3

3

А кто ушел, тот все еще бредет

Или давно уже погиб в пути.

Рильке

Обращаясь теперь к онтогенезу субъекта в том виде, как он представлен у Лакана, мы можем внести в схему некоторые коррективы. «Стадия зеркала» непосредственно предшествует восстанию Колобка, однако и то и другое, равно как и сама диалектика зеркальной рефлексии, разворачиваются на фоне принципиальной подтвержденности: ты мой сладкий пирожочек, вокруг тебя хлопочет мир. Великий смысл родительской и, в первую очередь, материнской любви именно в этом: создать прочное вещественное ядро субъективности[92]. Взоры, полные восхищения и любования, которые дед с бабкой бросают на свое свежеиспеченное, подрумяненное детище, являются незаменимыми инструментами производства человеческого в человеке. Это самые первые, «предзеркальные» операции; они создают прочную основу, от которой можно плясать как от печки, — что Колобок и делает. Гарантированная востребованность, неизменность выбора тебя в качестве объекта желания подкрепляют мужество быть — быть дальше, быть субъектом.

Путь становления труден, полон превратностей, пожалуй, он даже невозможен без периодического возвращения к фиксированным любящим взглядам: вот ты лежишь на подоконнике (в колыбельке), вокруг тебя хлопочут, тебя уже домогаются другие (заяц, волк, медведь, лиса), но любящие близкие хотят сохранить тебя для себя — и тем самым сохраняют тебя для тебя самого. Мама каждый день обещает своему малышу то, о чем так настоятельно просит пирожок: «Какой ты у меня сдобный и аппетитный, так прямо бы и съела» — и при этом нередко кусает за бочок. Значимость этой процедуры трудно переоценить, без нее никак не собраться с силами, которые так необходимы на поприще Dasein. Вот почему ничем не заменима «слепая» материнская любовь. Будучи беспричинной, она сама является причиной будущих свершений, причиной, избавляющей от необходимости ходить в присутствие, ибо присутствие, пребывание при сути вещей дано раз и навсегда. Трудности социализации, которые испытывают дети, выросшие без родителей (даже в самых лучших детдомах, оснащенных современным оборудованием и последними педагогическими методиками), связаны с тем, что не был испечен пирожок.

В каком-то смысле аппетитный пирожок недалеко ушел от нужного, незаменимого винтика. Но нужный винтик — это уже кое-что, это, по крайней мере, достаточный повод, чтобы взбунтоваться против роли нужного винтика. Зеркало подтверждаемой желанности в результате многократного отражения возвращает чистое желание, снабженное устойчивыми эталонами для сравнений. В упрощенном, схематизированном виде последовательность здесь такова: родиться любимым, чтобы обрести самого себя[93], чтобы любить — любить кого-то, как самого себя (тебя) когда-то любили. Даже если когда-то любившие тебя уже мертвы, сама их любовь не утратилась, она депонирована и сохранена, и вклад переводится со счета на счет при участии всех необходимых посредников. Не в этом ли подлинный смысл высокопарного изречения «любовь бессмертна»? Она бессмертна подобно протоплазме простейших, подобно тексту генетической записи, передаваемому через череду отмирающих тел.

Но есть еще событие субъекта, о котором поется в песенке Колобка. Оно-то, собственно говоря, и является событием по преимуществу, все прочие положения дел и расклады обстоятельств суть события лишь постольку, поскольку причастны событию субъекта. Событие это, как и все подлинное, катастрофично; чтобы оно состоялось, нужно выйти из-под присмотра, набраться дерзости, чтобы однажды вместо «Съешь меня!» заявить: «На-ка, выкуси!» — и устремиться в бегство.

Вещь среди вещей, по мнению Хайдеггера, характеризуется служебностью и надежностью; бытие вещью основано на благодарном служении. Чтобы стать человеком среди людей, чтобы родиться субъектом, необходимо пройти путь неблагодарности. В детской психологии соответствующий этап принято называть «подростковым негативизмом», и усилия психологов направлены на то, чтобы как-нибудь смягчить, а то >i избежать свойственных данному этапу конфликтов. Поэтому от их внимания ускользает экзистенциальная роль черной неблагодарности, не уступающая по своему значению беспредпосылочной материнской любви. Подросток переживает катастрофу, в ходе которой портится (ломается) «вещь-во-мне», и с этого момента он становится вещью в себе, неопознанным летающим объектом, неуловимым Колобком.

