За что?

За что?

В начале было подозрение, лёгкое и настораживающее, потом надежда, что всё это только показалось, или какой-нибудь дурацкий розыгрыш. А уже позже, часа через два, пришло ясное понимание, что всё так и есть, и это так и есть совсем не так, как должно быть. Время не двигалось вперёд.

Я домыл все формы, это моя работа — мыть формы и, чувствуя нутром время перерыва, достал телефон и глянул на экранчик. Десять дня.

Не может быть, сказал я себе и медленно поковылял в четвёртый цех, чтобы уточнить который же сейчас час, а точнее, чтобы удостовериться, что уже двенадцать, и пришла долгожданная пора для набивания желудка всякой вкуснятиной, бережно завёрнутой Машуней, моей любимой женой в сотни салфеток и пакетиков, чтобы не остыло. Я не знаю, за что мне так повезло с любимой, но я точно знаю, что такой больше нет. По крайней мере, в этом городе, это точно. Умиляющая до слёз улыбка, бездонные, всегда немного грустные, словно узревшие ещё невидимую другим беду, глаза… Кстати, когда мы только познакомились, она с надеждой спросила — посмотри в мои глаза, что ты видишь? Страх — сказал я, и она расплакалась. Я был первый, кто ответил правильно. С тех пор мы вместе… я, она, её страх, и мой — страх потерять её…

Наверное, телефон глючит, думал я, покидая мойку, и разглядывая всегда пыльный пол четвёртого цеха. Недавно же в ремонт отдавал, чтоб им пусто было. Бабки взяли, а до ума не довели. Я крепко ругнулся под нос на пофигистов, ремонтировавших неделю назад мой эриксон, и смачно плюнул. Слюна проворно впитала в себя лежащий повсюду приличным слоем цемент, превращаясь в маленький катышек раствора. Я окинул взглядом четвёртый. Мои «коллеги» вовсю работали, суетливо бегая от станков в сушку и обратно. Надо же, они, наверное, и не знают, что уже обед. А то, что он уже, в этом я уверен на все сто. За три года работы на этой долбаной фабрике мой желудок научился безошибочно определять двенадцать ноль-ноль, да и не только желудок, весь организм ежедневно сигналил мне о счастливом событии, ровно за минуту до полудня. Это было железно, как и привычка курить строго через сорок минут, приобретённая ещё в школе, благодаря всегда ритмично приходящим переменкам. Урок — сигарета, урок — сигарета. Вот они пресловутые внутренние часы и все эти биоритмы, которые закладывает в нас быт, и которые теперь подняли вверх все стрелки и орали мне о стопроцентном полдне. Плюс к этому — я уже здорово хотел есть и, учитывая знание о завернутом не меньше чем в три салфетки жаренном окорочке, я просто исходил слюной, едва не теряя сознание от предвкушения.

Вяло улыбаясь, я подошёл к пацанам и, стараясь перекричать станки, проорал так, что свело связки:

— Обед!

Один из них принял мой утвердительный крик за вопрос, и отрицательно помотав головой, побежал в сушку, схватив заполненную форму.

Во, блин, кадр, подумал я, я ему говорю обед, а он головой машет.

Остальные на мой крик вообще никак не прореагировали, то ли не услышали, то ли приняли за полную чушь. В этот момент и появилось подозрение.

Махнув на них рукой, я отправился в раздевалку, где стоял стол, за которым я только обедал, а все остальные обедали и играли в карты. Тратить драгоценное время на замызганные тридцать шесть картинок четырёх мастей мне никогда не улыбалось, поэтому, быстро поев, я возвращался на мойку, где стоял мой любимый, вечно пыльный топчан. Там, где-то с двенадцати двадцати до тринадцати ноль-ноль я, прикрыв глаза, размышлял о смысле жизни, о Вселенной, о справедливости и судьбе, а иногда о ней — о невидимой беде, отражённой в глазах моей любимой, и тогда во мне, под холодеющим сердцем рос чёрный ком, замешанный на страхе, ненависти и бессилии…

Ну и соответственно, благодаря таким явно провокационно-скорым уходам из-за стола, я приобрёл славу «придурка на своей волне» и никакого, даже самого мало мальского статуса в коллективе не имел. Да если честно и не хотелось что-то. Мне и так было не плохо. У меня была любимая жена и… необъяснимый, неотступный, сводящий с ума страх её потерять, и плевал я на весь их социум…

Потому шеф и не особо удивился, увидев меня одиноко вгрызающегося в мягкое куриное мясо. Его задело только время вгрызания.

— Не понял?! — его лицо из высокомерного мгновенно преобразилось в страшную маску древнего языческого бога. Сейчас начнёт бешено орать, забрызгивая слюною моё лицо и стенку за ним.

