Примечания

Примечания

1. Ср. Windelband, Ueber Denken und Nachdenken (Pr?ludien, 2-изд., с.212 и сл. – Есть русский перевод г. Франка). Рассуждения его содержат в себе, в частности, весьма много правильного и превосходного, – хотя то отношение, какое он устанавливает между «бессознательным» и сознательным хотением, не кажется мне вполне правильно определенным.

2. Повелительное наклонение заключает в себе, конечно, также и утверждение – именно то утверждение что говорящий хочет теперь требуемого им поступка. Желательное наклонение заключает в себе утверждение, что он желает высказанного. Но утверждение это заключается в факте процесса речи, а не в содержании высказанного. Равным образом и всякое содержащее высказывание предположение вида «А есть В» лишь благодаря факту процесса речи содержит в себе утверждение, что говорящий думает и верит в то, что он говорит. Эти утверждения о субъективном состоянии говорящего, который заключаются в факте процесса его речи и которые обладают значимостью при предположении его правдивости, сопутствуют одинаковым образом всякому акту речи, и поэтому они не могут обосновывать отличия различных предложений. Повелительное наклонение «молчи!» выражает, естественно, следующее: «я хочу, чтобы ты молчал». Но тут не имеется в виду непосредственно сообщить этот факт, а определить волю того, к кому обращена речь; тут не требуется веры в истинность повеления, а требуется повиновение. Заключающийся здесь момент я называю не подлежащим перенесению, непереносным, потому что тот, к кому обращена речь, не повторяет волевого акта повелевающего в том же смысле, как он воспринимает в себя мысль говорящего, когда верит в высказывание.

В этом ближайшем и обычном значении повелительного наклонения как выражения определенного индивидуального хотения ничего по существу не изменяется, когда оно принимает форму общего закона. Когда законодатель обращается с повелением к гражданам или членам религиозной общины, то он относится к ним, как индивидуум к индивидууму. Он говорит не затем, чтобы сообщить истину, в которую верят, а для того, чтобы объявить приказание, которое должно выполняться. Является ли повелевающий действительным индивидуумом или коллективным целым, будет ли предположенным мотивом повиновения подчинения личному авторитету или безличному государственному строю – содержанием высказанного одинаково является не сообщение истины, а требование одно делать, от другого воздерживаться.

Точно так же и форма «ты должен», в которой высказываются такие повеления, как в десяти заповедях, прежде всего выражает то же самое. Долженствование (Sollen) есть соотносительное понятие хотения. Кто передает слуге приказание господина, тот говорит ему: ты должен сделать то-то и то-то. В «ты должен» содержится, следовательно, прежде всего то же самое, что и в простом повелительном наклонении, – объявление приказания тому, к кому обращена речь, кого я мыслю зависимым от воли другого, безразлично, будет это третье лицо или даже я сам.

Но, конечно, в этом «ты должен» кроется некоторая двусмысленность, какой нет в простом повелительном наклонении. Ибо «долженствование» имеет также значение собственного предиката в высказывании, которое хочет быть истинным. Оно означает быть обязанным, быть связанным – модальный предикат (см. ниже, § 6, 3, d), который выражает существующее отношение субъективного индивидуального хотения к повелевающей силе или к объективной норме. Первоначальное повелительное наклонение перешло теперь в значение предиката, которое заключает в себе обязывающее отношение повеления к той воле, к которой оно обращается; и утверждение, что я обязан, может быть, в силу предположенного правового или морального строя, истинным или ложным. Подобная же двусмысленность кроется в выражении «мочь», «иметь право» (d?rfen). «Ты можешь» есть прежде всего выражение для мгновенного разрешения, которым я предоставляю свободу воле другого, отказываюсь определять все его действия, препятствовать его хотению. Содержащееся здесь высказывание есть лишь субъективный факт, что у меня нет желания запрещать; собственная цель предложения носит практический характер, постольку «ты можешь» родственно повелительному наклонению. С другой стороны, «мочь» может быть также предикатом действительного утверждения, которое высказывается, что поступок не встречает запрещения со стороны авторитета, что согласно существующему строю поступок этот разрешается.

