2. Интернализация и социальная структура

2. Интернализация и социальная структура

Социализация всегда происходит в контексте специфической социальной структуры. Не только ее содержание, но также мера ее «успеха» имеет социально-структурные условия и последствия. Иными словами, микросоциологический и социально-психологический анализ феномена интернализации всегда должны иметь своим основанием макросоциологическое понимание их структурных аспектов[166].

На уровне предпринимаемого нами теоретического анализа мы не можем входить в детальное обсуждение различных эмпирических взаимосвязей между содержанием социализации и социально-структурными конфигурациями[167]. Однако можно привести некоторые общие наблюдения по поводу социально-структурных аспектов «успеха» социализации. Под «успешной социализацией» нами подразумевается установление высокого уровня симметрии между объективной и субъективной реальностями (а равно и идентичности). И наоборот, «неуспешную социализацию» следует понимать в терминах асимметрии между объективной и субъективной реальностями. Как мы видели, абсолютно успешная социализация антропологически невозможна. Совершенно неуспешная социализация является по меньшей мере крайне редкой, ограничиваясь случаями тех индивидов, у коих даже минимальная социализация безуспешна в силу крайней органической патологии. Наш анализ тем самым относится к градациям того континуума, крайние полюса которого эмпирически недоступны. Такой анализ полезен уже потому, что он позволяет сделать несколько общих утверждений об условиях и последствиях успешной социализации.

Максимального успеха социализация достигнет, скорее всего, в обществах с очень простым разделением труда и минимальным распределением знания. В таких условиях социализация производит социально предопределенные и в высокой степени профилированные идентичности. Так как каждый индивид сталкивается, по существу, с той же самой институциональной программой для своей жизни в обществе, то на каждого индивида ложится примерно один и тот же вес всей силы институционального порядка, что придает интернализируемой объективной реальности принудительную массивность. В этом случае идентичность оказывается в высокой степени профилированной — в том смысле, что она целиком представляет ту объективную реальность, в которую она помещена. Проще говоря, каждый чуть ли не является тем, за кого его принимают. В таком обществе идентичности легко узнаваемы, как объективно, так и субъективно. Всякий знает про всякого, кем является другой и он сам. Рыцарь является рыцарем, а крестьянин крестьянином, как для других, так и для себя самого. Поэтому тут нет проблемы идентичности. Вопрос: «Кто я такой?» — вряд ли возникнет в сознании, поскольку социально предопределенный ответ массивно реален субъективно и постоянно подтверждается всей социально значимой интеракцией. Это никоим образом не означает, что индивид рад такой идентичности. Быть крестьянином вряд ли очень приятно, это включает в себя всякого рода субъективно реальные и настоятельные проблемы, совсем не радостные. Но в эти проблемы не входит проблема идентичности. Можно быть нищим или даже бунтующим крестьянином. Но он был именно крестьянином. Личности, сформированные такими условиями, вряд ли понимают себя психологически в терминах «скрытых глубин». «Поверхностное» и «лежащее за поверхностью» Я дифференцируется лишь в терминах степеней субъективной реальности, которая в каждый данный момент представлена в сознании, но не в терминах перманентной дифференциации «слоев» Я. Например, крестьянин воспринимает себя в одной роли как бьющий свою жену, а в другой роли — как сгибающийся перед своим помещиком. В каждом случае другая роль находится «под поверхностью», она не достигает сознания крестьянина. Но ни одна из этих ролей не может быть поставлена в качестве «глубинного» или «более реального» Я. Иначе говоря, индивид в таком обществе не только тот, кем ему полагается быть, но еще и является таковым унифицированным, «нестратифицированным» образом[168].

