Грузия: Распад зависимой рентно-ориентированной государственности

Грузия: Распад зависимой рентно-ориентированной государственности

Теперь более кратко остановимся на примере Грузии, где взрывная массовая мобилизация возникает год спустя после начала карабахского конфликта и почти мгновенно приводит к оглушительному обвалу государственных структур. Здесь нас интересуют структурные причины столь быстрого и практически полного обрушения государства. И грузинская коммунистическая номенклатура, и впечатляюще выглядевший оппозиционный блок либеральной интеллигенции оказались одновременно сметены с политической арены в результате, по сути, провокации в апреле 1989 г.

В первые годы перестройки публичные собрания в Тбилиси стали привычным явлением, однако до той роковой весны митинги носили оптимистический, неконфронтационный и скорее даже веселый характер, напоминавший празднования футбольных триумфов (в Тбилиси еще более традиционный городской ритуал, нежели в Ереване) или же дружеские встречи на улицах старых знакомых из интеллигентных «хороших семей». На ранних тбилисских митингах ораторами выступали известные деятели культуры и искусства, в основном призывавшие к свободе творчества от цензуры, демократизации и делегированию Москвой большей власти национальным республикам. Это были достаточно умеренные и типично статусно-интеллигентские чаяния, предполагавшие повышение общественной роли данного слоя за счет институционального ограничения возможностей московской и местной бюрократии все решать лишь по своему аппаратному усмотрению. В Тбилиси рано пробуждается к политической активности национальное гражданское общество, в котором доминировала внушительная и исключительно престижная для республик СССР городская интеллигенция, вдобавок обладавшая впечатляющими культурными контактами европейского и мирового уровня. В советские времена Тбилиси регулярно посещали иностранцы, среди них много знаменитых режиссеров, скульпторов, композиторов и ученых, на равных общавшихся со своими тбилисскими коллегами. Как отмечалось в предыдущей главе, исключительная концентрация в Тбилиси артистических и интеллектуальных талантов исторически восходит к не менее исключительной концентрации дворянских элит в досоветские времена.

Некогда почти 7 % грузин носили дворянские титулы, а среди жителей Тифлиса доля аристократии зашкаливала за 17 %. Сюда, конечно, относились и русские дворяне, служившие в армейских гарнизонах и при Кавказском наместничестве, немало различных европейских экспатриантов, а также добившиеся дворянства представители армянских, горских и тюркских элит, что лишь усиливало космополитично-имперский характер кавказской столицы[246]. Для сравнени: среди русских к концу XIX в. дворянством обладало около 3 %. В Российской империи более высокие показатели отмечены лишь среди поляков, 10 % которых претендовали на принадлежность к шляхте. Это на порядок больше по сравнению с Западной Европой. Даже во Франции накануне революции традиционное военное «дворянство меча» вместе с бюрократическим «дворянством мантии» составляли 1,5 % населения королевства; в Великобритании XVIII в. и того меньше – всего 0,5 %[247]. Большинство дворянства не могло рассчитывать на поддержание своего статуса и потребления за счет помещичьего хозяйства – сколько генералов мог прокормить мужик, тем более с традиционной сохой? Младшему дворянству приходилось искать различные пути конвертации своего статуса в современные формы символического капитала: поступая на офицерскую и бюрократическую службу, приобретая профессиональные дипломы адвокатов, архитекторов, врачей, превращаясь, наконец, в национальную творческую интеллигенцию.

Стратегия конвертации «врожденного благородства» в профессиональные навыки и высокий интеллектуализм остается последней надеждой на сохранение внутреннего достоинства и выживание семей, если не старших мужчин, в годы сталинской террористической модернизации. После прекращения террора и с наступлением длительной стабилизации восточноевропейских социалистических государств сохранившиеся элитные семьи составили притягательный образец и важнейшую социально-организационную основу (хотя и далеко не численное большинство) для воссоздания новых национальных интеллигенций. Исключительно высокая доля дворянства в период формирования национальных гражданских обществ ставит Грузию в один ряд с Польшей и Венгрией. Заметьте, именно они стали одними из наиболее творчески активных и в то же время непокорных стран советского блока. Так почему же Грузия не последовала за Польшей и Венгрией по пути либеральной европеизации после падения коммунистических режимов?