Наконец, та же самая двусмысленность характеризует и те положения, которые имеют грамматическую форму простого высказывания. Параграф уголовного уложения «кто совершит то-то и то-то, тот будет так-то и так-то наказан» – не имеет в виду сообщить то, что действительно происходит, – как это свойственно формуле естественного закона; но он хочет дать предписание. Но то же самое положение содержит в себе действительное высказывание, когда обрисовывается действие закона. Оно говорит теперь о том, что обыкновенно происходит в пределах определенного государства. Ср. к этому Zitelman, Irrtum und Rechtsgesch?ft, с.222 и сл. Bierling, Zur Kritik der juristischen Grundbegriffe II, 269 и сл.

Простая грамматическая форма не есть, следовательно, безошибочный признак того, что мы имеем дело с утверждением. Утверждением является лишь такое предложение, которое по своему смыслу хочет быть истинным и по отношению к которому может быть поставлен вопрос, истинно оно или ложно.

3. Признаком, отличающим суждение, ?????????, от других форм речи Аристотель всегда называет лишь то, что ему свойственно быть истинным или ложным. De interp. 4. (?????), ??????????? ?? ???, ???’?? ф ?? ????????? ? ???????? ???????. Так же De anima III, 6.

4. Против Ulrici, Comp, der Logik. 2-е изд. § 72, с. 266, 267. Гегель, который обозначает суждение как акт определения понятия через самого себя, говорит сперва (Logik, Werke IV. 69): «Хотя предложение в грамматическом смысле имеет субъект и предикат, но поэтому оно не есть еще суждение. Для последнего необходимо, чтобы предикат относился к субъекту так, как относятся друг к другу определения понятий, т. е. как общее относится к частному или единичному. «Аристотель умер на 73 году своей жизни, в четвертом году 115 олимпиады» – это простое предложение, а не суждение. Но Гегель замечательным образом добавляет к этому: «О последнем речь могла бы быть здесь лишь тогда, если бы кто-либо в силу тех или иных причин подверг сомнению обстоятельства, время смерти или возраст этого философа, а кто-либо другой утверждал указанные числа. Так, известие «мой друг NN скончался» есть предложение; и лишь тогда оно было бы суждением, если бы возник вопрос, действительно он мертв, или же он только мнимоумерший». Таким образом, и согласно Гегелю всякое предложение является все же суждением, поскольку можно спрашивать об его истинности и требовать оснований для этого. Ср. также замечания Fr. Kern а (Die deutsche Satzlehre, 1883, c. 1 и сл.), которые лишь по ошибке направлены против логики, вместо того чтобы иметь в виду одностороннюю логическую теорию.

5. Е. Husserls своих «Logische Untersuchungen» (1 Teil 1900) выставил возражения против защищаемого здесь понимания. Возражения эти прежде всего касаются установленного нами отношения между логикой и психологией. Логика, по его мнению, должна быть совершенно независима от психологии как эмпирической науки; в качестве «чистой логики» она должна иметь безусловно идеальный облик. Здесь невозможно останавливаться в отдельности на всех его положениях, невозможно вскрыть недоразумения или отразить ложные выводы. Я удовольствуюсь тем, чтобы на примере нескольких характерных положений осветить разницу взглядов.

На с. 127 говорится: «По мнению Зигварта, это фикция, что суждение может быть истинным независимо от того, будет ли мыслить его какая-либо интеллигенция… Суждение, выражающее формулу тяготения, не было бы истинным до Ньютона, и строго говоря, оно было бы собственно противоречивым и вообще ложным».

