 1891 г. Фрейд жил со своим семейством на Шоттенринг; близилось прибавление еще одного ребенка, и семья решила переехать.

"Переезд был тщательно спланирован профессором и его женой. Они составили список всего самого необходимого, провели немало времени, планируя свой новый дом… Однажды, закончив прием, Фрейд вышел на прогулку. Насладившись теми садами, мимо которых он проходил, он обнаружил, что стоит перед домом с надписью "Сдается". Неожиданно Фрейд ощутил притягательность этого дома. Он зашел в него, осмотрел комнаты, нашел, что они соответствуют его требованиям, и туг же подписал контракт. Это был дом на Берггассе, 1 9. Он пошел домой, сказал жене, что нашел для них идеальное место, и тем же вечером взял ее с собой для осмотра. Его жена видела все недостатки жилища, но с характерной для нее интуицией поняла, что Фрейд должен иметь именно этот, а не какой либо иной дом. Так что она сказала, что ей он нравится, что она сумеет с ним справиться. Справиться они сумели и жили в этом мрачном и непрактичном доме сорок семь лет".

С. Бернфельд спрашивает: "Что могло привести к тому, что столь рассудительный и осторожный человек, как Фрейд, мог совершить такой импульсивный и безрассудный поступок, и что столько лет привязывало его к этому дому?" Отвечая на этот вполне обоснованный вопрос, Бернфельа указывает на то, что в этом доме жил Виктор Ад лер, пламенный социалист, а в будущем неоспоримый лидер австрийского социализма, и на Фрейда, за несколько лет до этого случая побывавшего у Адлера, оказала большое впечатление домашняя обстановка этого человека. Некоторые ошибки в датах, связанные с этим жилищем, так же интерпретируются Бернфельд как указание на важность связи с Адлером. Полностью соглашаясь с предположением Бернфельд, я думаю, что она упустила один важный в данном контексте момент: гуманистические идеалы Фрейда и его собственные притязания на роль политического вождя.

Был еще один социалистический лидер, с которым Фрейд, скорее всего, отождествлял себя. На это указывает эпиграф, предпосланный им "Толкованию сновидений" ("Flectere si nequeo superos, Acheronta movebo" — из "Энеиды" Вергилия, VII, 32), — его можно найти у великого вождя немецкого социализма, Лассаля, в книге "Итальянская война и задачи Пруссии" (1859). Фрейд использовал его под влиянием Лассаля, доказательством чему служит письмо Флиссу (17 июля 1899 г.), где он пишет: "Кроме рукописи я беру в Берхтесгаден "Лассаля" и несколько работ по бессознательному… Новая вводная цитата для книги о сновидениях возникла сама собой после того, как ты осудил первую, из Гете, за сентиментальность. Тут будет лишь намек на вытеснение. Flectere si nequeo superos, Acheronta movebo". Учитывая тот факт, что Лассаль использовал этот эпиграф в одной из своих книг, было бы странно, если упомянутой в письме книгой была какая?нибудь другая. А то, что Фрейд прямо не пишет, что он воспользовался эпиграфом Лассаля, указывает на бессознательный характер идентификации с социалистическим лидером.

Прежде чем детально обсуждать другие идентификации, я обращу внимание еще на некоторые факты, показывающие, насколько глубоко занимала Фрейда не медицина, а философия, политика, этика. Джоне замечает, что в 1910 г. Фрейд "со вздохом выразил сожаление, что не может оставить медицинскую практику и посвятить себя разгадке проблем культуры и истории — в Конечном счете, той великой проблемы, как человек стал тем, кем стал" R. Или, как это выразил сам Фрейд: "В юности я чувствовал непреодолимую потребность в постижении тайн мира, в котором мы живем, и даже в том, чтобы внести какой?то вклад в их решение".

Следуя именно этому гуманистическому политическому интересу, Фрейд в 1910 г. думал примкнуть к основанному аптекарем Кнаппом Между народному братству за этику и культуру, президентом которого был Форель. Фрейд посоветовал Кизилу обсудить этот вопрос с Юнгам и спросить того о желательности присоединения. Фрейд пи сал: "Меня привлекли практические, как агрессивная, так и "оборонная", стороны программы: обязанность вести прямую борьбу с авторитетом государства и церкви там, где они совершают очевидную несправедливость" Из этого ничего не вышло, и, как говорит Джоне, "скоро место этих планов заняло формирование чисто психоаналитической ассоциации". Хотя идея присоединиться к Международному братству показывает, насколько живы были еще в 1 9 1 0 г. старые идеалы прогрессивного улучшения мира, но стоило ему организовать психоаналитическое движение, и его прямой интерес к этической культуре исчез и был трансформирован, как я постараюсь это показать, в цели собственного движения. Фрейд видел себя его вождем и бессознательно отождествлял себя и с прежним героем, Ганнибалом, — и с Моисеем, великим вождем его собственных предков.

