4 октября

4 октября

Поезд [во Флоренцию]шёл очень быстро, более 90 миль в час; города на холмах были знакомыми, и озеро [Тразимэнское]казалось другом. Это была знакомая местность — оливы, кипарисы, дорога, следующая железнодорожному пути. Шёл дождь, и земля радовалась ему, ибо месяцы прошли без дождя, и теперь появились новые побеги зелени, и реки текли мутные, быстрые и полноводные.

Поезд шёл долинами, свистя на переездах; когда поезд замедлил ход, работавшие на шоссе люди остановились и помахали нам. Было приятное, прохладное утро, и осень окрашивала множество листьев в коричневое и жёлтое; шла вспашка под озимый сев, и холмы казались такими дружелюбными, не слишком высокие, мягкие и древние. Поезд опять пошёл очень быстро, и машинисты электровоза поздоровались с нами и пригласили в свою кабину, мы встречались уже несколько раз в предыдущие годы; перед отправлением поезда они просили зайти навестить их; они были также дружелюбны, как реки и холмы. Местность из их окна была хорошо видна, и холмы с их городами и рекой, вдоль которой мы ехали, казалось, ждали знакомого грохота их поезда. Солнце слегка касалось холмов, и лицо земли было улыбчивым. По мере того как мы мчались на север, небо становилось всё яснее; кипарисы с оливами на фоне голубого неба были изящны в своём великолепии. Земля, как всегда, была прекрасна.

Была глубокая ночь, когда медитация заполнила пространство в мозгу и вне его. Медитация не конфликт, это не война между тем, что есть, и тем, что должно бы быть; не было контроля, а потому не было и рассеяния внимания. Не было противоречия между мыслящим и мыслью, так как не было их обоих. Было только видение без наблюдающего; то видение пришло из пустоты, эта же пустота не имела причины. Все причины порождают бездействие, и само это бездействие называется действием.

Как удивительна любовь, и какой респектабельной стала любовь — любовь к Богу, любовь к ближнему, любовь к семье. Как аккуратно она разделена: мирское и священное, долг и ответственность, повиновение и готовность умереть и распределять или раздавать смерть другим. О ней говорят священники, и то же самое делают генералы, планируя войны; и политики и домашние хозяйки вечно сетуют о ней. Ревность и зависть питают любовь, и отношения заключены в тюрьму любви. Она на экране, в журнале, все радио и телевизоры трубят о ней. Когда смерть уносит любовь, есть фото в рамке, или есть образ, который продолжает вызываться памятью или прочно удерживаться в вере. Поколение за поколением воспитывалось на этом, и скорби нет конца.

Продолжение любви — это удовольствие, и с ним всегда приходит боль, — но мы пытаемся избежать одного и цепляемся за другое. Это продолжение означает стабильность и безопасность в отношениях, а в отношениях не должно быть перемены, потому что отношение — привычка, в привычке же — безопасность и скорбь. За эту бесконечную механику удовольствия и боли мы держимся, и это мы называем любовью. Чтобы убежать от её скуки, есть религия и романтика. Слово изменяется и становится разным для каждого, а романтизм предлагает прекрасное убежище от факта удовольствия и скорби. И конечно, последнее убежище и надежда — это Бог, который стал таким необычайно респектабельным и выгодным.

Но всё это не любовь. У любви нет продолжения; её не перенести в завтра; у неё нет будущего. Что имеет его — память, а память — пепел всего мёртвого, похороненного. У любви нет завтра; её не уловить временем, не сделать респектабельной. Она здесь, когда времени нет. У неё нет перспективы, надежды; надежда порождает отчаяние. Она не при надлежит никакому богу и потому никакой мысли и никакому чувству. Любовь не выдумана мозгом. Она живёт и умирает каждую минуту. Это ужасная вещь, ибо любовь есть разрушение. Это разрушение без будущего. Любовь — разрушение.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.