Разница, если разобраться, не столь велика. В Польше и Венгрии, как и в Грузии, в течение всего социалистического периода наряду с аристократичными интеллигенциями сохранялось и с 1960-х гг. процветало довольно зажиточное фермерство и мелкое предпринимательство. Этим категориям населения были свойственны и обостренное чувство самостоятельности, и национализм, особенно в отношении коммунизма, с их позиций одновременно русского и имперско-бюрократического. В Центральной Европе, повторю, запросто можно найти собственные абхазии – будь то в Трансильвании или Галиции. Различие траекторий, которыми эти страны выходили из коммунистического периода, носит не столько историческо-структурный, сколько политикоситуативный характер и относится в первую очередь к тому, что в критической точке случилось с государственной властью. Впрочем, здесь все-таки проявляется определенное структурное отличие, но не на уровне национальных культур, а в бюрократической устойчивости и автономности государственного аппарата. В Центральной Европе оппозиционные интеллигенции заключили примирительный пакт с технократическим крылом номенклатуры – и, главное, смогли обеспечить соблюдение пактов сохранившими преемственность госучреждениями. Вот почему избрание новых парламентов с преобладанием антикоммунистической интеллигенции не нарушило нормального функционирования государственности. После нескольких лет правления морализирующих интеллигентов прежняя номенклатура Польши и Венгрии мирно и без излишнего реваншизма вернулась к власти на следующих выборах уже в качестве умеренных социал-демократов и более компетентных управленцев[248]. Ушедшим в оппозицию интеллигентам оставалось ждать следующих выборов, чтобы в установленный срок сменить наделавших своих ошибок социалистов. Соблюдение договоренностей о взаимном неуничтожении и чередовании элит у власти позволило маргинализовать националистических радикалов, вполне способных спровоцировать этнические конфликты ради своей типичной игры на крайней эмоциональной поляризации. Тем самым Польша и Венгрия смогли предстать перед благосклонно заинтересованным Евросоюзом вменяемыми и предсказуемыми кандидатами на вступление, переориентировав свою прежнюю экономическую зависимость от Москвы в основном на Берлин. В Грузии же, напротив, в 1989 г. крайние радикалы добились катастрофического прорыва, а госучреждения надолго развалились.

Посмотрим, как это произошло. Начавшееся ранней весной 1989 г. круглосуточное квазирелигиозное бдение на главной площади Тбилиси привнесло значительные изменения в целях, тактике, риторике, культурном уровне и социальном статусе участников акции. Начать с того, что, судя по впечатлениям очевидцев из коренных тбилисцев, многие в новом контингенте протестующих говорили по-грузински с ярко выраженными провинциальными акцентами, в основном свойственными западным районам страны и Абхазии мегрельским. Один из лидеров новой протестной волны Звиад Гамсахурдия был не только ветераном диссидентского движения, но также происхождением восходил к мегрельской составляющей грузинской нации. Возникшая между массой последователей и вождем гомологическая ассоциация основывалась, очевидно, на субтнической и никак не классовой солидарности. Звиад Гамсахирдия (как и его солидер и, по слухам, соперник Мераб Костава) даже близко не напоминал провинциального мужлана. Напротив, Звиад являл отточенные манеры наследника своего аристократичного отца, известнейшего национального писателя и сталинского лауреата. О Звиаде и Константине Гамсахурдия в Тбилиси рассказывали не самые лестные истории, порицающие их самомнение и одновременно оппортунизм. Массовую базу звиадистский культ обрел вне Тбилиси, преимущественно в западных областях Грузии включая грузинское (и в основном мегрельское) население хронически конфликтной Абхазии. Очевидцы описывают типичных участников звиадистских акций как экзальтированных женщин среднего возраста, одетых преимущественно в черное – по виду (увы, более систематических данных нет) учительниц, библиотекарш и других субинтеллектуалов из маленьких городов, возможно, вовсе домохозяек, на которых магнетически действовали литературное имя и шарм Звиада, а также нестоличной наружности, как правило, небритых и вызывающе громко разговаривающих мужчин, которые могли быть рыночными торговцами, зажиточными крестьянами или водителями грузовиков. Иначе говоря, центральную площадь Тбилиси затопила субпролетарская стихия. Городская интеллигенция стала чувствовать себя не вполне в своей среде, речи казались все более нелепо экстремистскими. Статусная интеллигенция стала постепенно покидать ставшие для нее чуждыми митинги. В отличие от Армении, где довольно долго, несколько лет кряду, сохранялся дух национального единства, в Грузии региональные различия и статусные градации возникают рано и, за исключением эмоционального всплеска непосредственно после трагедии апреля 1989 г., оборачиваются постоянно воспроизводящейся фрагментацией грузинского национального движения.