Истинным или ложным в первоначальном смысле слова всегда может быть лишь какое-либо утверждение, какое-либо мнение. Но мнение, утверждение предполагает ведь необходимо мыслящего субъекта, который имеет это мнение и высказывает это утверждение. Гипостазировать «положения» в самостоятельные сущности – это мифология. Когда Husserl на с. 89 говорит о «противоположных обстоятельствах дела», которые совместно не могут быть истинными, то он смешивает «истинный» и «действительный» и допускает то же самое смешение понятий, как и Германское уголовное уложение, в котором (§ 263) говорит об «обманном изображении ложных фактов». Каким образом, факт, действительное, нечто, что произошло, – каким образом обстоятельства дела, которые существуют, как это они могут быть ложными? Ложным бывает мнение, сообщение о факте, но этот последний попросту есть, обстоятельства дела существуют. Если мыслящий субъект правильно понимает их, то его суждение истинно; если же он обманывается относительно обстоятельств дела, то суждение его ложно. Но там, где вообще не совершается никакое суждение, там нет ничего такого, относительно чего можно было бы предицировать истинное или ложное.

Планеты, конечно, задолго до Ньютона совершали движение таким же образом, как это соответствует формуле тяготения. Но до того, как Ньютон установил свою теорию (которую Husserl, впрочем, на с. 63 признает лишь вероятной гипотезой), для человеческого познания вообще не существовало никакого положения относительно этого, которое могло бы быть истинным. Теперь, конечно, благодаря своему содержанию, оно имеет значимость также и для прошедшего времени. Из того, что о положении, которое вообще никогда еще не мыслилось, нельзя утверждать, что оно истинно, – из этого Husserl заключает, что раньше оно было ложным. Разве можно о неродившемся человеке сказать, что он здоров, или сказать, что он болен? И если не является истинным, что он здоров, так как он ведь даже не существует, то разве отсюда вытекает, что он болен? Именно так и умозаключает Husserl. Подобно тому как он смешивает действительность и истинность, он смешивает простое отрицание с утверждением противной противоположности.

Своеобразные ожидания пробуждает эта идеальная «чистая логика», если она должна сделать возможными такие фокусы, достойное место для которых было бы в платоновском Евтидеме.

Или, быть может, Husserl хочет этим доказать то, что он развивает в другом месте, именно что (с. 68) между идеальным законом и реальным законом существует вечно неуничтожимое различие – что (с. 97) логический закон противоречия не имеет ни малейшего отношения ни прямого, ни косвенного к фактическому уничтожению противоречивого в мышлении – что он не содержит в себе ни тени эмпирического утверждения о каком-либо сознании и об его актах суждения? Ведь находит же он (с. 68 и сл.) «характерным для низкого уровня чисто-логических взглядов в наше время», что я могу-де измыслить какое-то идеальное мышление, в котором логическая необходимость была бы вместе с тем реальной, акты которого в действительности определялись бы логическими нормальными законами.

Но если логическое познание достигается нами не через посредство психологически естественно-необходимого течения мышления, то откуда в таком случае должно оно проникнуть в наше действительное сознание? И если бы фактическая невозможность противоречия не обнаруживалась в действительном, конкретном течении наших мыслей, то каким образом могли бы мы придти к вере в невозможность противоречия? Положения Husserl’n необходимо приводят к двоякому сознанию, эмпирически действительному, которое должно быть совершенно независимым от логического законодательства, и совершенно отличному от этого, идеальному сознанию, которое постигает вневременную истину. Но в таком случае этого последнего сознания можно достигнуть лишь путем экстаза, когда мы порываем с временным течением наших мыслей. Тут мы в недрах мистицизма.

Husserl составил себе такое понятие о психологии, согласно которому ее существенной задачей является подчинить эмпирическую духовную жизнь причинным законам «наибольшей всеобщности», словно для психологии на первом плане не должна идти речь об анализе самосознания и словно не тот же анализ должен открыть в последнем сознание логической необходимости, из которого мы и черпаем нормальные законы и идеал совершенного мышления. Из своего совершенно одностороннего понимания Husserl создает себе ветряную мельницу, с которой и сражается затем, исполненный воинственного пыла.

Однако он сам же учит, что достоверность логических законов есть «переживание», и ищет опоры в той очевидности, в которой обнаруживается истина. Но ведь переживание есть эмпирически психический факт, и очевидность есть состояние духа, которое мы испытываем во времени.

