I

I

Здесь, на этой предназначавшейся, быть может, тоже для него фразе, ему пришлось остановиться. Чуть ли не слушая, как она говорит, набросал он эти заметки. Все еще слышал за письмом ее голос. Показал их ей. Читать она не хотела. Прочла всего несколько отрывков, да и то лишь потому, что он мягко ее об этом попросил. «Кто говорит?» — сказала она. «Кто же говорит?» У нее было ощущение ошибки, уловить которую ей никак не удавалось. «Зачеркните все, что вам кажется неточным». Но ничего не могла она и зачеркнуть. Грустно отбросила листы. Ей казалось, будто он, хотя и убеждал, что во всем ей верит, верил все же недостаточно, без той силы, которая обеспечила бы истину присутствием. «И вот теперь вы у меня что-то вырвали и этого у меня больше нет, но нет и у вас». Не воспринимала ли она некоторые слова охотнее других? не расходились ли они менее с тем, что она думала? Но у нее перед глазами все кружилось: она утратила центр, из которого лучились события и которого до сей поры она столь твердо держалась. Она сказала — возможно, чтобы что-то спасти; возможно, потому, что первые слова говорят все, — что самым верным казался ей первый абзац и, куда как в меньшей степени, второй, особенно к концу.

Отсюда он и решил теперь отправляться. Он не очень-то ее знал. Правда, и не нуждался в знакомствах, чтобы с людьми сблизиться. Не случай ли, по которому ему досталась именно эта комната, столь тесно свел их друг с другом? Жили здесь раньше и другие, которых она, по ее словам, напротив, избегала. Ее собственная комната размещалась в конце того же коридора, чуть дальше, там, где находился угол дома. Ему было видно, когда она возлежала на просторном балконе, и вскоре после своего прибытия он подал ей знак.

Он спрашивал себя, есть ли у нее основания упрекать его в недостатке доверия. Он верил ей, он не сомневался в ее словах. Видеть ее, ее слышать — все это связывало его предчувствием, которым ему не хотелось поступаться. Почему же тогда он потерпел неудачу? Почему с такой печалью отталкивала она то, что наговорила? Не отталкивала ли она саму себя? Он подумал, что в какой-то момент допустил ошибку. Слишком грубо ее выспрашивал. Он не помнил, чтобы ему случалось задавать ей вопросы, но это его не оправдывало, еще настойчивее вопрошал он ее своим молчанием, своим ожиданием, знаком, который ей подал. Он вынудил ее слишком открыто высказать истину, то была некая непосредственная истина — обезоруженная, безвозвратная.

Но почему она с ним заговорила? Стоило ему потом спросить себя — и он уже не смог бы продолжать. Однако существенно было и это. Не отыскав точной причины, он никогда не будет уверен, в самом ли деле она говорила то, что, как теперь у него не оставалось сомнений, он услышал, — этим убеждением он был обязан ее присутствию, шелесту слов: здесь продолжал говорить сам воздух. Ну а позже? Его не заботило, что будет позже, ему не нужны гарантии на будущее. Ее он оставит на свободе. Возможно, ему не хотелось подталкивать ее к другим признаниям; возможно, тайное его желание и заключалось в том, чтобы, напротив, удержать ее на этой наклонной плоскости. Это его привлекало, но и служило причиной большой неловкости. Ведь тем самым вскрывалось наличие у него задних мыслей. Может, эти задние мысли и исказили без его ведома то, что он с такой уверенностью написал? Нет, говорил он себе. При мысли о неодобрении, которое с таким отчаянием противопоставила ему она, он испытывал какое-то смутное отчаяние. Хранить верность — вот что от него требовалось: держать эту прохладную руку, которая проведет его неподражаемо извилистым путем до того места, где она исчезнет и оставит его одного. Но ему было трудно не допытываться, чья же это рука. Так оно всегда и было. Об этой руке он и думал, о той, которая ее ему протянула, а не о маршруте. Вот в чем, без сомнения, его ошибка.

Вновь собирая листы — а она теперь следила за ним любопытным взором, — он не мог удержаться от чувства, что с нею этой неудачей связан. Не вполне понятно, почему. Он словно дотронулся до нее через пустоту, какое-то мгновение ее видел. Когда? Только что. Он видел, кто она такая. Это его отнюдь не приободрило; скорее, положило всему конец. «Ладно, — сказал он себе, — если не хочешь, я отступаюсь». Он отступался, но на словах, глубоко интимных словах, которые, по правде, не предназначались напрямую ни ей, ни, тем паче, ее секрету. Метил в нечто другое, более близкое, что он знал и с чем, казалось, в радостной свободе когда-то жил. Он был удивлен, открыв, что это, возможно, ее голос. Именно голос этот и был ему доверен. Какая поразительная мысль! Он придвинул листы и написал: «Тебе доверен голос, а не то, что он говорит. То, что он говорит, — накопленные и переписанные тобой, чтобы воздать им должное, секреты, — ты должен, невзирая на все попытки тебя соблазнить, мягко вернуть к молчанию, которое поначалу у них почерпнул». Она спросила, что он написал. Но как раз это она и не должна была слышать, они не должны были слышать вместе.

* * *

Он украдкой за ней наблюдал. Возможно, она и говорила, но на лице у нее — ни следа благожелательности к тому, что она говорит, ни малейшего согласия говорить, едва живое утверждение, едва бормочущее что-то страдание.

Ему хотелось бы иметь право сказать ей: «Перестань говорить, если хочешь, чтобы я тебя услышал». Но она, даже ничего и не произнося, не могла теперь уже замолчать.

Он вполне отдавал себе отчет, что она, чего доброго, все забыла. Это его не смущало. Он спрашивал себя, уж не хочет ли он завладеть тем, что она знала, — путем скорее не воспоминания, а забвения. Но забвение… Погрузиться в забвение следовало и ему.