По всей видимости, не желая довести дело до ситуации вроде карабахского противостояния, Москва решает предпринять в Тбилиси превентивные меры. Если в случае армянских и азербайджанских уличных мобилизаций и особенно сумгаитского погрома Москва зачастую обвинялась в пассивности, то в Тбилиси в апреле 1989 г. выяснилось, чем может обернуться активно силовой вариант. Обстоятельства разгона митинга при помощи солдат-десантников остаются неясными и ожесточенно оспариваемыми даже годы спустя. Его последствия оказались ужасными. Несмотря на глубокую ночь, солдат на площади встретило множество весьма отчаянно настроенных демонстрантов. В завязавшемся столкновении солдаты, которых не готовили для противостояния разгневанным гражданским толпам, применяли саперные лопатки вместо полицейских резиновых дубинок, приемы боевого рукопашного боя и по всей видимости какой-то удушающий газ. В ту ночь в давке, от избиений и, возможно, отравления газом погибли по крайней мере девятнадцать и получили ранения сотни демонстрантов, причем абсолютное большинство жертв составили женщины.

Майкл Манн отмечает в общетеоретическом плане, что гендер играет роль эмоционального катализатора протестных движений, пока слабо осознаваемую даже в феминистских исследованиях[249]. Самые захватывающие и непримиримые мобилизации возникают там, где встает вопрос о защите семей и целых сообществ, где в движении также активно участвуют женщины. Гендерным ресурсом не часто удавалось воспользоваться либералам и социалистам, основной упор делавшим на мужчин среднего класса или кадрового промышленного пролетариата. Правило подчеркивают исключения, периодически возникающие во время революций (например, баррикадных боев за свою улицу) и забастовок, когда бастует целый шахтерский или заводской поселок, следовательно, женская часть сообщества включается в организацию протеста. У национализма здесь громадное преимущество – его символика пронизана гендерным (но отнюдь не феминистским) воображением большого родства, семьи, матери-родины, очага.

Если первой страной Восточной Европы, где в 1989 г. коммунистический режим был ликвидирован де-юре, была Польша, то Грузия после 9 апреля 1989 г. стала первой республикой, где советская власть распалась де-факто. Но стоп, не так быстро. Требуется еще одно, хотя бы краткое, замечание. Очевидцы тбилисских событий отмечают, что взрыв публичного негодования случился лишь несколько дней спустя после ночного столкновения на площади. Между актом насилия и публичной реакцией возникла напряженная пауза, когда никто, судя по всему, не понимал последствий произошедшего и дальнейшего хода событий и потому не мог вполне определить собственное поведение. Было ли это началом реакционного переворота, о котором ходило столько слухов? Но вскоре стало ясно, что вернувшийся из заграничного визита Горбачев не поддерживает военных, командовавших разгоном. Теперь уже достаточно предсказуемым образом похороны и поминовения жертв вылились в грандиозные политические манифестации. Все грузинские газеты, в том числе основные, формально все еще являвшиеся печатными органами компартии и правительства, были полны гневных обвинений против Москвы и местных коммунистических правителей и требований немедленно найти и наказать виновных. Вскоре хор голосов слился в едином требовании создания подлинно грузинского правительства и восстановления суверенной государственности, подавленной большевиками в 1921 г.[250] Горбачев занял типично уклончивую позицию, очевидно, надеясь, что политический шторм в сравнительно периферийной Грузии будет вскоре заслонен позитивными прорывами в его международной политике и внутриполитической демократизации – на июнь был назначен первый съезд избранного по новой процедуре и допускавшего наличие оппозиции численно гигантского парламента СССР. Все это убеждало грузинскую номенклатуру в безразличии Горбачева к ее судьбе. Положение их в самом деле выглядело отчаянно.