В этих условиях неуспешная социализация имеет место только в результате биографических случайностей, будь они биологическими или социальными. Например, первичная социализация ребенка может быть нарушена в силу его физического недуга, который социально стигматизируется (либо стигматизация основывается на социальных дефинициях). Калека и бастард — прототипы этих двух случаев. Биологические помехи вообще могут исключить возможность социализации, как это случается при крайних умственных нарушениях. Все эти случаи имеют характер индивидуальной несчастливой судьбы. Они не предоставляют основания для институционализации контр-идентичности или контр-реальности. Конечно, такие биографии дают нам своего рода меру несчастья. В обществе подобного рода калека или бастард практически не обладает субъективными средствами защиты от приписанной ему стигматической идентичности. Он является тем, кем ему полагается быть, как для себя самого, так и для значимых других и сообщества в целом. Конечно, он может реагировать на свою судьбу возмущением или гневом, но это возмущение и гнев низшего существа, и в качестве таковых они даже не могут служить решающим подтверждением его социально определенной идентичности как низшего существа, поскольку те, что выше и лучше, по определению, стоят выше таких животных чувств. Он заключен в объективную реальность своего общества, хотя субъективно эта реальность предстает для него отчуждением и увечным образом. Такой индивид будет неуспешно социализирован, то есть будет иметься высокая степень асимметрии между социально определенной реальностью, в которую он de facto заключен как в чуждый ему мир, и собственной субъективной реальностью, которая лишь самым бедным образом отражает этот мир. Однако такая асимметрия не вызывает кумулятивных структурных последствий, поскольку она лишена социального базиса, в рамках которого она могла бы выкристаллизоваться в контр-мир с собственным институционализированным набором контр-идентичностей. Неуспешно социализированный индивид сам по себе социально предопределен как профилирующий тип — калека, бастард, идиот и т. д. Следовательно, какие бы противоположные самоидентичности временами ни возникали в его сознании, они лишены всякой вероятностной структуры, которая могла бы их сделать чем-то большим, нежели эфемерные фантазии.

Начальные контр-дефиниции реальности и идентичности возникают, как только любые подобные индивиды соединяются в длительно существующие социальные группы. Это служит толчком для процесса изменений, который привносит более сложное распределение знаний. Контр-реальность теперь начинает объективироваться в маргинальной группе неупешно социализированных. С этого момента такая группа, конечно, начинает собственный процесс социализации. Например, прокаженные и их потомки могут быть стигматизированы в обществе. Подобная стигматизация может затрагивать только физически больных, или она может распространяться на других посредством социального определения — скажем, на рожденных во время землетрясения. Индивидов могут определять как прокаженных с момента их рождения, и такая дефиниция может самым суровым образом касаться их первичной социализации — они растут, скажем, под опекой сумасшедшей старухи, которая дает им возможность выжить за пределами общины и передает им самый минимум институциональных традиций сообщества. Пока такие индивиды исчисляются какой-нибудь дюжиной и не образуют собственной общины, их объективная и субъективная идентичности будут предопределены предназначенной для них институциональной программой данного сообщества. Они будут прокаженными, и ничем иным.

Ситуация начинает меняться, когда колония прокаженных достаточно велика и существует достаточно долго, чтобы стать вероятностной структурой для контр-определений реальности — и для судьбы прокаженного. Быть прокаженным в терминах как биологического, так и социального предназначения может теперь сделаться особым признаком богоизбранности. Индивиды, которым не давали полностью интернализировать реальность сообщества, могут теперь социализироваться в контр-реальности колонии прокаженных. Иначе говоря, неуспешная социализация в одном социальном мире может сопровождаться успешной социализацией в другом. Всякий раз на ранней стадии такого процесса изменения кристаллизация контр-реальности и контр-идентичности может проходить скрыто от знания большого сообщества, которое по-прежнему предопределяет и постоянно идентифицирует этих индивидов не иначе, как прокаженных. Ему неизвестно, что «в действительности» они являются особыми сынами Божьими. В этот момент, относимый к категории прокаженных, индивид может открыть у себя «тайные глубины». Вопрос «Кто я такой?» делается возможным просто потому, что социально доступными являются два находящихся в конфликте ответа: ответ сумасшедшей старухи («Ты прокаженный») и ответ персонала социализации самой колонии («Ты сын Божий»). Как только индивид признает в своем сознании привилегированный статус данных колонией дефиниций реальности и себя самого, тут же происходит разрыв между его «видимым» поведением в большом сообществе и его «невидимой» самоидентификацией как кого-то совсем иного. Другими словами, происходит раскол между «видимостью» и «действительностью» в самопонимании индивида. Он уже более не является тем, за кого его принимают. Он действует как прокаженный, он есть сын божий. Стоит нам продлить этот пример еще на один шаг, когда этот раскол становится известным сообществу непрокаженных, то нетрудно заметить, что это изменение повлияет и на реальность сообщества. По меньшей мере теперь уже не так легко будет опознавать идентичность тех, кто был определен как прокаженный, — теперь не будет уверенности в том, что определенный таким образом индивид идентифицирует себя точно так же. При максимальном влиянии будет вообще трудно установить чью бы то ни было идентичность: если прокаженные могут отказаться от того, кем их считают, то это способны сделать и другие; так может сделать всякий. Этот процесс поначалу может показаться причудой, как это было, например, с Ганди, назвавшим «хариджанами», то есть «сынами Бога», неприкасаемых в Индии.