"Ганнибал, — сообщает Фрейд, — был любимым героем моих последних школьных лет. Как и многие мальчишки в этом возрасте, в Пунических войнах я симпатизировал не римлянам, а карфагенянам. И когда в старших классах я впервые начал понимать, что это означало — принадлежать к чужой расе, когда антисемитские чувства моих одноклассников предупредили меня, что я должен занять определенное положение, фигура семитского генерала еще больше выросла в моих глазах… Желание отправиться в Рим стало в моей сновидческой жизни покрывалом и символом для других страстных желаний. Их реализация должна была осуществляться со всей суровостью и целеустремленностью карфагенян, хотя их осуществлению в тот момент, казалось, столь же мало способствовала судьба, как и желанию всей жизни Ганнибала овладеть Римом".

Идентификация с Ганнибалом продолжалась долгие годы. Будучи взрослым мужчиной, он все рвался в Рим и писал об иррациональной природе этого желания Флиссу (3 декабря 1897 г.): "Кстати, мое стремление в Рим глубоко невротично. Оно связано с моим преклонением в школьные годы перед семитом Ганнибалом, и я в этом году не больше достиг Рима, чем он, двигаясь от Тразименского озера". На самом деле Фрейд годами из бегал посещения Рима, когда был в Италии. Во время одного из путешествий по Италии он достиг Тразименского озера и, уже посмотрев на Тибр, печально отправился обратно, хотя был всего в пятидесяти милях от Рима. Он запланировал посетить Италию на следующий год, но лишь затем, чтобы вновь избежать посещения Рима. Только в 1901 г. он позволил себе отправиться в Рим.

В чем причина столь странных колебаний, ведь он годами мечтал увидеть этот город? Сам он объяснял это так: "Во время того сезона, когда я могу путешествовать, Рим мне следует избегать из?за нездорового климата". И все же, как пишет Фрейд в 1909 г., ему потребовалось "лишь не много мужества", чтобы исполнить это желание, и потом он сделался постоянным пилигримом в Рим. Совершенно очевидно, что вредность для здоровья как "причина" представляет собой рационализацию. Что же тогда заставляло Фрейда избегать Рим? Единственную вероятную причину следует искать в его бессознательном.

Визит в Рим для Фрейдова бессознательного означал завоевание вражеского города, завоевание мира. Рим был целью Ганнибала и Наполеона, столицей католической церкви, к которой Фрейд питал глубочайшую неприязнь. В своем отождествлении с Ганнибалом он не мог следовать далее своего героя, пока годы спустя не сделал послед него шага и не вошел в Рим; очевидно, это была символическая победа и самоутверждение после появления его chef doeuvre, "Толкования сновидений".

Имелась и еще одна идентификация, препятствовавшая посещению Рима столь долгие годы, — идентификация с Моисеем. Ему снилось: "…некто провел меня на вершину холма и указал мне на Рим, наполовину затянутый туманом; было так далеко, что я был удивлен отчетливости увиденного; но ясно проступала "земля обетованная, увиденная издалека".

Эту идентификацию Фрейд ощущал частью осознанно, частью бессознательно. Его сознательная идея нашла выражение в письмах Юнгу (28 февраля 1908 г. и 17 января 1909 г.). Заявив, что только Юнг и Отто Гросс были единственными по — настоящему оригинальными умами среди его последователей, он писал, что Юнгу следует быть Иисусом Навином, коему суждено изучить землю обетованную психиатрии, которую Фрейду, подобно Моисею, было дано увидеть лишь издали". Джоне добавляет, что "эта ремарка интересна тем, что она указывает на самоотождествление Фрейд? с Моисеем, которая в более поздние годы стала совершенно очевидной".