* * *

«Почему вы меня так слушаете? Почему, даже когда говорите, все равно слушаете? Почему выманиваете у меня то, что мне приходится потом говорить? И никогда не отвечаете; ничего своего от вас никогда не услышишь. Но знайте, я ничего не скажу. Все, что я говорю, ничего не значит».

Она, наверное, хотела, чтобы он повторял сказанное ею, хотела только повтора. Но никогда не узнавала в моих словах собственные. Не менял ли я в них что-то, сам того не замечая? Не менялось ли что-то, переходя от нее ко мне? Тихим голосом для себя самого, еще тише для него. Речь, которую нужно повторять, прежде чем ее услышишь, ропот без следа, за которым он следует, блуждающий нигде, пребывающий повсюду, необходимость предоставить ему идти своим чередом.

Всегда это старая речь, которая хочет снова там, не говоря, очутиться.

* * *

Отнюдь не вымысел, хотя он и не способен произнести по поводу всего этого и слова правды. Что-то с ним случилось, и он не в состоянии сказать, правда это или нет. Позже ему подумалось, что само событие, собственно, и состояло в этой манере не быть ни истинным, ни ложным.

* * *

Бедная комната, жили в тебе хоть когда-нибудь? Как здесь холодно, как мало я в тебе живу. Не остаюсь ли я здесь только для того, чтобы стереть все следы своего пребывания?

Снова, снова, шагая и всегда на месте, иные края, иные города, иные дороги, все тот же край.

* * *

Часто у него складывалось впечатление, что она говорит, но все же пока еще не говорит. И он ждал. Вместе с ней он был заперт в огромном движущемся круге ожидания.

* * *

«Сделайте так, чтобы я могла с вами говорить». — «Хорошо, но знаете ли вы, что мне для этого сделать?» — «Убедите меня, что меня слышите». — «Ну ладно, начинай же, говори мне», — «Как я могу заговорить, если вы меня не слышите?» — «Не знаю. По-моему, я тебя слышу». — «Откуда это тыкание? Вы же никогда ни с кем не переходите на ты». — «Что и доказывает: я обращаюсь к тебе». — «Я не прошу вас разговаривать: слушать, только слушать». — «Слушать тебя или слушать вообще?» — «Не меня, вы же отлично все поняли. Слушать, только слушать». — «Раз так, пусть, когда ты говоришь, говорит кто-то другой».

И, стало быть, в одном языке всегда слышится двойная речь.

Это была своего рода борьба, которую она с ним вела, безмолвное разбирательство, в ходе которого ею требовались и предоставлялись объяснения.

* * *

И однако, разве не насторожил он ее с самого первого дня, с того дня, который не был еще вполне первым, когда она показалась ему такой смущенной, что там находится, изумленной и чуть ли не раздраженной, ожидающей от него, что он оправдается, оправдывая ее?

Полный юношеского задора, он тогда, не колеблясь, ответил. То была блистательная эпоха: все еще казалось возможным, а он не предпринимал никаких предосторожностей, по случаю замечая — всегда с крайней прямотой — существенную деталь и полагаясь в остальном на свою память, та его никогда не подводила.

* * *

Словно она ждала, что он детально опишет ей эту комнату, где она, как-никак, вместе с ним находилась. Возможно, дабы удостовериться, что и в самом деле там находится. Возможно, потому что предчувствовала — описание покажет ту же самую комнату, только жить в ней будет кто-то другой.

В этой предельной точке ожидания, где ожидаемое уже давно служит только опорой ожидания, в мгновение, возможно, последнее, возможно, бесконечное: человек еще среди нас.

Попробовать не обращать внимания на то, что знаешь, только и всего.

* * *

Что нес он на своих плечах? Какое отсутствие самого себя на него давило?

* * *

Тогда он попробовал взглянуть на комнату безо всякого интереса, скорее от нечего делать: это был гостиничный номер. Узкий и длинный; пожалуй, ненормально длинный.

* * *

Когда он понял, что она не пытается рассказать ему, как все происходило, — может, сверх того, об этом и говоря, — ас холодным страданием борется против некоторых слов, которые были в нее словно вложены, прилагает все силы, чтобы не потерять связь с грядущим или с чем-то, что еще не миновало, и все же уже настоящим, уже минувшим, он в первый раз испытал страх. Во-первых, он ничего не узнает (и он увидел, насколько ему хотелось знать), а во-вторых, никогда не заметит, в какой момент будет готов с этим покончить. Какое существование за этим воспоследует, серьезное, легкомысленное, без развязки, без перспектив; что же до его отношений с нею, вечная ложь.

* * *

Отличительная черта комнаты — ее пустота. При входе он этого не замечает: вновь гостиничный номер, в каких он всегда ютился, какие он любит, номер в гостинице среднего класса. Но стоит ему захотеть ее описать, она становится пустой, и слова, которыми он пользуется, только пустоту и покрывают. И однако, с каким интересом она следит за ним, когда он говорит ей: вот здесь — кровать, там — стол, а там, где вы, — кресло.

Она воображала, по крайней мере, у него было такое впечатление, что он располагает огромной властью и мог бы ею воспользоваться, чтобы добраться до сердцевины той истины, которую она, похоже, постоянно имела перед собой, не преуспев наделить ее реальностью; но из-за непонятного небрежения отказывается эту власть на что-либо употребить. «Почему вы не делаете всего того, что могли бы сделать?» — «Но что я мог бы сделать?» — «Больше, чем делаете». — «Да, конечно, больше; чуть больше, — весело добавил он. — С тех пор как я вас узнал, меня часто посещает это впечатление». — «Будьте откровенны: почему вы не пользуетесь тем могуществом, которым, как вам известно, располагаете?» — «Какого рода могуществом? Почему вы мне это говорите?» Но она возвращалась к этому с безмятежной настойчивостью: «Признайте же ту власть, которая вам принадлежит». — «Я о ней не знаю, она мне не принадлежит». — «Это и доказывает, что власть эта составляет часть вас самого».