Главной слабостью грузинской номенклатуры (как и в варьирующейся степени номенклатур большинства советских республик) являлось то, что они на самом деле не были настоящими бюрократами. Бюрократизм как раз мог бы спасти и их самих, и управляемую ими страну. Укорененное и дисциплинирующее бюрократическое начало могло бы наделить номенклатуру способностью превратиться перед лицом революционной ситуации в корпоративное профессиональное сообщество беспристрастных и компетентных технократов. Это и спасло большую часть номенклатуры в соцстранах Восточной Европы и Прибалтики, а заодно обеспечило преемственность государственных структур. Не то в Грузии. Вместе с коммунистическим режимом распалось само государство. Распад стал быстрым, неминуемым и вдобавок зрелищным, как только моральная легитимность властей Грузинской ССР оказалась утерянной, а Москва не только не смогла предложить ему никакой эффективной поддержки, но и навредила крупнейшим образом. Впоследствии это интерпретировалось на тбилисских улицах как сложно закрученный заговор, хотя подобные теории, как всегда, не особенно озабочены логически правдоподобным объяснением мотивов и предполагаемых выгод центра. Полезнее будет вспомнить, что в Венгрии в 1956 г. и в Польше в 1981 г. возникали куда более серьезные восстания, в ответ на которые Москва могла счесть себя вынужденной пойти на самые крайние репрессивные меры. Если бы тогда произошло худшее – прямая советская оккупация с партизанским сопротивлением и ответными массовыми репрессиями, – едва ли бы возникла историческая возможность для мирных пактов 1989 г. между реформистской номенклатурой и национальной интеллигенцией. В данной ретроспективе сложнее обычной карикатуры выглядят фигуры Яноша Кадара и Войцеха Ярузельского, соответственно венгерского и польского коммунистического диктатора, упредительно взявших на себя подавление восстаний в собственных странах силами национальной армии и полиции, а затем и «декомпрессионные» реформы, постепенно приведшие к либерализации режимов. Следует упомянуть, что и в самой Грузии в 1970-е гг. аналогичную стратегию самостоятельного проведения репрессий против радикальных националистов и в то же время либеральных послаблений в отношениях с творческой интеллигенцией проводил и Эдуард Шеварднадзе. Однако в 1989 г. грузинские власти не допустили использования собственной милиции для разгона провокационных демонстраций, привычно переложив ответственность на Москву. Эта слабость обошлась всем крайне дорого.

Причины нестойкости грузинской государственности были обусловлены и исторически, и структурно. Современная государственность была привнесена извне и притом воспринималась в грузинском обществе как источник рентных доходов, поскольку Грузии, точнее – Тифлису, выпало стать столицей русской администрации на Кавказе. Поскольку русское завоевание носило почти сугубо военно-престижный характер, приоритетом кавказской политики империи стало обеспечение в Грузии плацдарма, а не капиталистическая эксплуатация территории. Добавьте к этому православное христианство, что культурно и статусно сближало грузинскую знать с элитой Российской империи. Сочетание геополитических и цивилизационных факторов обернулось исторической удачей, пускай не исключительной и все же довольно редкой для колониальных ситуаций. При наместнике графе Воронцове в 1840-х привлечение кавказской, т. е. в первую голову грузинской знати на офицерскую службу сделалось сознательной политикой. Воронцов, задавший роскошный пример демонстративного дворянского потребления, научил грузинскую знать одеваться по парижской моде, посещать балы и оперу, отдавать детей в гимназию, жить, конечно, в долг, т. е. стать опорой имперской власти и проводниками вестернизации[251]. В XIX в. Тифлис приобрел славу места, изобилующего синекурами с совершенно неутомительным рабочим графиком, с праздничной атмосферой, которую многие русские находили очаровательной (либо возмутительно бездельной). В советские времена Грузия сохраняла (а многие грузины культивировали) образ страны превосходных вин, отменной кухни, постоянно солнечной погоды, изысканных манер и легкого отношения к проблемам. Грузины гордились тем, что умели жить и знали, как этим наслаждаться.