Изъятие из-под присмотра драгоценной вещицы (вещи-во-мне для других), ее преднамеренная порча (стигматизация) наделяют универсальную заготовку-болванку чертами индивидуальности. В среде вещественности первым соискателем субъективности является именно скрипучая дверь. Такая дверь, равно как и слишком тяжелый молот, совершают расширение, не предусмотренное статусом вещи. Взбунтовавшаяся вещь несет наказание, но в самых глубинных истоках судьбы, у порога субъективности, лежит опыт взбунтовавшейся вещи. Дверь, которая взыскует востребованности не своей бесшумностью, а своим раздражающим скрипом, — вот архетип истинно человеческого желания, непримиримо раздвоенного в своей основе. Быть съедобным, да не съеденным, по усам текло, да в рот не попало, дай бог все уметь, да не все делать: сказки и поговорки пытаются ухватить момент перехода от атомарных желаний пирожка к сложным, но вполне «органическим» молекулам субъектных желаний. Дело обстоит так, как если бы вселенная желаний состояла из собственно материи и антиматерии. Взаимодействие этих начал вызывает аннигиляцию вещественности, но «попутно» в акте аннигиляции рождается субъект, происходит вспышка Я. И каждое желание от имени субъекта (а не только поглощенного им пирожка) содержит в себе в свернутом виде тот же конфликт. В таких условиях Колобок не может не зачерстветь, он просто должен покрыться черствой корочкой и обрести свою мобильную боевую форму, чтобы держать круговую оборону от мира.

Впрочем, мир полон ловушек, в том числе и тех, в которые попадаются даже самые хитрые Колобки. Траектория субъекта включает в себя множество обойденных ловушек. Далеко позади осталась дверь: у нее не было больше сил не скрипеть, и где она теперь? Но Колобок извлек для себя полезный урок: служба верой и правдой не способствует долголетию. А отвечаешь ты благодарностью или неблагодарностью, это нисколько не влияет на твою желанность для других; в каком-то смысле неблагодарность даже надежнее. Хороший урок преподали и волк с петухом. Спеть сокровенную песенку, конечно, хочется. Более того, не запеть ее — значит не оповестить мир о том, что ты есть ты, тогда нечего было и с подоконника прыгать, нечего было покидать фундамент признанности. Но бдительность терять нельзя, поскольку изнутри (для поющего) песенка звучит как волшебная чарующая флейта, а извне — как волчий вой или пронзительный скрип двери. Так что лучше петь ее на ходу, не допуская опасных сближений. Волк этого не учел, потерял бдительность: и где он теперь? Хорошо, если в дремучий лес унес ноги. Он-то думал, что человек человеку волк, но оказалось, что дело обстоит намного хуже.

Вот и катится Колобок, субъект среди субъектов, твердо придерживаясь трех усвоенных правил: не скрипи, не вой, не петушись. Но придает ему силы не это знание, а работающий резонатор памяти, где все еще прокручиваются хлопоты деда с бабкой — как они там по амбарам мели, по сусекам скребли, как осторожно дули на тебя, потакали твоим капризам… В своих эротических грезах Колобок все еще видит себя румяным пирожком, которого не устают вожделеть, хотя присутствуют там и иные желания, синтезированные в момент вспышки Я. Актуализация зависит от глубины регрессии.

Среди самых интенсивных эротических конфигураций мы обнаруживаем желание обладания Другим как вещью. Вещью, которая для всех остается в себе и только мне раскрывается как вещь для меня. Только мне предлагает яблоня: «Отведай моего яблочка!», и только от меня зависит статус ее желанности, следовательно, и устои всей ее Вселенной.

Грезы и есть грезы, но как тут устоишь, если они то и дело встречаются как миражи в ловушках реального. Вот и попадается волк по простоте своей, своего незамысловатого волчьего бытия, попадается петух, подлинность которого теперь становится сомнительной, но попадается и Колобок, и он, несмотря на всю свою хитрость, гибнет в иллюзионе смертельного эксгибиционизма.

Колобка подводит видимая готовность выслушать его песенку с любовью и вниманием, со всеми повторами и нескончаемым припевом. На простое подтверждение истины пирожка Колобок бы, конечно, не откликнулся, но, кажется, впервые волшебная флейта зачаровала не только самого поющего и не того, кто издали, а того, кто рядом. И призывают его не для того, чтобы съесть, а для того, чтобы насладиться исключительной съедобностью, не съедая. Вот предложение, от которого невозможно отказаться, но одновременно и ловушка, из которой не выбраться, ибо так в мире, населенном субъектами, не бывает.

Следует, однако, заметить, что участь субъекта определяется не тем, что его в конце концов все-таки съели (никого не минует чаша сия), а длиной траектории, количеством преодоленных препятствий и обойденных ловушек. В этом смысле у Колобка завидная участь, у него есть собственная история и судьба, то, что даже и не снилось всяким там пирожкам.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.