Голоса отзываются в безбрежной пустоте, пустоте голосов и пустоте этого пустого места.

* * *

Слова стирают в ней воспоминание, которое помогают выразить. У нее в памяти одни лишь страдания, вспомнить которые невозможно.

* * *

Его желание отчетливо ее слышать уже давно уступило место потребности в безмолвии, безучастным фоном которого стало бы все то, что она уже сказала. Но питать это безмолвие могло только понимание.

Оба, и он, и она, стремились в языке к скудности. В этом они были заодно. Для нее всегда находилось лишнее слово, имелось слишком много слов, к тому же чересчур богатых, излишне велеречивых. Явно будучи не слишком ученой, она всегда предпочитала, казалось, абстрактные, ничего не вызывающие в представлении слова. Уж не пыталась ли она, а вместе с ней и он, образовать в недрах этой истории убежище, чтобы укрыться от чего-то, в привлечение чего история тоже внесла свою лепту? Выдавались мгновения, когда он в это верил, попадались фразы, которые заставляли его в это поверить.

Быть может, предлагая ему эту историю, она хотела только уничтожить в нем волю к самовыражению, к каковой в то же время и пыталась его свести.

* * *

Не нужно возвращаться назад.

* * *

Ждать, преисполниться внимания к тому, что превращает ожидание в нейтральное, накрученное само на себя действие, сжатое в круги, самый внутренний и самый внешний из которых совпадают, во внимание, рассеявшееся в ожидании и вернувшееся до самого неожиданного. Ожидание, ожидание, каковое — отказ чего-либо ждать, спокойная, развертываемая шаг за шагом протяженность.

Он испытывает такое ощущение, будто состоит на службе у некой изначальной рассеянности, которая, похоже, доступна лишь скрытой, распыленной в актах предельного внимания. Ожидая, но в подчинении у того, что вряд ли ожиданию доступно.

Для нее ждать означает, кажется, в очередной раз включиться в историю, которую она, не иначе, обяжет его довести до благополучного конца и следствием которой должно стать ее постепенное продвижение к цели. Внимание должно быть этим рассказом как бы исполнено — так, чтобы медленно вырвать его у изначальной рассеянности, без которой, однако, как он отчетливо ощущает, внимание стало бы неким бесплодным актом.

Ждать, чего нужно было ждать? Она выказывала удивление, если он у нее об этом спрашивал, поскольку для нее вполне хватало самого слова. Начав чего-либо ждать, ждешь уже чуть меньшего.

* * *

Необычайное давление, оказываемое на него сдержанностью и безмолвным ожиданием. Уже давно они не надеялись более добраться до конца, который для себя наметили. Он даже и не знал уже, об этом ли она продолжает с ним разговаривать. Он украдкой за ней наблюдал. Возможно, она и говорила, но на лице у нее — ни следа благожелательности к тому, что она говорит…

* * *

Вряд ли он сделает это. «Если вы этого не делаете, так все равно сделаете». — «Ну а вы того хотите?» — «А, вам из этого вот так вот не выпутаться. Если вы это сделаете, я того захочу». Он задумался: «Может быть, когда-то я мог бы это сделать». — «Когда же это?» — «Ну как же… когда я вас не знал». Что заставило ее рассмеяться: «Но вы меня и не знаете!»

* * *

«Да». Она и вправду произнесла это слово? При его прозрачности сквозь него проходит все, что она говорит, даже само это слово.

* * *

«Все это произошло, значит, здесь, и вы были со мною?» — «Возможно, с вами: с кем-то, кого теперь я не могу в вас не признать».

Ему бы хотелось, чтобы снаружи было виднее, как обстоят дела: вместо начала — своего рода изначальная пустота, энергичный отказ позволить истории начаться.

История, что она под этим понимает? Он вспоминает слова, которые однажды вдруг прозвучали в его жизни. «Никто здесь не хочет ввязываться в историю». Почти угасшее — и все же все еще вызывающее у него смятение воспоминание.

* * *

«Я сделаю все, что вы ни пожелаете». Но теперь ей этого было уже мало. «Я не прошу вас мне помогать, я прошу, чтобы вы, и вы тоже, оставались тут и ждали». — «Чего я должен ждать?» Но она не понимала этого вопроса. Начав чего-либо ждать, ждешь уже чуть меньшего.

* * *

«Когда я с вами говорю, кажется, будто все то во мне, что меня прикрывает и предохраняет, меня покинуло, оставив беззащитной и очень слабой. Куда переходит эта моя часть? Не в вас ли она обращается против меня?»

Предчувствует же он, что она ждет, когда он унесет ее так далеко, чтобы в ней вспомнилось и смогло выразиться воспоминание. Вот от чего они ни на секунду не могут отвлечься.

По секрету ото всех.

Как будто пространством для боли была мысль.

* * *

«Ладно, — сказал он себе, закрывая глаза, — если не хочешь, я отступаюсь». Он отдавал себе отчет, что она, чего доброго, все забыла. Это забвение составляло часть того, что она хотела бы ему сказать. Вначале, со свежими силами и блистательной уверенностью молодости, он наслаждался этим забвением, оно казалось ему тогда очень близким к тому, что она знала, более близким, быть может, нежели воспоминание, и именно посредством забвения и стремился он этим завладеть. Но забвение… Погрузиться в забвение следовало бы и ему.

* * *

Сделай так, чтобы я могла с тобой говорить.

«Что мне нужно сказать?» — «А что вы хотите сказать?» — «То, что, будучи сказанным, уничтожило бы само желание говорить».

Разговаривая, она производила такое впечатление, будто не умеет соединять слова с богатством бывшего до того языка. Они оказывались без истории, вне связи со всеобщим прошлым, не относились даже к ее собственной жизни или жизни кого бы то ни было еще. Тем не менее, они говорили то, что говорили, и их точность делало подозрительной только полное отсутствие в них двусмысленностей: как будто они обладали единственным значением, вне которого вновь становились безмолвными.