Стоит возникнуть более сложному комплексу распределения знания в обществе, и неуспешная социализация может оказаться для индивида результатом опосредования различными значимыми другими разных объективных реальностей. Иначе говоря, неуспешная социализация может быть результатом гетерогенности социализирующего персонала. Это может происходить различным образом. Могут быть ситуации, когда все значимые другие первичной социализации являются посредниками общей реальности, но с существенно расходящимися перспективами. В известной степени каждый значимый другой, конечно, имеет особую перспективу по отношению к общей реальности уже потому, что он является особым индивидом со своей биографией. Но последствия, которые мы имеем здесь в виду, происходят лишь там, где различия между значимыми другими связаны, скорее, с их социальными типами, а не с индивидуальными идиосинкразиями. Например, мужчины и женщины могут «населять» довольно различные социальные миры в рамках общества. Если и мужчины, и женщины выполняют функцию значимых других в процессе первичной социализации, они передают эти различающиеся реальности ребенку. Само по себе это не создает угрозы неуспешной социализации. Мужская и женская версии реальности являются социально признанными, и это признание также передается в первичной социализации. Для мальчика предопределенным является господство мужской версии, для девочки — женской. Ребенок узнает о версии, принадлежащей другому полу, насколько она была опосредована для него значимыми другими противоположного пола, но он не станет отождествлять ее со своей версией. Даже минимальное распределение знания предполагает специфическую юрисдикцию для различных версий общей реальности. В приведенном выше случае женская версия социально определена так, что она не имеет юрисдикции для ребенка мужского пола. В нормальном случае такое определение «соответствующего места» реальности другого пола интернализируется ребенком, который «соответственно» идентифицирует себя с предписанной ему реальностью.

Однако «анормальность» становится биографической возможностью, если между дефинициями реальности существует некая конкуренция, делающая возможным выбор между ними. По разнообразным биографическим причинам ребенок может сделать «ложный выбор». Например, ребенок мужского пола может интернализировать «не соответствующие» элементы женского мира, поскольку его отец отсутствовал в решающий период первичной социализации, и он направлялся исключительно своей матерью и тремя старшими сестрами. Они могли опосредовать «соответствующие» определения-юрисдикции, так что маленький мальчик знает, что ему не положено жить в женском мире. Но он тем не менее может с ним идентифицироваться. Его возникшая в результате этого «женственность» может быть как «видимой», так и «невидимой». В любом случае между его социально предписанной идентичностью и его субъективно реальной идентичностью будет иметься асимметрия[169].

Разумеется, общество располагает терапевтическими механизмами для заботы о таких «анормальных» случаях. Нет нужды повторять здесь сказанное выше о терапии, подчеркнем лишь то, что нужда в терапевтических механизмах увеличивается пропорционально структурно заданному потенциалу неуспешной социализации. В обсуждавшемся выше примере наименее успешно социализированные дети будут оказывать давление на тех, кто «неправилен». Пока нет фундаментального конфликта между опосредованными дефинициями реальности, пока есть лишь различия между версиями той же самой реальности, высоки шансы для успешной терапии.

Неуспешная социализация может происходить также из опосредования значимыми другими различающихся миров в процессе первичной социализации. По мере усложнения распределения знания доступными становятся расходящиеся миры, и они могут быть переданы в первичной социализации значимыми другими. Это случается реже, чем только что описанная ситуация, в которой среди персонала, ответственного за социализацию, были распределены различные версии того же самого общего мира. У составляющих группу индивидов (скажем, супружеской пары) имелась скрепляющая связь, так что при решении задачи первичной социализации они, скорее всего, создавали некий общий для них мир. Однако случается и обратное, что не лишено теоретического интереса.