Именно на эту испытываемую нами очевидность опираются предыдущие параграфы. Если это есть эмпиризм и «психологизм», то сам Husserl стал повинен в этой ереси. А тогда из-за чего же спор?

6. ????? ??????????? ? ?????????? ????? ???? ?????. Аристотель, Anal. Pr. I, 1. – Ниже (§ 12) мы рассмотрим тот взгляд, что не всякое-де суждение имеет два элемента.

7. Всеобщность процесса, которым чувственные возбуждения относятся к вещам, не умаляется от того, что отношение это, в частности, может быть шатким, и что схватывание вещи, воспринимаемой в определенном явлении, может быть сменяющимся. «Ночь», «тень», «радуга», «ветер» и т. д. суть первоначально вещи в полном смысле слова, конкретные индивидуумы. Лишь научная рефлексия лишает их этой устойчивости и дает возможность познавать их как простые действия определенных отношений между вещами. Поэтому в настоящей связи мы избегаем также выражения «субстанция», так как оно напоминает уже о научной рефлексии и о критике непосредственно естественным путем возникающих представлений. Не все, что обыкновенное сознание, руководимое аналогиями своих мыслительных процессов, преспокойно понимает в качестве вещи, является поэтому субстанцией в строгом смысле и может устоять перед сознательным применением этой категории.

Мы можем не касаться здесь трудного вопроса о том, лежит ли вообще в основе нынешней глагольной формы во всех ее применениях какое-либо определенное единое общее понятие и каково оно. Мне кажется несомненным, что в первоначальном разграничении имени существительного и глагола последнему присуще выражение совершающейся во времени деятельности (в самом широком смысле); и мысль об исходящем от вещи, из нее возникающем движении и изменении, которое может затем распространить свою деятельность на другие вещи, образует первое ядро той группы представлений, для обозначения которой употребляется глагол. Чем живее фантазия мыслит первоначально вещи, тем несомненнее, что и длительные состояния, как «лежать», «стоять», «оставаться» означают «держать себя», «вести себя», т. е. являются как активное, как бы желанное пребывание и приостанавливание изменения или, во всяком случае, как это обнаруживается в греческом ??????, ???????, как следствие деятельности. Поэтому мне кажется более правильным понятие деятельности рассматривать, как первоначальное и подчинять ему понятие состояния, нежели переворачивать это отношение, как это делает В. Вундт. То, что для нашего теперешнего способа понимания многие глаголы, по-видимому, имеют ценность прилагательных предикатов, – это обстоятельство ничего не изменяет в первоначальном различении. То же самое поведение вещи, с одной стороны, может рассматриваться как покоящееся свойство, с другой – как продолжающаяся деятельность вещи, как «спокойный и покоится», «ruber и rubeo», «тихий и молчать» и т. д.

8. Согласно с этим Steinthal, Abriss der Sprachwiss. I, 396 и сл.

9. Виндельбанд в своей обстоятельной статье «Система категорий» (см. Приложения к «Прелюдиям» в переводе г. Франка, с. 334) дал обзор высших родов наших понятий. Причем, он описывает их в кантовском смысле, как формы синтеза. Я согласен во всех существенных пунктах с его рассуждениями, в особенности что касается разграничения конститутивных и рефлективных категорий. Первые имеют объективное значение, так как они определяют сущность мыслимого как сущее содержания. Последние же коренятся в субъективном отношении друг к другу этих содержаний, которое зависит от их встречи в одном и том же сознании. К первым принадлежат вещь, свойство, событие, пространственное, временное, причинное отношения; к последним – логические и модальные отношения, из которых первым и наиболее общим по праву признается различение.

10. Ср. Paul, Prinzipien der Sprachgeschichte. 3-е изд., с. 94.

11. Ср. превосходные замечания Steinthal’u, Abriss der SprachwissensschaftI. с. 148 и сл., 401 и сл. и Paul, Prinz, d. Sprachgeschichte. 3-е изд., с.77 и сл.

12. В этом отношении объяснения Милля (Логика, книга ?, гл. 2) сплошь поверхностны: имена прилагательные «белый, тяжелый», или даже указательное местоимение «это» он обозначает как имена вещей. Ср. также Paul, Prinz, der Sprachg. 3-е изд., с. 67 и сл.