Смыслом всей этой истории служил смысл одной длинной фразы, которая не могла быть расчленена, которая обретет свой смысл лишь к концу, а в конце обретет его лишь как дуновение жизни, неподвижное движение всей целокупности.

Наряду с тем, что она говорила, и словно бы чуть позади, но в некой протяженности без глубины, без верха или низа — и, однако же, материально полагаемой, — он начал различать другую речь, не имевшую почти ничего общего с ее собственной.

* * *

Сделай так, чтобы я могла с тобой говорить.

* * *

Отказ, которым она ему отвечала, крылся в самой ее податливости. Все было смутно, это он знал; быть может, тревожно, а ее присутствие связывалось с неким сомнением: словно она присутствовала только для того, чтобы помешать себе говорить. А потом приходили мгновения, когда, поскольку рвалась нить их отношений, она вновь обретала свою безмятежную реальность.

Тогда он лучше видел, в состоянии какой необычайной слабости она пребывала, откуда черпала ту властность, которая временами заставляла ее говорить. Ну а он сам? Не был ли он слишком силен, чтобы ее слушать, слишком убежден в пространности смысла своего собственного существования, слишком увлечен своим движением?

Чего недоставало в том, что она говорила, в ее самых простых фразах?

* * *

Сделай так, чтобы я могла с тобой говорить. В самом ли деле она того желала? Была ли уверена, что не будет об этом сожалеть? «Да, я буду об этом сожалеть. Я уже об этом сожалею». Но она не без грусти добавила: «Вы тоже об этом пожалеете». Тут же, однако, заметив: «Я вам скажу не все, я вам почти ничего не скажу». — «Но тогда лучше и не начинать». Она рассмеялась: «Да, но дело в том, что теперь-то я уже начала».

Он с давних пор знает: тут все может быть выражено зауряднейшими словами, но при условии, что сам он принадлежит, вместо того, чтобы его знать, тому же самому секрету и отказывается в этом мире от своей доли света.

Ему никогда не узнать того, что он знал. Это и было одиночество.

* * *

«Дай мне это». Он вслушивается в это распоряжение, словно оно исходит от него, ему предназначаясь. «Дай мне это». Слова, которые не похожи ни на просьбу, ни, в действительности, на приказ, нейтральная и бесцветная речь, которой, как он не без надежды чувствует, противиться он будет не всегда. «Дай мне это».

* * *

В настоящую минуту он во власти заблуждения, от которого не хочет избавляться, оно — не более чем повторение самых старых его заблуждений. Он их даже не узнаёт, и когда ему говоришь: «Но ведь эта мысль — она все та же!», он ограничивается размышлением и в конце концов отвечает: «Не совсем та же; да и мне бы хотелось продумать ее еще немного».

Я могу услышать только то, что уже слышал.

* * *

Он спрашивает себя, не остается ли она в жизни, чтобы растянуть удовольствие от ее завершения.

* * *

Он знал, Что возможностью остаться обязан уверенности в том, что может уйти. Но и предчувствовал, что уход этот, который легче легкого мог быть осуществлен с его личной точки зрения, в иной оптике обладал всеми признаками решения просто неосуществимого. Он уйдет, но тем не менее останется. Вот истина, вокруг да около которой топталась также и она.

И подчас, с безразличием, которое уже вполне могло сойти за улику, он спрашивал себя, уж не дошел ли он в своем жительстве до второй стадии: не был ли он там, поскольку в какой-то момент ушел. Теперь он осознавал, что заставляет ее говорить. Запирал свой номер, едва она туда заходила. Подставлял туда другую комнату, ту же самую и притом такую, какою он ее ей описал, да, подобную, в этом ее обмануть он не мог, только более скудную из-за крайней скудости слов, сведенную к пространству нескольких имен, за пределы которого, как он знал, она не выйдет. Как они вдвоем задыхались в этом замкнутом месте, где произносимые ею слова только это замыкание уже и могли обозначить. Не это ли, не только ли это она и говорила: «Мы взаперти, мы больше отсюда не выйдем»?

Он медленно, неожиданно осознал: отныне он будет искать выход. Он его найдет.

* * *

Все, однако, осталось неизменным.

* * *

Комната освещена через пару окон; на расстоянии нескольких шагов они наискось вскрывают стену. Свет проникает, почти не слабея, вплоть до черного — чернотою плотной и прочной — стола. Рядом со столом, там, куда солнце уже не доходит, но где все равно очень светло, вытянувшись стрункой в кресле и не касаясь его подлокотников руками, медленно дышит она.

«Вы так уж хотите выйти из этой комнаты?» — «Так надо». — «Сейчас вам не выйти». — «Так надо, так надо». — «Только когда вы мне все скажете». — «Я вам все скажу, все, что вы хотите, чтобы я сказала». — «Все, что необходимо, чтобы вы сказали». — «Да, все, что необходимо, чтобы вы услышали. Мы останемся вместе, я вам все скажу. Но не сейчас». — «Я же не мешаю вам уйти». — «Нужно, чтобы вы мне помогли, вы же отлично это знаете».

* * *

Неправда, будто ты заперта со мной и от того, что снаружи, тебя отделяет все, тобою мне еще не сказанное. Ни тот, ни другой, мы не здесь. Сюда проникли только какие-то из твоих слов, их мы издалека и слушаем.

* * *

Вы хотите со мной расстаться? Но как же вы за это возьметесь? Куда пойдете? Что это за место, где вы со мной неразлучны?

* * *

Если с тобой что-то случилось, как мне вынести ожидание, пока я не узнаю, что не могу этого вынести? Если с тобой что-то случилось — пусть даже это случится с тобой заметно позже, спустя много времени после моего исчезновения, — как этому не стать отныне невыносимым? И, так и есть, я этого совсем не выношу.