Например, ребенок может воспитываться не только родителями, но также нянькой, воспитанной в ином этническом или классовом подобществе. Родители передают ребенку мир, скажем, аристократов-завоевателей, принадлежащих к одной расе; нянька опосредует мир покоренного крестьянства другой расы. Возможно даже, что два таких посредника пользуются совершенно различными языками, которые одновременно усваиваются ребенком, но которые родители и служанка находят совершенно непонятными. В таком случае, конечно, мир родителей, по определению, будет господствующим. Ребенок будет признан всеми принадлежащими к группе своих родителей, а не няньки. Но в то же время предопределенность соответствующих юрисдикции может быть нарушена различными биографическими случайностями, как то могло произойти и в приведенной выше ситуации. Но с той разницей, что теперь неуспешная социализация включает в себя возможность интернализированного перехода в иное как постоянной черты индивидуального субъективноео самопонимания. Потенциально доступный ребенку выбор теперь становится более четким, он включает в себя уже различные миры, а не просто различные версии того же самого мира. Разумеется, на практике между первой и второй ситуациями будет иметься множество промежуточных ступеней.

Когда резко различающиеся друг от друга миры опосредуются в первичной социализации, то индивид стоит перед выбором между четко очерченными идентичностями, осознаваемыми им как подлинные биографические возможности. Он может стать человеком в соответствии с тем, как это понимается расой А или расой Б. Тогда возникает возможность скрытой истинной идентичности, которая нелегко распознается в соответствии с объективно наличными типизациями. Другими словами, может существовать социально умалчиваемая асимметрия между «публичной» и «приватной» биографиями. Пока это касается родителей, ребенок готов к началу подготовки к рыцарскому званию. Им неизвестно, что переданная через его няньку вероятностная структура покоренного подобщества способствует тому, что в подготовку к рыцарству он «просто играет», тогда как «в действительности» он подготавливается к посвящению в высшие религиозные таинства покоренной группы. Сходные противоречия возникают в современном обществе между процессом социализации в семье и среди группы сверстников. Пока речь идет о семье, ребенок готовится к окончанию средней школы. Что касается связи с группой сверстников, то он готовится к своей первой проверке на храбрость при краже автомобиля. Само собой, такие ситуации полны возможностями внутреннего конфликта и чувства стыда.

Вероятно, все люди, будучи однажды социализированными, являются потенциальными «предателями самих себя». Внутренняя проблема такого «предательства», однако, становится куда более сложной, если она содержит в себе дальнейшую проблему: какое именно «Я» было передано в тот или иной момент времени — проблема, которая выдвигается там, где идентификация с различными значимыми другими включает различных обобщенных других. Ребенок предает своих родителей, готовясь к таинствам, и свою няньку, готовясь к рыцарству, равно как он предает своих сверстников, будучи «отличником», а своих родителей — воровством автомобиля. Здесь каждое предательство сочетается с «предательством самого себя», пока он идентифицируется с двумя расходящимися мирами. Мы обсуждали различные открывающиеся для него возможности выбора в нашем предыдущем анализе альтернации, хотя понятно, что эти возможности выбора имеют иную субъективную реальность, когда они уже были интернализированны в первичной социализиции. Можно предположить, что альтернация остается пожизненной угрозой для любой субъективной реальности, возникшей в результате такого конфликта, каким бы ни был результат самых разных актов выбора. Эта угроза раз и навсегда задана введением альтернативной возможности в саму первичную социализацию.

Возможность «индивидуализма» (то есть индивидуального выбора между различающимися реальностями и идентичностями) прямо связана с возможностью неуспешной социализации. Мы указывали, что неуспешная социализация ставит вопрос:

«Кто Я такой?» В социально-структурном контексте, в котором неуспешная социализация признается как таковая, тот же вопрос встает и для успешно социализированного индивида в силу его рефлексии по поводу неуспешно социализированных. Он раньше или позже столкнется с теми, у кого «скрытое Я», с «предателями», с теми, кто колебался или колеблется между двумя различными мирами Благодаря своего рода зеркальному эффекту этот вопрос он может задать и себе Сначала согласно формуле — «Таков, милостью Божьей, мой путь», но затем, возможно, согласно формуле. «Если они, то почему не я»[170]. Это открывает ящик Пандоры с «индивидуалистическими» выборами, который делается общей ситуацией, независимо от того, была ли биография индивида детерминирована «правильными» или «ложными» выборами. «Индивидуалист» возникает как специфический социальный тип, у которого есть по крайней мере потенциал для миграции по множеству доступных миров и который добровольно и сознательно конструирует «Я» из «материала» различных доступных ему идентичностей