13. Herbart, Psychologie. S.W. IV, 169: Зрелище предшествует; представление, какое оно дает непосредственно, пробуждает прежнее представление, которое сливается с тем; непосредственное восприятие дает субъект; слиянием является то, что должна была бы обозначать связка; прежнее пробуждающееся и сливающееся с тем первым представление занимает место предиката.

Paul (op. с. с. 116) допускает такие суждения, в которых как для говорящего, так и для слушающего высказанное является субъектом, а положение, ситуация, предикатом. «Некто видит, например, что ребенку угрожает опасность. К тому лицу, которому доверено наблюдение за ребенком, он обращается в таком случае лишь с восклицанием «Дитя!» Этим указывается только предмет, на который должно быть обращено внимание; следовательно, указывается логический субъект. Предикат же выясняется для лица, к которому обращено восклицание, из того, что оно видит, когда обращает свое внимание на указанное.» Однако здесь, думается мне, необходимо различать двоякое. Восклицание по своей цели есть повелительное наклонение, а не высказывание. И оно может быть понято лишь таким образом. Ибо действительно высказанное восклицающим суждение «Дитя в опасности!» отнюдь не обнаруживается в словах восклицания, а самое большее, лишь в исполненном боязни тоне. Но «внимание должно быть обращено на названный предмет». В этом намерении предмет просто называется. Полное выражение мысли было бы, следовательно, такое: «Смотри за ребенком!» Здесь такое же различие, как между тревожным криком «Огонь!» и командой «Огонь!» Первый есть суждение, и «огонь» есть здесь предикат; второй есть повелительное наклонение – «стреляйте, откройте огонь!» «Огонь» для имеющего быть восполненным повелительного наклонения является объектом, а не субъектом. Но точно так же и «дитя» в предыдущем примере. Простым восклицанием «дитя!» я могу сообщить кому-либо в качестве предмета моей и его веры и как нечто истинное для нас лишь то, что увиденное или подуманное мною есть дитя. Но тогда слово это есть предикат. Точно так же когда я восклицаю: «Бездельник – Даниил, второй Даниил!» – то в этом содержится суждение, что тот, кого я имел в виду, есть бездельник, второй Даниил. И это объясняет тот гнев или ту радость, какая сказывается в тоне восклицания.

14. Если Volket (Erfahrung und Denken, с. 319) доказывает, что в суждениях, как «это мой отец», «это луна», предикат имеет в виду общие признаки того, что я обозначаю своим отцом и т. д., следовательно, разумеет не индивидуум как таковой, – то конечно, отношение употребленного в качестве предиката собственного имени к его субъекту (согласно с. 52) есть то же самое, что и отношение общего представления к тому, что разумеется под ним. Поскольку (особенно у изменяющихся вещей) собственное имя имеет в виду не мгновенное состояние, а тождественное во всех состояниях, что менее точно может быть обозначено также как общее. Но отсюда не следует, что тут разумеется не индивидуум как таковой.

15. Ср. к этому Riehl, Beitr?ge zur Logik. Vierteljahrsschr. F?r wiss. Phil. XVI, 1, c. 15.