* * *

Ждать, только ждать. Странное ожидание, одинаковое во все свои моменты, как пространство во всех своих точках, подобное пространству, оказывающее одно и то же непрестанное давление, его не оказывая. Одинокое ожидание, которое было в нас, а теперь перешло наружу, ожидание нас без нас, вынуждающее дожидаться вне нашего собственного ожидания, не оставляющее нам больше чего-либо ждать. Прежде всего близость, прежде всего неведение близости, прежде всего пребывание бок о бок не ведающих друг о друге, соприкасающихся, не вступая в отношения, мгновений.

Он стремился, подчас мучительно, не принимать ее во внимание. Она занимала мало места. Оставалась сидеть, вытянувшись в струнку, сложив руки на столе; так что стоило ему поднять взгляд, и в глаза тут же бросались эти ничем не занятые руки. Иногда ему чудилось, что она встала и пересекла комнату. Но она оставалась там.

«Вы все уже знаете». — «Да, я все знаю». — «Почему же вы заставляете меня вам это говорить?» — «Мне хочется знать об этом от вас и вместе с вами. Мы можем знать это только вместе». Она призадумалась: «Но не рискуете ли вы знать об этом чуть меньше?» Задумался в свою очередь и он: «Ну и что с того. Нужно, чтобы вы это сказали: один раз, всего один раз; чтобы я услышал, как вы это говорите». — «Стоит мне сказать это один раз, и я буду говорить это всегда». — «Да, так и есть, всегда».

«Я не хочу об этом знать. Я хочу, чтобы вы мне об этом сказали, дабы больше не нужно было этого знать». — «Нет, нет, только не это».

* * *

Он знал, и ему казалось, что знает об этом и она: где-то здесь была как бы пустота. Если он с терпением, которому удавалось, не прибегая к насилию, отстранить в сторону чужеродные понятия, погружался в размышления, то, не колеблясь, приходил к выводу, что пустота находилась в том месте, чье расположение он мог бы выявить, если бы был способен серьезнее приложить к этому свой рассудок. Но ему приходилось делать слишком большое усилие, чтобы об этом подумать или даже просто вспомнить. Словно он впустил внутрь своей мысли некое страдание, которое, стоило ему только пробудиться, тут же вынуждало его об этом не думать. В тот день, однако же, он зашел еще дальше. Он вообразил, что, если бы сумел точно, с доскональностью, а не в общих чертах, описать эту комнату, не принимая во внимание свое собственное в ней присутствие, а пытаясь выстроить все вокруг присутствия уже ее, он бы почти наверняка открыл недостающее, чьи недостатки ставили их обоих в зависимость от чего-то, казавшегося ему временами угрожающим, временами веселым — или наделенным угрожающей веселостью. Естественно, он знал, что не очень-то любит разглядывать эту комнату, правда, только с тех пор, как она с некой молчаливой настойчивостью завела свои беспрестанные просьбы, чтобы он ей ее описывал, причем все время заново. Некогда, едва туда войдя, он находил ее почти приятной.

В нем имелась некая слабость, точка рассеянности, которую, под страхом совершить представлявшееся ему существеннейшей неверностью, надлежало соотнести со всем, что он думал или говорил. Вокруг этой-то точки по едва заметной необходимости и было расположено и упорядочено, словно капризное и подвижное силовое поле, все, что он уже написал, и все, что ему довелось пережить. Что это была за точка? Иногда он к ней приближался. Настойчиво передавал обретенные при приближении поразительные открытия. И всякий раз готов был начать это движение заново: себе наперекор и, однако, охотно; нет, не охотно — только себе наперекор.

* * *

Он считал, что преисполнился терпения, на деле же лишь утратил нетерпение. У него больше не было ни того, ни другого; у него была лишь их нехватка, из которой, представлялось ему, он сможет извлечь последнюю силу. В нетерпении, без нетерпения, ни соглашаясь, ни отказываясь, покинутый, но не оставленный, движущийся в неподвижности.

С какой меланхолией, но и с какой спокойной достоверностью чувствовал он, что никогда больше не сможет сказать: «Я».

* * *

Всегда, перед лицом каждого мгновения, мы должны вести себя так, как будто оно вечно и дожидается, пока мы снова не станем преходящими.

Они всегда беседовали о том мгновении, когда их там уже не будет, и хотя отлично знали, что всегда будут там, дабы о подобном моменте беседовать, думали, что нет ничего достойнее их вечности, чем проводить ее, воображая ее завершение.

* * *

Нет ли там двери, которую он не заметил? Гладкой стены — там, где открываются два окна? Все время, даже когда темно, все того же света?

* * *

Выражать только то, что невыразимо. Оставлять его невыраженным.

* * *

Ей помогало говорить нечто отрицательное. У него сложилось впечатление, что в каждой из своих фраз она всегда оставляла место для возможности с этим покончить.

Она явно всячески старалась не поддерживать все, что говорила, своим собственным существованием. Если возможно не держаться позади того, что говоришь, не наделять слова ни жизнью, ни пылом, говорить вдалеке от себя и, однако, с самой что ни на есть большой страстью, страстью без пыла и жизни, то именно она сейчас и говорила.

* * *

Чего он никогда у нее не спрашивал, так это правду ли она говорила. Чем и объяснялись их сложные отношения; она говорила правду, но не в том, что говорила.

И в один прекрасный день она ему заявила: «Теперь я знаю, почему вам не отвечаю. Вы меня не расспрашиваете». — «Это верно, я не расспрашиваю вас, как полагается». — «И, однако, все время меня расспрашиваете». — «Да, все время». — «Слишком уж понуждая отвечать». — «Однако же… согласитесь, я прошу об очень малом». — «Слишком малом, чтобы на это хватило моей жизни». Стоя почти рядом с ним, она смотрела прямо перед собой: «Естественно, умри я, и вы не преминули бы вернуть меня к жизни, чтобы вновь вынудить отвечать». — «Если только, — сказал он, улыбаясь, — я не умру первым». — «Надеюсь, что нет, это было бы еще хуже». Она приостановилась и словно бы перешла к другой идее: «Я, должно быть, способна знать только что-то одно». — «Как я только одно и слышать. И мы боимся, что это не одно и то же. Осторожничаем».