Я сделал невинными глаза, и стал похож на Иисуса, распятого на кресте. Эта штука у меня здорово получалась, и я пользовался ею во всех опасных и стремительно несущихся к дерьму ситуациях. Мой работодатель немного смягчился, и его лицо вновь вернуло привычный толстый налёт высокомерия, а я, держа перед ртом необглоданную косточку, глупо пожал плечами и как можно мягче сказал:

— Вроде, как уже обед.

— Десять часов мля только! А ну давай быстро мля на мойку! Совсем поох. ели уже!

В этих трёх восклицательных предложениях шеф использовал практически весь свой запас не матерных слов и, понимая, что дальше последует только поток трёхэтажного, или что ещё хуже, фраза — десять процентов с зарплаты! — я бросил недоеденный окорочёк на стол и рванул на своё рабочее место, оставляя за спиной серый шлейф цементной пыли.

— Что ж за ерунда такая? — думал я, водя щёткой по грязной форме, отмоченной в кислоте — Четыре часа точно прошли, я это чувствую. Почему же нет обеда? Может это просто розыгрыш? Да ну, чушь. Они бы не стали ради меня такое затевать, они меня, конечно, ненавидят и презирают, но слишком уж муторное и главное невыгодное для них это занятие. Когда ж они в карты резаться будут?

Я снова достал телефон. Десять! Ровная тысяча с двумя мигающими точками по середине. Тут меня посетила невольно-пугающая мысль, и я, отбросив щётку, стал не отрываясь смотреть на экран. От постоянных десяти часов руки стало неприятно трясти. Я посчитал мигание точек, шестьдесят. Тысяча на месте! Посчитал ещё раз. Пятьдесят восемь, пятьдесят девять, шестьдесят, ну! Циферки даже не дёрнулись. А внутри меня что-то дёрнулось. Нехорошее такое дёрнулось.

Я поднялся и, подойдя к приоткрытой двери, посмотрел в четвёртый. Пацаны всё так же бегали, явно не обращая внимания на затянувшиеся десять дня. Ничего не понимая и пытаясь отмахнуться от плохих предчувствий, я вернулся обратно и плюхнулся в чёрное кресло. Мойщик мойщиком, а кресло себе схитил, как в лучших офисах. Схитил — это вместо спиз. ил, такие вот у нас тут этичные картёжники работают. Посидев минут десять, и так и не поняв за какую ниточку дёрнуть, чтобы распутать этот клубок дерьма, я поднялся и принялся ходить туда-сюда по мойке, сцепив руки за спиной. Мне бы полосатую фуфайку, вылитый урка со строгого. Хотя нет, с моими то длинными светлыми волосами я и в фуфайке буду выглядеть, как… а чёрт его знает как.

Так прошло ещё минут десять, в глупом метании из одного угла в другой, а тысяча на часах никак не менялась. Что-то произошло, и продолжает происходить, что-то нехорошее, и нужно как-то действовать, а как я пока не придумал. Пойти и сказать им, что они гонят, что уже давно двенадцать и что… вот именно — что?

Через два часа я уже был полностью уверен, что всё совсем не так, как было вчера, позавчера, да и вообще до этого. Время реально стоит на месте, зациклившись на одной и той же минуте. На одной минуте одиннадцатого.

В голове родилась успокаивающая мысль, когда-нибудь чистые формы закончатся, или не останется места в сушке, и тогда, наконец, эти тугодумы зададутся вопросом, а как это мы до десяти заполнили всю сушку? Но время шло. Никто не заглядывал ко мне, чтобы забрать новую партию чистых форм, или позвать на обед. Впрочем, на обед меня никогда и не звали, а вот за формами по любому должны были припереться, у них же их там не бесконечное количество, ну сто, ну сто пятьдесят штук. Не больше. Я закурил, и под воздействием никотина в голове змеями зашипели ужасные предположения. А может, если время не движется, то и места в сушке не становится меньше? Может, материя тоже как-то видоизменилась? Они ж наверняка прочно между собой связаны, эти материя и время.

Я почувствовал себя не хорошо, а никотин продолжил ускорять работу головного мозга, и тот стал с завидной стабильностью плодить вопросы, один страшнее другого. Почему они не замечают остановку времени? А почему я один заметил? Боже, это не есть хорошо. Я конечно никогда не стремился к слиянию с социумом, но и вот так, это уже слишком.

Да чёрт с ним, с этим социумом! Мария. Маша. Машунька. Я достал телефон и позвонил жене.

— Аппарат абонента выключен или…

Я набрал ещё раз.

— Аппарат…

Да заткнись же ты, сука!