16. Stumpf, Tonpsychologie, Bdl., c. 5, от выше описанных суждений наименования, у которых данный объект сравнивается с прежними, уже знакомыми объектами и наименовывается их именем, хочет отличать еще привычные суждения. Ибо часто чисто привычным путем, благодаря увиденному, услышанному явлению, в сознании воспроизводится-де и соответствующее имя, и вместе с последним суждение «х есть красное, х есть тон а». «Причем, следовательно, ранее воспринятый объект вовсе не приходит в сознание, не говоря уже о том, чтобы он сравнивался с наличным.» Однако я не могу отыскать достаточного основания для этого различения. С одной стороны, в суждениях наименования, как я их понимаю, обыкновенно речь идет вовсе не о том, чтобы наличный объект сравнивался с прежними объектами в том смысле, что эти последние представляются как обособленные единичные, а их имя переносится на новый объект. Напротив, то, что воспроизводится из наличного объекта, есть лишь общее, со словом связанное представление, и не требуется никакого прямого сравнения для того, чтобы сознавать их совпадение с имеющимся налицо. С другой стороны, это, очевидно, сказано слишком много, что раньше воспринятый объект «вовсе не приходит в сознание», – как могло бы иначе иметь место познавание? Справедливо лишь то, что доходит он до ясного сознания не необходимо обособленным. Процесс идет вперед так быстро, что я не обладаю сознанием его отдельных шагов. Когда я встречаю знакомого, то по сравнению с наличным явлением бледнеет тот образ воспоминания, который мне необходим, чтобы узнать его. Но он должен был проявить свое действие в сознании. Так что невозможно провести границу между привычными и непривычными суждениями. Следует согласиться лишь с тем, что в существенном повсюду одинаковый процесс совершается быстрее там, где мы имеем дело со знакомыми и обычными, часто применявшимися представлениями.

17. Я выбираю это выражение для того, чтобы иметь общее обозначение для тех высказываний, которые иначе обозначаются отчасти как суждения подведения (где предикат есть более общее представление), отчасти как суждения тождества (где предикат вполне совпадает с субъектом). В простейших случаях между ними нет никакой определенной границы; и самый процесс, сознание единства данного как целого, со знакомым от прежде представлением в обоих случаях в существенном один и тот же. Schuppe (Erk. Logik, с. 375 и сл.) в своих глубоких и превосходных рассуждениях обозначает их как чистое отождествление. Но я все же хотел бы избежать этого выражения, так как в большинстве случаев речь идет не об абсолютном тождестве представления предиката с представлением субъекта. Равным образом, я избегаю и выражения подведение. Если оно должно употребляться в строгом смысле, то оно предполагает не связанное с популярными словами общее представление, а логически фиксированное родовое понятие, под которое подводится нечто единичное, или же какое-либо более специальное понятие.

18. Ср. Wundt, Logik 1,136 и сл. (2-е изд. 1,154 и сл.) и мои рассуждения в Vierteljahrsschr. f. Wiss. Philos. 1880, IV, 458 и сл.

Benno Erdmann (Logik I § 36 и сл. и «Umrisse zur Psychologie des Denkens» в Philos. Abh. Zu Sigwartsjo. Geburtstag) пытается свести грамматическое выражение суждений восприятия с его расчленением на субъект и предикат к простому воспроизведению ассоциированных с содержанием восприятия словесных представлений, т. е. представлений, выражающих слова, так что суждение лишь «являет собой течение словесных представлений, которому не соответствует никакое течение значений». Эту попытку я не могу признать убедительной. Рассуждения Эрдманна вообще действуют довольно возбуждающим образом, ибо часто противоречат обычному пониманию. И все же я никак не могу решиться усматривать хотя бы в одном из его предложений простое течение словесных представлений. Да и невозможно установить определенной границы между предложениями, вытекающими из различающей и связывающей деятельности мышления, и простыми суждениями восприятия. Если бы такая вытекающая из простых словесных ассоциаций речь действительно когда-либо могла иметь место, то ведь для объяснения возникновения привычной ассоциации нужно было бы предположить первоначальную связь, проистекающую из какого-либо иного источника, именно из связи представлений.

19. Ср. к этому § F. Miklosich, Subjectlose S?tze, 2-е изд. Wien, 1883; W. Schuppe в Zeitschrift f?r V?lkerpsychologie und Sprachwissensch. Bd. XVI, 3.1886; мою статью: die Impersonalien, Freiburg 1888, и рецензию Steintha Vn в Z. f. V?lkerps. XVIII, 170.

Статья M. Jovanovich’di (Die Impersonalien, Belgrad, 1896) хотя и содержит, в частности, особенно в своих историко-филологических рассуждениях кое-какие достойные внимания мысли, все же не кажется мне убедительной. Он непомерно преувеличивает неразложимость связи между представлением о деятельности и представлением о вещи, каковая связь, конечно, в общем, лежит в основе различения словесных форм. Но ее разложимость становится возможной именно благодаря этому самому различению. В своих возражениях он упускает из виду приведенные мною существенные основания, и возражения эти отчасти покоятся на недоразумении.