Я могу услышать только то, что уже слышал.

* * *

«Вы во мне сомневаетесь?» Она имела в виду свою правдивость, свои слова, свое поведение. Но мне за этим слышалось куда большее сомнение. Ах, если бы я смог убедить себя, что она от меня что-то скрывает. «У тебя есть секрет?» — «Теперь он ваш, вы отлично это знаете». Да, к сожалению, я знал, что он мой, притом не зная его самого.

И, в довершение, с напором: «Мне что, говорить без передышки?»

* * *

Тебе нужно быть осмотрительнее: что за личность! С виду вне закона, но она словно прикована к некой особой точке этого места, точке, которую сделала бы видимой, если бы твое желание ее видеть не отвергало все остальное.

Ночные мысли, все более блистательные, более безличные, более мучительные. Постоянно бесконечные мука и радость — и в то же время покой.

* * *

«Мне хотелось бы, чтобы вы меня любили только тем, что в вас есть безучастного и бесчувственного».

* * *

Не подсказывала ли не раз она ему, что описание тщетно стремится к незавершенности, оно всегда было полным, в нем не хватало единственно их собственного отсутствия, и это ее то ли радовало, то ли тревожило, кто знает. «Когда мы уйдем». Или только: «Когда вас больше здесь не будет». — «Тогда и вас, вас тоже больше здесь не будет». — «И меня тоже, меня здесь больше не будет».

* * *

Две тесно сомкнутые друг с другом речи, словно два живых, но нечетко очерченных, тела.

* * *

Она была необычайно доброжелательна. Он ее расспрашивал, она отвечала. Ответ этот, что правда, то правда, ни о чем, помимо вопроса, не говорил, а просто его заключал. Это была все та же речь, возвращающаяся сама к себе, и, однако же, как он отдавал себе отчет, не совсем та же самая; имелась некоторая разница, как раз в возвращении, быть может, и крывшаяся, она многому бы его научила, будь он способен ее различить. Может быть, это разница во времени; может быть, это та же речь. но чуть стертая, чуть обогащенная из-за своего стирания неким особым смыслом, словно в ответе всегда содержалось чуть меньше, чем в вопросе.

«Все ваши речи меня вопрошают, даже когда вы говорите о том, что ко мне не относится». — «Но к вам относится все!» — «Не ко мне. Я же здесь, этого должно вам хватать». — «Да, этого мне должно хватать, но при условии, что я в вас уверен». — «Вы во мне не уверены?» — «В вас, если это были вы». Еще немного — и он бы сообщил ей то, что уже предчувствовал: там, где она была, имелось некое неясное множество, протянувшееся до бесконечности и теряющееся среди бела дня, толпа, которая была не настоящей толпой людей, а чем-то неисчислимым и неопределенным, своего рода абстрактной слабостью, неспособной предстать иначе, кроме как в пустой форме очень большого числа. И однако же она, каковы бы ни были ее отношения с этой толпой, никогда в ней на самом деле не терялась, напротив, навязывала себя с кроткой властностью, которая делала ее более присутствующей и более убедительной.

«Я вижу вокруг вас все, что вы наговорили, — будто некая масса, в которую вас манит влиться, что-то по-своему слабое — слабостью почти отвратительной». — «Я тоже это чувствую. Оно беспрестанно колышется». — «Неужели и в самом деле то, что мы говорим, столь жалко?» — «Боюсь, что жалко, но по моей ошибке». — «Это наша ошибка». — «Да, да, — радостно сказала она, — это наша ошибка».

* * *

Сквозь слова еще проходило немного дневного света.

* * *

«Когда он вам это сказал?» — «Он мне это сказал?» — «Он же в самом деле сказал вам, что ему нравится быть рядом с вами?» — «Что за чудные слова!» Это привело ее в хорошее расположение духа. «Нет, так он никогда не говорил». И с какой-то диковинной энергией: «Ему не нравилось быть рядом со мной, ему ни с кем не нравилось быть рядом». — «А, это слишком уж громко сказано. Он жил обособленно? Не очень-то любил видеться с людьми?» И прежде чем она воспользовалась возможностью ответить, он подыскал дерзкий вопрос: «Почему же тогда он почти все время оставался с вами?» Она выслушала его речь, не противясь, казалось, чтобы та рядом с ней водворилась. Она пребывала в неподвижности, и он спрашивал себя, долго ли она выдержит, будучи центром подобного давления, но она нашла кое-что получше, нежели этому сопротивляться, и, к его изумлению, сказала ему больше, чем когда-либо, причем так, что это пробудило в нем самом далекое, мучительное осознание: «Да, он почти все время оставался со мной».

Он почти все время оставался с нею.

* * *

Давление города: отовсюду. Дома тут не для того, чтобы в них жили, но чтобы имелись улицы, а на них — непрекращающееся городское движение.

* * *

«Мы здесь не одни». — «Нет, мы и в самом деле не одни. Разве мы соглашались на одиночество?» — «Одни, но не каждый сам по себе, одни, будучи вместе». — «Мы вместе? Но ведь не совсем, не так ли? Только если могли бы разлучиться».

* * *

«Мы вместе? Но ведь не совсем, не так ли? Только если могли бы разлучиться». — «Боюсь, мы и так разлучены всем тем, что вы не хотите о себе сказать». — «Но из-за этого же и соединены». — «Соединены разлученными». Она погрузилась в своего рода воспоминание, выйдя из которого с улыбкой заявила: «Мы не можем быть разлучены, говорю я или нет».

Любя, быть может, в нем — хотя она его за это и упрекала — слишком уж сильную склонность тушеваться перед тем, что она не могла ему сказать.

* * *

«Мы же еще не начали ждать, не так ли?» — «Что вы хотите сказать?» — «Что если бы мы смогли сделать так, чтобы оно началось, мы смогли бы с ожиданием и покончить». — «Но так ли уж мы хотим с ним покончить?» — «Да, хотим, только этого мы и хотим».