За этим привлекательным образом стояла политэкономия, зависящая от постоянного притока как различных официальных субсидий из общесоюзного бюджета, так и теневых рентных сверхдоходов, которые приносили массово посещавшие Грузию (в том числе Абхазию) советские курортники, а также продажа фруктов и домашних вин по монополистским ценам. Грузия с ее субтропиками пользовалась на редкость выгодным положением в Советском Союзе, где население расположенных значительно севернее крупных городов жаждало и солнечного света, и свежих фруктов. Распределение неофициальных доходов в Грузии (как в различной степени и во всех южных республиках СССР) направлялось по каналам коррупционного патронажа, теневых рынков и повсеместно плодившихся микромонопольных позиций, связанных с дефицитом товаров, услуг, реальной отчетности и самой законности. Доктора и влиятельные преподаватели ожидали подношения предусмотренных ритуалом «подарков», руководители предприятий поставляли сырье и помещения для частной коммерции «цеховиков», автоинспекторы останавливали водителей для получения откупа наличными, пляжные торговцы и фотографы ломили невероятные в иной ситуации цены, продавцы магазинов придерживали товар под прилавком, подпиливали гири и прикарманивали мелкую сдачу, и даже водители государственных автобусов в часы пик сдирали двойную плату. Жизнь тех, кто не имел доступа к подобным мелким монополиям либо к патронажу, могла быть поистине жалкой[252].

У нас нет систематизированных данных по коррупции на Кавказе в советскую эпоху, однако воспоминания знающих людей и материалы перестроечных разоблачений указывают, что по крайней мере в брежневскую эру на Кавказе и в Средней Азии должность секретаря райкома нередко, если даже не как правило, продавалась потенциальным кандидатам на пост. Цена колебалась в зависимости от доходности района, по оценкам, в пределах от 50 тысяч до миллиона и более советских рублей. Претенденты собирали деньги среди родственников и состоятельных друзей, хотя одних только денег было недостаточно – требовались соответствующие дипломы и прочие формальные критерии, репутация личной преданности и искушенности в аппаратных делах, хорошо усвоенный соответствующий габитус, доступ в патронажные сети, земляческие или этнические связи, наконец, вакансии. Все это выливалось в нередко длительные карьерные интриги. Деньги в порядке своеобразной предвыборной кампании тратились на щедрое угощение, дорогие подарки и прямые подношения в конвертах посредникам и вышестоящим чиновникам.

По приобретении желанной должности в партаппарате новый хозяин района должен начать возврат долга путем назначения родственников и поддержавших его знакомых на прибыльные и статусные посты под своим крылом – руководителя финансовой и санитарной инспекций, начальника милиции, управляющего кооперативными магазинами и рынками, председателя колхоза, директора завода стройматериалов или мясокомбината, даже школы и дома культуры. В свою очередь, эти новоиспеченные чиновники должны были держать под контролем проведение незаконных операций для личного обогащения и для выплаты регулярных подношений начальству с тем, чтобы продолжать пользоваться его протекцией. Схема достаточно элементарная, весьма гибкая и оттого надежная в обычных условиях. Но в то же время она чревата конфликтами и латентной напряженностью, поскольку строится на сугубо личных связях зависимости и по определению перекрывает доступ к ресурсам и карьерные возможности конкурирующих семей и приятельско-патронажных группировок. Схема притом неустойчива сверху донизу, поскольку все мгновенно летит кувырком в случае снятия ключевого патрона-хозаина по указанию из Москвы либо (новшество времен продвинутой перестройки) его свержения политическим восстанием улиц.