Третья важная ситуация, ведущая к неуспешной социализации, возникает в случае противоречий между первичной и вторичной социализациями Единство первичной социализации тут сохраняется, но во вторичной социализации в качестве субъективной возможности выбора появляются альтернативные реальности и идентичности. Конечно, возможности выбора ограничиваются социально-структурным контекстом индивида. Он может, например, желать сделаться рыцарем, но его социальное положение говорит, что это дурацкое притязание Когда дифференцированность вторичной социализации достигает момента, когда становится возможным субъективный отрыв идентичности от «собственного места» в обществе, а социальная структура в то же самое время не позволяет реализовывать субъективно избранную идентичность, имеет место любопытное развитие Субъективно избранная идентичность становится фантастической, она объективируется в сознании индивида как его «действительное Я». Можно предположить, что у людей всегда имелись мечты с неисполнимыми желаниями и т. п. Особенность данной фантазии лежит в ее объективированности на уровне воображения речь идет об иной идентичности, чем та, что была предписана объективно и прежде была интернализирована в первичной социализации Очевидно, что широкое распространение подобного феномена привносит в социальную структуру беспокойство, угрожает институциональным программам с их само собой разумеющейся реальностью.

Другим очень важным последствием противоречия между первичной и вторичной социализациями является возможность того, что индивид может оказаться соотнесенным с расходящимися мирами, которая качественно отлична от его взаимоотношений с прежде рассматривавшимися ситуациями. Если расходящиеся миры появляются в первичной социализации, индивид имеет возможность идентификации с одним из них в противопоставлении другим Этот процесс будет в высшей степени эмоционально нагруженным, поскольку он совершается во время первичной социализации. Идентификация, отход от нее и альтернация будут сопровождаться эмоциональными кризисами, так как они неизменно зависимы от опосредования значимыми другими. Представленность расходящихся миров во вторичной социализации вызывает совсем иную конфигурацию. Во вторичной социализации интернализация необязательно сопровождается эмоционально заряженной идентификацией со значимыми другими; индвивид может интернализировать различные реальности без идентификации с ними. Поэтому при появлении альтернативного мира во вторичной социализации индивид может осуществить выбор в его пользу манипулятивным образом. Здесь сложно говорить о «холодной» альтернации. Индивид интернализирует новую реальность, но вместо того, чтобы сделать ее своей реальностью, он пользуется ею для специфических целей. Так как это включает исполнение определенных ролей, он сохраняет по отношению к ним субъективную дистанцию — он целенаправленно и произвольно «надевает» их на себя. При широкой распространенности этого феномена институциональный порядок в целом принимает характер сети взаимных манипуляций[171].

Общество, в котором расходящиеся миры становятся общедоступны как на рынке, содержит в себе особые сочетания субъективной реальности и идентичности. Растет общее сознание релятивности всех миров, включая и свой собственный, который теперь осознается, скорее, как один из миров, а не как Мир. Вследствие этого собственное институциональное поведение понимается как «роль», от которой можно отдалиться в своем сознании и которую можно «разыгрывать» под манипулятивным контролем. Например, аристократ теперь уже не просто является аристократом, но играет в аристократа и т. д. Эта ситуация имеет куда дальше идущие последствия, чем возможность для индивидов играть роль того, кем его не считают другие. Игра теперь идет с ролью того, кем его считают, но только совершенно иным образом. Подобная ситуация все в большей мере типична для современного индустриального общества, но она далеко выходит за пределы нынешних рассуждений и требует дальнейшего анализа этой констелляции посредством социологии знания и социальной психологии[172]. Следует подчеркнуть лишь то, что подобная ситуация останется непонятной вне соотнесения с социально-структурным контекстом, который логически проистекает из закономерного отношения между социальным разделением труда (с его последствиями для социальной объективации реальности). В современной ситуации это предполагает анализ плюрализма как реальностей, так и идентичностей в их соотнесенности со структурной динамикой произведенных индустриализмом образцов социальной стратификации[173].