«Все изменилось бы, если бы мы ждали вместе». — «Если бы ожидание было для нас общим? Если бы мы приобщились к нему вместе? Но мы ведь этого и ждем, не так ли, — быть вместе?» — «Да, вместе». — «Но в ожидании». — «Вместе, ожидая вне ожидания».

* * *

Он спрашивает себя, не связано ли одиночество с ее присутствием; не напрямую, а из-за того, что она как бы обязывает его — и вполне достичь этого ему никогда не удается — жить на какой-то безличный лад. Касаясь и привлекая ее движением, на которое она тут же откликалась, он, однако, знал, что их образы остаются на некотором расстоянии друг от друга, на незначительном расстоянии, которое он не терял надежды еще чуть-чуть сократить.

* * *

Постель параллельна столу, параллельна прорезанной двумя окнами стене. Это диван, достаточно широкий, чтобы они могли улечься и лежать рядом друг с другом. Она, повернувшись к нему, прижимается к перегородке, а он крепко ее держит.

* * *

Он знает, что между этим местом и вниманием имеется некое совпадение. Здесь вниманию место. Внимание никогда не будет направлено на него, хоть бы он и оставался здесь вечно. Но быть объектом этого внимания он ничуть и не желает.

В том, что остаешься неведомым рядом с предельно безличным вниманием, есть некое холодное счастье.

Внимание о нем в полном неведении, он ощущает его только по проявляемому им к нему бесконечному небрежению, но с предельной деликатностью, посредством неощутимых прикосновений оно всегда его уже от него самого отделило и освобождает для внимания, в которое он на одно мгновение обращается.

* * *

Тайна ничего не значит — даже как нечто таинственное. Она не может быть объектом внимания. Тайна — это центр внимания, тогда как внимание, будучи равным — совершенным равенством — самому себе, есть отсутствие любого центра.

Во внимании исчезает центр внимания, центральная точка, вокруг которой распределяются перспектива, жизнь и порядок того, что надлежит рассмотреть изнутри и снаружи.

Внимание праздно и необитаемо. Пустота, оно есть ясность пустоты. Тайна: ее суть — так и не дотягивать до внимания. А суть внимания — возможность сохранить в нем и посредством него то, что до внимания так и не дотягивает и является любого внимания источником: тайну.

Внимание, приятие того, что от внимания ускользает, выход на неожиданное, ожидание, которое составляет неожиданность всякого ожидания.

* * *

Чуть позже она начала: «Мне бы хотелось с вами поговорить». Она не переставала поддерживать беседу с ним и потом, но ничто его так не задело, как эти первые слова.

По сравнению с собою же она показалась столь поразительно нескромной, что он не сомневался — у нее не было другой цели, кроме как принудить его к почти не совместимой с жизнью скромности.

«Вы слушаете эту историю, будто речь идет о чем-то волнующем, замечательном, интересном». Вот как он слушает.

Какую-то историю, которая требует лишь каплю внимания. Но также и дарующего внимание ожидания.

* * *

Кто-то во мне сам с собой беседует.

Кто-то во мне с кем-то беседует. Я их не слышу. Однако без меня, их разлучающего, и без разлуки, в которой я их удерживаю, они бы друг друга не услышали.

* * *

Он заметил, что ее привлекает свет, — определенный свет, имевший, казалось, источником какую-то точку описания, которое он молчаливо согласился, никогда не переставая, поддерживать.

Не описывай этого так, будто об этом вспоминаешь.

* * *

Когда он спрашивает себя: «Чего она от меня ждет?», он предчувствует, что она не ждет, а находится на пределе ожидания.

* * *

Она не ждала, не ждал он. Между ними, однако, ожидание.

* * *

Внимание ждет. Он не знает, его ли это от него отделенное и ждущее вне ожидание. Он просто с ним пребывает.

Внимание, которое собирается в нем ожиданием, предназначенное не осуществить то, чего он ждет, а дать отстраниться единственным ожиданием всему осуществимому, приближается к неосуществимому.

Дарует внимание одно лишь ожидание. Пустое, без плана время есть ожидание, дарующее внимание.

Он не был — внимая — внимателен к самому себе или чему-то, с чем бы то ни было соотносящемуся, но был доведен — бесконечно ожидая — до крайнего предела, который от ожидания ускользает.

Ожидание дарует внимание, забирая все, что ожидается. Внимая, он распоряжается бесконечностью ожидания, которое открывает его неожиданному, доводя до крайнего предела, который не дает себя достичь.

* * *

Больше не было иной опасности, кроме опасности лишенных внимания речей. Внимание никогда не оставляло его, в нем жестоко оставленного.

* * *

Он не думал, что одна речь может быть важнее другой, каждая была важнее всех остальных, каждая фраза оказывалась основной, но все они, тем не менее, стремились лишь собраться вместе в одной из них, которую можно было бы замолчать.

* * *

«На подобную речь ты никогда не ответишь». Он, тут же встрепенувшись, спрашивает: «Кто это сказал?» И, поскольку повсюду царит глубочайшее безмолвие, спрашивает вновь: «Кто хранит безмолвие?»

Он вполне отдает себе в этом отчет, она говорит, и некому вернуть ей безмолвие, некому его у нее собрать.

* * *

Стоило за ней последить, и ему казалось, что она неощутимо отступает, вовлекая его в свое попятное движение. Неподвижные, они, и тот, и другой, отстранялись, уступая место своей неподвижности. Распростертые рядом друг с другом, друг к другу прижавшиеся; она в сторону — вновь схвачена; в стороне — цепляясь за него; на расстоянии без расстояния, касаясь ее, его не касаясь.

* * *

Неторное пространство страха.