Его толкование безличных предложений, выражающих чувствования (с. 129), стоит в полном противоречии с остальными предложениями – каким образом в «ему холодно» дательный падеж может иметь значение субъекта?

В общем, он стоит к Шуппе и ко мне ближе, нежели думает. Я не могу согласиться с тем, чтобы объяснение безличных предложений как «неопределенных суждений», высказывающих деятельность о «неопределенном субъекте», могло содействовать разрешению вопроса. Этой «неопределенностью» проблема скорее затемняется, нежели выясняется. В конце концов, пришлось бы ведь признать, что «бьют в набат» значит то же, что «нечто бьет в набат».

20. Можно было бы попытаться провести тот взгляд, что-то, что в сознании появляется первым, необходимо всегда рассматривать в качестве логического субъекта, так как оно служит данной опорной точкой для дальнейшего элемента. Однако было бы рискованно обосновывать различие субъекта и предиката на случайном приоритете в индивидуальной последовательности отдельных элементов суждения, а не на содержании самих представлений. В отношении между представлениями, какие мы, с одной стороны, обозначаем глаголами и именами прилагательными, с другой – именами существительными, необходимо содержится та мысль, что выраженное в глагольной форме объективно имеет своей основой и предпосылкой то, что обозначено именем существительным. То, что мы понимаем как движение и т. д., мы с самого начала мыслим по другой аналогии, как нечто несамостоятельное, что предполагает вещь и требует отношения к таковой. В выборе прилагательной или глагольной формы заключается уже указание на субъект, определениями которого необходимо мыслить глагол и имя прилагательное. Поэтому грамматика вправе признавать имя существительное субъектом даже тогда, когда в психологической последовательности глагольное понятие впервые доходит до определенного сознания. Предицировать вещь относительно свойства или деятельности – это противоречит основным предпосылкам нашего мышления. Насколько правило это терпит кажущиеся исключения – об этом речь будет ниже.

21. Brentano (Psychologie vom empirischen Standpunkte. Bd. 1,1874, c. 266 и сл.) оспаривает обычное учение, что в каждом суждении имеет место соединение или разделение двух элементов. Существенным в акте суждения является-де признание или отвержение, которые имеют в виду предмет представления. Признание и отвержение есть-де совершенно иное отношение сознания к предмету, нежели акт представления. Но признание и отвержение касаются-де отчасти соединений представлений, отчасти отдельных предметов. В предложении «А есть» заключается-де не соединение признака существование с А, но само А есть тот предмет, который мы признаем.

То, что акт суждения заключается не просто в субъективном соединении представлений, – это, несомненно, верно, и ниже, в § 14, мы подробнее остановимся на этом. Но что существует будто бы такой акт суждения, который вообще не содержит в себе никакого соединения представления; что наряду с двучленными суждениями имеются также одночленные и что эти одночленные суждения также суть будто бы суждения существования – со всем этим согласиться я не могу. Ибо если я представляю некоторый «предмет» А, то для моего сознания он прежде всего дан как представляемый, мыслимый. Прежде всего отношение его ко мне таково, чтобы быть объектом моего процесса представления. Постольку я не могу его отвергнуть, так как я действительно представляю его. И если бы я хотел его признавать, то я мог бы признавать лишь то, что я его действительно представляю. Но это признание не было бы утверждением, что он существует. Ибо речь ведь идет именно о том, имеет ли он, помимо того, что я представляю его, еще дальнейшее значение, в том смысле, что он образует часть окружающего меня действительного мира, что он может быть мною воспринят, может оказывать действия на меня и на другое. Эту последнюю мысль я должен связать с простым представлением, если я хочу утверждать его существование. Когда я начинаю суждение «Вавилонская башня», то слова эти прежде всего являются знаком того, что я имею представление о Вавилонской башне, как оно вызывается библейским рассказом, и у слушателя точно так же возникает это внутреннее представление. Представление это просто имеется налицо и как таковое оно не может быть ни отвергнуто, ни оно нуждается в каком-либо признании. Но теперь спрашивается, какое значение имеет это представление. Если я заканчиваю суждение «Вавилонская башня существует», то я выхожу за пределы простого представления и утверждаю, что обозначенное словами может быть воспринято в каком-либо месте. Если я говорю «не существует», то я отверг не представление о Вавилонской башне, а мысль, что представление это есть представление о видимой и ощутимой вещи. То, что я признаю или отвергаю, есть, следовательно, та мысль, что данное представление есть представление о действительной вещи, следовательно, известную связь. Ср. ко всему этому вопросу мое сочинение «Die Impersonalien», с.50 и сл.