Неопатримониальный принцип частно-патронажного распоряжения государственными должностями структурировал отношения как в правящей номенклатурной элите, так в немалой степени и в возникшей в поздние годы перестройки и еще более в 1990-е гг. политической оппозиции самовыдвиженцев, претендовавших на государственные посты. За ярко публичными оппозиционерами из интеллигенции нередко возникают группы поддержки, состоящие из земляков, родственников и знакомых, способных вложить в групповое дело свои связи, деньги, клиентов и подчиненных, а вскоре и оружие. На Кавказе неопатримониальная структуризация элит и контрэлит в немалой степени повинна в квазифеодальной политической раздробленности в период разрушения советской власти.

В 1990 г. за власть в Грузии боролось более семидесяти политических партий. В Армении возникло, по меньшей мере, девять вооруженных формирований и около дюжины политических эмбрионов, самым разным образом сочетавших в своих названиях слова «демократическое», «конституционное», «национальное», «движение» или «партия» (однако им пришлось быстро консолидироваться в ходе общенациональной чрезвычайной ситуации, вызванной войной в Карабахе и жестокой блокадой). Бакинские руководители Народного Фронта Азербайджана признавались, что порой не имели практически никакого понятия, кто именно входил в состав групп, провозглашавших себя отделениями и ополчениями НФ в прочих городах и районах республики. Чаще всего подобные группы под лозунгами демократизации и борьбы против предавших национальные интересы коррумпантов преследовали какие-то сугубо местные интересы и состояли из членов семей местных элит и их окружения, выступавших против конкретной семьи, с брежневских и алиевских времен правившей их районом.

Безусловно, это серьезное искажением норм рациональной бюрократии и внутренний институциональный провал советского государства на его периферии в Закавказье и Средней Азии. Проблема была давней и хронической. Москва время от времени обрушивалась на эти окраины с антикоррупционными кампаниями, означавшими лишь чистку верхних эшелонов руководства национальных республик. Именно так в 1969 г. при поддержке председателя КГБ СССР Юрия Андропова в Азербайджанской ССР пришел к власти пользовавшийся славой умного и честного чекиста молодой генерал госбезопасности Гейдар Алиев. Подобным же образом волей Москвы в 1973 г. другой молодой генерал (правда, внутренних дел и не карьерный милиционер, а бывший комсомольский аппаратчик) Эдуард Шеварднадзе стал во главе Грузии. Новые энергичные и яркие первые секретари, кстати, также склонные оказывать патронаж деятелям культуры, решительно сместили с должностей несметное число коррумпированных чиновников, в кабинеты которых посадили не менее способных взяточников уже из собственного окружения. Дело не в личной испорченности и даже не в кавказской культуре. Причина была институциональной. Алиев и Шеварднадзе, конечно, понимали, что их первоочередной задачей было успокоить гнев Москвы и явить ожидаемое рвение. Но затем им предстояло еще долго руководить своими республиками, что вовсе не предполагало утопическую революцию сверху, направленную на коренное изменение всего аппарата властвования, его традиций, каналов и способов пополнения. Этого бы наверняка не одобрило осторожно-консервативное брежневское верховное руководство. Оставалось упрочивать свою власть назначениями лично подобранных и связанных порукой людей и далее играть с Москвой и внутри своей республики по известным аппаратным правилам. Существовала, в конце концов, определенная разница в ожиданиях и ответственности за управление центральной областью, в которой сосредоточена стратегическая промышленность, и небольшой национальной республикой, более известной винами, коньяками и фруктами. От республик Закавказья, имевших за некоторыми отраслевыми исключениями вспомогательное значение для общесоюзной экономики, требовалось скорее не доставлять неприятности центру, особенно в сфере межнациональных отношений. Во внутренних делах кавказским первым секретарям предоставлялось играть по отношению к своим республикам отеческую роль в регулировании перераспределительных потоков, лоббировать республиканские интересы в московском Госплане и Госснабе и следить за расстановкой кадров. Глубоко укоренившиеся практики взяточничества оставалось воспринимать прагматично, как бытующий среди взрослых людей жизненный секрет, неизбежно используемый, дабы быть в состоянии править и воздавать.