Значит, дозвониться не получится, походу вся физика изменилась. Может мы к чёрной дыре подлетели?

Меня передёрнуло так, что от резкого движения головой свело шею. Я поднял руку и стал тереть по больному месту. Неприятное ощущение, и что плохо, теперь так на целый день останется. Или даже, в связи с происходящим, навсегда. Бля. ские чёрные дыры. Больше никогда ВВС смотреть не буду.

Дав этот обет, я не в силах и дальше находиться в непонятках, зашагал в четвёртый, объяснять пацанам, в чём собственно проблема. Но здесь меня ожидало полное фиаско. Я минут пять, стараясь перекричать станки, объяснял им о застывшей одной минуте одиннадцатого, но в ответ получил лишь усмешки, кручения пальцем у виска, и сорванное горло. Вдобавок, заливщик, это я прочитал по его губам, произнёс примерно следующее — у нашего придурка по ходу вообще крышу сорвало, после которой я махнул рукой и плюнул одновременно, и направился в раздевалку. Пора отсюда валить, понял я. Может, тут какая-нибудь аномальная зона образовалась, а вне стен этой фабрики всё нормально, и я зря так напрягаюсь. А эти, эти пусть тут хоть до второго пришествия работают, мне в принципе всё равно.

Я быстро переоделся и, опустив глаза, чтобы не встречаться взглядом с работающими, и не объяснять им причину своего резкого сваливания, молнией пролетел через четвёртый к выходу. На улице ярко светило солнце, тёплый майский воздух ворвался в лёгкие, пытаясь очистить их от вечной цементной пыли, я пару раз глубоко вздохнул и широким шагом рванул к остановке. Домой, домой, домой — вертелось в голове, прочь из этого дурдома. Расскажу Машуньке, посмеёмся вместе. А если и она? Да ну. Не может такого быть.

Хотя почему это — не может? — думал я подлетая к пустой остановке — Чем она не такая, как… как кто? Как они? Как я? Она должна быть такая, как я. Всё же моя жена, пусть пока не долго, всего год, но она мо-я-же-на, и если время остановилось во всём городе, да хоть и на всей планете, значит, она это заметит. А может, я и вправду сошёл с ума?

Я задумался. Глубоко задумался. В семнадцать у меня были кое-какие сдвиги, но ведь это гормональное, переходное, все эти неврозы, вегето-сосудистые дестонии, глюки, разговоры и споры с богом, они же у многих бывают. Или не у многих? Интересно, а у моей Машуньки были? И почему я до сих пор об этом её не спрашивал?

Подошла пустая маршрутка, я запрыгнул на переднее сиденье и пристально уставился на часы, прикреплённые внизу приборной панели. Десять ноль-ноль. Те же долбанные десять ноль-ноль.

— А что, только десять часов? — осторожно спросил я у водилы.

— А ты чё, сам не видишь? — недовольно огрызнулся он, не отрывая взгляда от дороги.

Я моментом сообразил, что никакого общения не получится. Водила из тех, что вечно чем-то недовольны, да к тому же, как и пацаны на фабрике прочно застрял в этой бездонной минуте, и вряд ли станет слушать мои разглагольствования на тему остановившегося четвёртого измерения. Поворот головы, и молчаливо-напряжённое разглядывание бегущего за окном городского пейзажа, это самое оптимальное, что я сейчас мог сделать.

Пейзаж был пустынным, людей на улицах единицы, да и те суетливо спешили по своим делам, не подавая никаких признаков беспокойства. Наверное, бродят кругами, не замечая никаких перемен, сумасшествие какое-то. Жуть берёт от этого их спокойствия. Знать бы, что происходит с ними. Или со мной? Господи…

Водила ушёл в себя, на полной скорости проносясь мимо остановок. Впрочем, останавливаться и не требовалось, все они были пустыми. Я начал побаиваться, что он вот так же пронесётся и мимо моей остановки, а я не смогу вовремя докричаться до его разума. Мои губы тронула улыбка. Вовремя, ну я и загнул, теперь тут всё и всегда вовремя, как ни крути.

— Мне на парке — бросил я развед-фразу. Водила молча кивнул. Ну, слава богу, он не совсем где-то там. Высадит меня и потом пусть себе едет дальше по маршруту, круг за кругом, без единого пассажира. Понедельник, десять ноль-ноль, большая часть людей на работе, а я единственный придурок спешащий домой, для того, чтобы убедиться, что моя Машунька заметила остановку времени. И это докажет, что либо так оно и есть, либо мы вдвоём сошли с ума. А если она не заметила? Бред. Она не могла не заметить. Она ведь тоже не такая, как все, с этой своей бедой в глазах, с этой своей неспособностью быть злой и желчной, с грустной улыбкой напуганного ангела. Господи, как я жил без неё? Как же я буду…

Водила резко затормозил, и я по инерции, выставленной вперёд рукой, упёрся в панель. Опять лихач. Хоть бы одного не гонщика за руль посадили, так нет же, как будто специально Шумахеров ищут.