Бессознательная самоидентификация с Моисеем нашла отражение в двух работах; в "Моисее у Микеланджело" (1914) и в последней книге "Моисей и монотеизм". Работа "Моисей у Микеланджело" уникальна среди всех прочих фрейдовских произведений хотя бы потому, что является единственным его трудом, опубликованным анонимно в "Imago" (Vol.3, 1914). Публикации предшествовала следующая заметка:

"Хотя эта статья, строго говоря, не вполне со ответствует тем требованиям, которые предъявляются к публикациям в этом журнале, издатели решили опубликовать ее, поскольку автор им знаком лично, принадлежит к психоаналитическим кругам и так как способ его мышления в ней имеет сходство с методологией психоанализа".

Почему Фрейд написал эту статью, в которой он не пользуется психоаналитическим методом, и почему он скрывается здесь за анонимностью, кегли можно было опубликовать статью с примечанием, что она публикуется, так как принадлежит Фрейду, хоть и не является строго психоаналитической? Ответ на оба вопроса, скорее всего, состоит в том, что фигура Моисея имела огромную эмоциональную значимость для Фрейда, хотя это не вполне ясно осознавалось, и должно было существовать сильное сопротивление такому осознанию.

Каков главный результат наброска Фрейда о статуе Микеланджело? Он предполагает, что эта статуя показывает Моисея не перед тем, как в приступе гнева он разбил скрижали закона (как то полагает большинство исследователей), а наоборот: Фрейд старается доказать — старательно и довольно наивно, — будто Микеланджело в своей скульптуре изменил характер Моисея. "Моисей, согласно легенде и традиции, был наделен вспыльчивостью и подвержен приступам страсти… Но Микеланджело поместил на могилу папы римского иного Моисея, более возвышенно го, чем исторический и традиционный". Так, со гласно Фрейду, Микеланджело модифицировал тему разбитых скрижалей; у него Моисей не разбивает их, но из сострадания и заботы о людях укрощает свой гнев. Таким образом он внес нечто новое и человечное в фигуру Моисея; так, что "гигантское творение с его огромной физической мощью становится конкретным выражением высшего духовного свершения, какое только воз можно для человека: успешное преодоление внутренней страсти во имя того дела, которому он себя посвятил". Если вспомнить, что это было написано примерно в то время, когда его покинул Юнг, и к тому же учесть, что значило для Фрейда считать себя частью элиты, для которой характер на способность контролировать свои эмоции, то остается мало сомнений в том, что Фрейд был так страстно заинтересован в истолковании фигуры Моисея, поскольку он видел себя самого Моисеем, не понятым своим народом, но все же способны. сдерживать гнев и продолжать свою работу. Это предположение подтверждается и реакцией Фрейда на усилия Джойса и Ференчи, хотевших убедить его опубликовать статью под своим именем. "Основания, которыми он оправдывал свое решение, — сообщает Джоне, — казались не слишком убедительными. "К чему бесчестить Моисея, — сказал Фрейд, — поставив рядом с ним мое имя? Это шутка, но, быть может, не такая уж дурная". В идее, что честь Моисея пострадает, если имя Фрейда будет стоять над статьей о нем, в самом деле не много смысла. Это замечание, однако, вполне осмысленно, если принять во внимание бессознательное самоотождествление с Моисеем, которое было мотивом создания статьи.

Значимость темы Моисея для Фрейда видна по тому, как много времени посвятил он его личности в последние годы своей жизни. Во время правления Гитлера (первая и вторая части книги о Моисее были опубликованы в 1937 г., третья — в 1939 г.) Фрейд старался доказать, что Моисей был не евреем, а египтянином. Что могло толкнуть Фрейда к тому, чтобы лишить евреев их величайшего героя в то самое время, как могущественный варвар пытался их уничтожить? Что могло спровоцировать его написать книгу в области, очень от него далекой, доказывать что-то на основании аналогий и не очень убедительных рассуждений? Определенно одно: мотивом создания книги было то же восхищение Моисеем и отождествление себя с ним, которое послужило причиной написания статьи двадцатью годами ранее. На этот раз "шуток" не было, и Фрейд не побоялся принести дурную славу Моисею, поместив рядом с ним свое имя. Но он сделал нечто не против Моисея, а против евреев: он лишил их не только героя, но и притязаний на оригинальность их монотеистической идеи. Будь это предмет в научной области Фрейда или будь его выводы убедительными, то не было бы никакой нужды спрашивать о психологических мотивах публикации "Моисея и монотеизма". Но это не так, и мы должны пред положить, что обращение к Моисею коренилось в глубокой бессознательной самоидентификации с ним. Фрейд, подобно великому вождю евреев, вел народ в землю обетованную, не дойдя до нее сам; он испытал их неблагодарность и презрение, не отступившись от своей миссии.