* * *

Когда, проснувшись, он узнал комнату, в которой провел ночь, он обрадовался своему выбору. Это был номер в гостинице среднего класса, как раз такой, какие он и любил, достаточно узкий, но длинный, ненормально длинный. Рядом с ним, отвернувшись, тело молодой женщины. Он вспомнил, что она проговорила с ним большую часть ночи.

* * *

Он сказал ей, и ее, похоже, эти слова задели: «Я не знаю его дольше вас». Позже она попыталась это опровергнуть: «Но, — сказала она, — вы же не знаете его только с тех пор, как знаю вас я».

«Что случилось бы, послышься вдруг от меня моя речь?»

«Чтобы меня по-настоящему услышать, нужно не столько меня слушать, сколько дать мне послышаться».

* * *

Давно ли он ждал? Ожидание — всегда ожидание ожидания, чье начало оно в нем же и подхватывает, а конец оттягивает, открывая в этом промежутке промежуток другого ожидания. Представляет это движение ожидания ночь, в которой ничего не ждется.

Невозможность ждать по самой своей сути принадлежит ожиданию. Он осознал, что писал, только чтобы ответить на невозможность ждать. Сказанное имело, стало быть, отношение к ожиданию. У него промелькнуло это прозрение — но и только.

* * *

Давно ли начал он ждать? С тех пор как освободился от ожидания, утратив желание чего-либо особенного, даже чтобы все кончилось. Ожидание начинается, когда больше уже нечего ждать, даже и конца ожидания. Ожидание не ведает и уничтожает то, чего ждет. Ожидание ничего не ждет.

Сколь бы важным ни был предмет ожидания, движение ожидания его всегда бесконечно превосходит. Ожидание делает все одинаково важное одинаково тщетным. Чтобы дожидаться какого-то пустяка, мы располагаем бесконечными возможностями ожидания, исчерпать которые, кажется, невозможно.

«Ожидание не утешает». — «Тех, кто ждет, не в чем и ни к чему утешать».

* * *

Даже если ожидание связано с тревогой, которую он испытывает, оно уже давно растворило ее в свойственной себе безмятежной тревоге. Он чувствует, что ожидание освободило его для ожидания.

* * *

Это уже столь застаревшие и столь, когда она их излагает, давно продуманные речи, что истина, которую они представляют, сияет снаружи, потухла внутри. Все, что она говорит, представляет древние мысли и уже бывшие речи. Не здесь он бы их понял, здесь же слышит их слишком поздно.

* * *

Прикрытую самой собою, не то повернувшуюся, не то отвернувшуюся, как ему ее увидеть? Ему нужно бороться с мыслью, которая, поскольку он ее рассматривает, рассматривает его.

* * *

«Не говорите об этом. Не думайте больше об этом, все забудьте». — «Все забыто. И вы, вы тоже забыты». — «Да, вы меня забыли».

Между ними нет настоящего диалога. Только ожидание и поддерживает между тем, что они говорят, какое-то соотношение; сказанные, чтобы ждать, речи, ожидание речей.

* * *

В ожидании всякая речь становится медлительной и одинокой.

* * *

Ему надо было ей предшествовать и идти вперед безо всякой уверенности, что она за ним когда-нибудь последует. В его обязанности входило заранее выявить слова, при помощи которых она смогла бы в дальнейшем втолковать ему то, что имела сказать. Так они и продвигались, недвижимые внутри своего движения.

* * *

Все время тот же утренний свет.

* * *

Насмотревшись на нее слишком долго, он видит на ее месте и на нее наложившимся как бы некое личное отсутствие, необходимость опять же смотреть на которое его не пугает.

* * *

Бесплодное ожидание, все более и более бедное и пустое. Изобильное ожидание, все более и более богатое ожиданием. Одно и есть другое.

* * *

Мысль, что она там, хотя своей речью некоторым образом и отрицает все время собственное присутствие, утверждая его сокровенное с нею самой отношение.

* * *

Неисчислимое население пустоты.

* * *

Прошел тот же день.

* * *

Он видел ее раз, другой, бесконечное число раз. Он проходил мимо и не изгладил ее присутствия. Никогда не усомнился, что она ничего о нем не знает. Она его не знала, он принимал ее неведение. Поначалу — какой порыв, какая глубокая по причине этого удвоенного одиночества жизнь; в конце — какой груз обманов и заблуждений. Единожды принявший все это должен упорствовать без конца.

Она его не знает, хотя и внимательней, чем кто бы то ни было, ко всему, что он делает и говорит.

Ему кажется, что она больше не сомневается в своем присутствии, не прикладывает к этому веру. Возможно, потому что не сомневается, она не верит.

* * *

Она вложила всю свою веру в то, во что не верила.

* * *

Она не уделяет внимания ни тому, что он делает, — он не делает ничего; ни, тем паче, тому, что говорит, — говорит он меньше, чем слушает; ну разве что ему самому, тому исторгаемому из него ожиданием местоимению, каковое — внимательное безразличие места.

То были биения сердца, волнение надежды, тревога иллюзий.

* * *

Он выдержал ожидание. Ожидание сделало его вечным, и теперь ему только и остается, что вечно ждать.

Ожидание ждет. Через ожидание тот, кто ждет, умирает в ожидании. Он привносит ожидание в смерть и, похоже, превращает смерть в ожидание того, чего все еще ждешь, когда умираешь.

Смерть, рассматриваемая как ожидаемое событие, неспособна положить ожиданию конец. Ожидание превращает факт умирания в нечто, достигнуть чего, чтобы перестать ждать, недостаточно. Именно ожидание и позволяет нам знать, что смерть не может быть ожидаемой.

Тот, кто живет в ожидании, видит, что жизнь приходит к нему как пустота ожидания, а ожидание — как пустота по ту сторону жизни. Переменчивая зыбкость этих двух движений есть отныне пространство ожидания. На каждом шагу ты здесь и, однако, по ту сторону. Но поскольку достигаешь этого потусторонья не посредством смерти, его ждешь и не достигаешь, не зная о его существенной черте: его можно достичь только в ожидании.