Я отдал червонец, и аккуратно закрыв дверцу, рванул к родной десятиэтажке. У подъезда две пожилых женщины обливали друг друга словесной грязью и душевной желчью, из их перекошенных ртов летела наполненная ядом ненависти слюна. Интересно, попробывал представить я, пробегая мимо них, сколько они уже вот так орут друг на друга? Не меньше часов четырёх. Я вбежал в подъезд, столкнувшись с соседом наркоманом. Он, как обычно, растягивая слова и выгибая веером пальцы, принялся стрелять курево, но в этот раз я его проигнорировал. Подбежал к лифту. Лифт не работал. Выдохшись, как выживший после смертельного забега лемминг, я воткнулся указательным пальцем в звонок своей квартиры на девятом этаже и опустил голову. С полминуты за дверью было тихо, потом, наконец, шаги, звон цепочки и звук открывающегося замка. Я напрягся до предела, чувствуя, как сердце сжимается в сингулярную точку и умножается дрожь в руках. Что там за дверью? Доказательство моего безумия? Или…

Я медленно поднял голову. Передо мною моя испуганная Машунька, с глазами просто невероятных размеров. Они у неё и так огромные, бездонные и испуганные, а теперь в них просто настоящий ужас, и он мгновенно перекинулся в мой сердце. Я обнял её, а она разрыдалась.

— Боже! Я боюсь! — она повторяла и повторяла эти три слова, захлёбываясь в рыданиях.

И тут я всё вспомнил.

— Надо уходить — нежно проговорил я, гладя её мягкие волосы — Мы должны идти.

Она несколько раз кивнула головой и мы, не закрывая дверей, пошли вниз по лестнице. Я крепко держал её маленькую руку в своей огромной ладони, как никогда боясь её потерять. Я вёл её к спасению и навязчиво думал о судьбе, о справедливости, о беде в её глазах.

У подъезда две женщины с мордами бультерьеров, застывших в мерзких оскалах, такими они и погибнут. Мы проходим мимо, потупив глаза, и быстро шагаем вперёд.

Вот человек-павлин, раздутый своей гордыней. На одном из балконов женщина-кошка, гуляющая сама по себе, не смотря на мужа и двоих детей. У остановки мой сосед-гиена, спешащий за дозой. Тут и там, люди-змеи, пропитанные ядом своей злобы. Нет, не наберётся здесь десяти…

Мы спешим прочь отсюда. Мне жаль их всех, но я никого не могу спасти. Только они сами могут помочь себе, изменившись, очистившись, и вырвавшись из этой бесконечной минуты. Минуты, растянутой для того, чтобы мы, я и моя жена, единственная такая добрая, такая светлая, и такая чистая в этом городе грязи и ненависти, успели уйти. Одного я не понимаю, почему я? Единственное моё отличие от всех, это то, что меня тошнит от фразы — не мы такие, жизнь такая — потому что я знаю, это не так. Это их отмазка. Хотя, может одной этой тошноты достаточно…

Мы выходим из города, всю дорогу я стараюсь успокоить мою любимую, но она всё ещё всхлипывает и её рука дрожит в моей. Она боится. Боится той беды, которую видит только она. И её страх проникает в меня, обжигая лёгкие и сердце нещадным холодом. Я судорожно пытаюсь вспомнить, откуда он, этот безумный, безысходный, нескончаемый страх. Где его зерно? Где?!

Спиной я ощущаю стену огня, опускающуюся на город, ставший третьим в списке после Содома и Гоморры, и разрушающую его до основания. Я слышу громкий хлопок, больно бьющий по перепонкам, и вдруг вспоминаю, откуда этот вечный, навязчивый, убивающий душу страх. Я выпускаю хрупкую ладонь жены, мои руки взмывают вверх, я спешу дотянуться к её голове, прикрыть её огромные, словно узревшие ещё невидимую другим беду глаза, не дать ей оглянуться, но уже поздно. Я снова наказан сильнее всех них, погибших в этом стёртом с лица Земли городе. За что, Господи? За что ты снова наказываешь меня больше других? Разве я хуже? Зачем ты забираешь у меня самое ценное, оставляя мне в миг обесцененную жизнь? Ты же видишь, без неё я мёртв!

И я падаю на колени и, как и три тысячи лет назад, рву связки в крике:

— Будь же ты про-о-о-клят!