Помимо Ганнибала и Моисея у Фрейда была еще одна самоидентификация, пусть много менее значительная, — с Колумбом. После того как Юнг покинул движение, Фрейд заметил: "Кто теперь помнит тех, кто поплыл вместе с Колумбом в Америку?" Один сон Фрейда в конце жизни показывает, как глубоко была укоренена в нем самоидентификация с героем — завоевателем. Когда Фрейд ехал в поезде, который вез его из Парижа в Лондон (по дороге из Вены), ему приснилось, что он сходит с него в Павенси, где высадился Вильгельм Завоеватель в 1066 г. Превосходное выражение гордости и уверенности в себе человека, которого ничто не могло сломить. Перед самой смертью в Англию прибыл старый, больной беженец, а его бессознательное ощущало, что он высаживается на эту землю — убежище эмигранта — как герой и завоеватель.

Учитывая явную непрерывность фрейдовских идентификаций с великими вождями, от наполеоновских маршалов до Ганнибала и Моисея, удивляет предположение Джойса, будто с наступлением зрелости они исчезли. "Удивительна резкая перемена, которая произошла в возрасте примерно шестнадцати — семнадцати лет, — пишет Джоне. — Уходит драчливый мальчик, смело сражавшийся со своими приятелями по играм, мальчик, исполненным военного задора, молодой человек, мечтавший стать министром и вождем нации. Не была ли судьбоносной двухдневная встреча с деревенской девушкой?"

Конечно же нет, эта встреча — кратковременная юношеская влюбленность Фрейда — судьбоносной не была. И ничто в этом отношении судьбоносным не было, поскольку Джоне попросту ошибался, предполагая, будто все эти юношеские фантазии и желания исчезли. Они просто приобрели новые формы, а частью стали меньше осознаваться. Мальчик, желавший стать министром, сделался тем, кто мечтал уподобиться Моисею, несущему новое знание человеческому роду, знание, которое было бы последним словом в понимании человечеством самого себя и мира. Ни национализм, ни социализм, ни религия не могут служить проводниками к лучшей жизни; полное постижение человеческого ума может показать иррациональность всех этих ответов и увести человека так далеко, как это вообще возможно: к трезвому, скептическому, рациональному учету его прошлого и настоящего, к принятию фундаментально трагичной природы его существования.

Фрейд видел себя вождем этой интеллектуальной революции — того последнего шага, который способен сделать рационализм. Лишь поняв это стремление Фрейда донести до человечества новую весть — не счастливую, но реалистичную, — можно понять и то, что было им созддно: психоа налитическое движение.

Сколь странный феномен это психоаналитическое движение! Психоанализ представляет собой терапию неврозов и в то же время является психологической теорией, общей теорией человеческой природы и в особенности бессознательного, с его проявлениями в сновидениях, симптомах и символических произведениях. Существует ли другой пример терапии или научной теории, преображающейся в движение, направляемое из центра тайным комитетом, с чистками, убирающими отклоняющихся от линии членов, с организациями на местах и международной сверхорганизацией? В области медицины нет теории, которая когда либо превращалась в подобное движение. Пока речь идет о психоанализе как теории, то вернее всего ее можно сравнить с дарвинизмом — революционной теорией, проясняющей историю человека и стремящейся изменить картину мира фундаментальнее, чем любая другая доктрина XIX в. И в то же время никогда не существовало дарвинистского "движения", не было ни руководящего центра, направляющего его деятельность, ни чисток, с помощью которых определялось бы, кто прав, именуя себя дарвинистом, а кто утратил подобную привилегию.

Почему психоаналитическое движение столь уникально? Частично ответ заключается в пред шествовавшем анализе личности Фрейда. Конечно, он был великим ученым, но, подобно великому социологу и экономисту Марксу, Фрейд имел и другую цель, какой не было у человека вроде Дар вина: он хотел преобразовать мир. Облик терапевта и ученого скрывал одного из крупнейших реформаторов начала XX в.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.