Отказ от игры по негласным правилам сулил не столько честь, сколько опаснейшие неприятности. Чиновники, которые отказывались брать родственников и друзей на хлебные должности, теряли поддержку своих фамильных сетей. Бескомпромиссные, стихийно профессиональные (о которых говорили «ведет себя, будто он в Европе») или просто слишком опасливые управленцы и милиционеры тоже случались, но в ситуации несостоятельности формальных бюрократических правил им нечем было защищаться. Рано или поздно неудобных людей заживо съедали в интригах соперники, если прежде не собственные подчиненные. Наконец, свою роль играли этнические культуры региона, которые, подобно всем средиземноморским культурам, очень большое внимание уделяют показному потреблению в доказательство социального статуса. Хозяин кабинета, который не являл себя долженствующим по статусу образом и не оказывал своим родственникам и гостям надлежащее хлебосольство, расценивался как скряга и жалкий неудачник. Это грозило ему выпадением из сетей социальных контактов[253].

Такой государственный аппарат воспринимался большинством населения как довольно бесполезный, если не вовсе паразитический. Инфраструктурные капиталовложения и основные общественные блага в любом случае обеспечивались центром, т. е. выглядели безличными и естественно данными, как дары природы. Манеры и поведение местных неопатримониальных бюрократов и в самом деле походили скорее на царственные модели властвования прежних князей и владетелей, но при этом были лишены традиционной легитимности феодального общества. Внешне современные государственные структуры не обладали внутренней слаженностью и прочностью подлинно бюрократического механизма. Они оказались подвержены обвальному разрушению в момент кризиса, стоило прекратиться притоку властных ресурсов из центрального правительства. Весной и летом 1989 г. внезапная утеря советской Грузией даже видимости легитимности и прекращение эффективной поддержки из Москвы вызвали массовое бегство с постов, фактическое отречение грузинской номенклатуры среднего и низового звена. Это не означало, однако, будто они совершенно отказались от властных притязаний, хотя, вероятно, численное большинство тогда просто легло на дно, бежало в Россию или ушло в бизнес, сосредоточилось на сохранении нажитого добра. В ситуации идеологической поляризации все же немало подобных беглецов из прежней номенклатуры переметнулось прямиком на противоположный край политического спектра, к звиадистам либо прочим национальным радикалам. Изучение грузинских избирательных списков 1990 г. и официальной хроники назначений при первой антикоммунистической администрации Звиада Гамсахурдия выявляет неожиданно существенное присутствие влиятельных лиц прежнего коммунистического режима либо же их сыновей где-то во вторых-третьих рядах находившихся на подъеме ультранационалистов. В грузинской политике исчез политический центр. По всей видимости (надо признать, здесь мои заключения основываются лишь на нескольких, хотя и представительных, интервью), бывшие члены грузинской номенклатуры советской эпохи чувствовали, что среди высокостатусных интеллектуалов, большинство которых были либералами и умеренными националистами, они столкнутся с весьма неудобной статусной конкуренцией – не говоря о том, что эмоционально крайне интенсивная, бурлящая атмосфера в грузинском обществе оставляла ничтожно мало места для умеренной политики и рациональной риторики. Поэтому перебежчики предпочли запрыгнуть на платформу радикальнейшего национализма, лидеры которого не имели властных и управленческих навыков, но чьи многочисленные экзальтированные и преимущественно субпролетарские последователи давали шанс вернуться во власть уже в будущей антисоветской Грузии.

Высокостатусная интеллектуальная элита Грузии в результате событий весны 1989 г. была обойдена с фланга и идеологически дезориентирована. Прежнее советское правительство, которое они пытались преобразить в более цивилизованное, прозрачное и рациональное, рассыпалось в прах. С периферии и из низов грузинского общества вулканическими потоками извергалось новое социальное движение с почти религиозными эсхатологическими ожиданиями, культовым вождем которого стал бывший диссидент Звиад Гамсахурдия. Интеллектуалы вдруг увидели себя с одной стороны окружаемыми и сметаемыми иррациональной толпой, с другой погребенными под обломками распадавшегося государства. Знаменитый грузинский философ Мераб Мамардашвили с гневом и горечью бросил знаменитое: «Если это выбор моего народа, тогда я против народа/» Вскоре Мамардашвили умер, в чем трудно не усмотреть мрачного символизма смены эпох.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.