22. Ср. мои Impersonalien, с. 65 и сл.

23. В этом отношении правильно дефинирует, например Ибервег, § 67: «суждение есть сознание относительно объективной значимости субъективного соединения представлений». Подобным же образом Риль, ор. с.

24. Защитник объективной логики мог бы возразить, что суждение «это снег» хочет ведь высказать нечто о природе и свойствах вещи и что при его объективной значимости все сводится-де к тому, есть это действительно снег или нет. Это напоминало бы собой вопрос одного умного критика: откуда знают астрономы, что та звезда, которую они называют Ураном, есть действительно Уран? Предположим, (это вообще является условием употребления слов) что на известной стадии нашего познания «снег» с общего согласия обозначает нечто определенное и что наши наименования движутся в такой области, где они защищены от смешений, ибо различия данного не многочисленнее, чем различия наименованных представлений. В таком случае мы можем сколько угодно поворачивать и переворачивать утверждение, что это действительно снег: его объективная значимость будет сводиться к указанным выше моментам. Если же я вместо чувственно, достаточно охарактеризованного представления, как выше, возьму за основание строгое понятие с точно установленными признаками, тогда утверждение «это снег» будет означать следующее: это имеет все признаки снега, оно бело, состоит из кристаллов, которые расположены друг к другу под углом 60°, при 0° превращается в воду и т. д. Но ведь с объективной значимостью я не мог бы пойти дальше следующего утверждения: 1) что в настоящую минуту я воспринимаю правильно, мои чувства меня не обманывают и не дают мне иных впечатлений, помимо тех, которые вообще дает мне и другим тот же самый предмет; 2) что элементы этого образа, которые я различаю, вполне совпадают, в частности, с представлениями о белом, кристаллах, о таянии и т. д., которые я имею внутренне как прочное достояние, и подобно всем другим обозначаю этими словами; и следовательно, общий образ совершенно совпадает с тем, что я привык мыслить под словом «снег». И далее, я уверен, во-первых, в том, что я не забыл, что значит «белый» и т. д.; во-вторых, что я не отождествляю наглядно представляемого голубого или красного цвета с моим представлением о белом; что я, наоборот, необходимо должен полагать виденное и представленное как одно и то же. Иной объективной истинности и субъективной достоверности этого суждения нет и быть не может, пока общее как таковое существует лишь в моей голове и реально существует лишь единичное.

Можно было бы сказать: суждение «это снег» значит, что имеющееся налицо одинаково или подобно другому, единичному, которое я воспринял раньше, и это реальное сходство существующих вещей есть содержание моего суждения. Это, конечно, косвенно содержится здесь; но лишь постольку, поскольку эти отдельные вещи равным образом утверждаются как снег. Суждение лишь усугубилось бы.

Но могут спросить: разве всякая ошибка в этой области есть лишь грамматическая погрешность в обозначении или ложное восприятие, а не ошибочное подведение единичного под общее, так что в синтезе обоих представлений приравнивалось бы, следовательно, неодинаковое? Разумеется, это бывает, поскольку наши отвердевшие и надежно различающиеся и наименованные представления ни на одной стадии нашего акта суждения не оказываются достаточными для того, чтобы удовлетворить многообразию единичного. ?? ??? ??? ??????? ?????????? ??? ?? ??? ???? ??????, ?? ?? ???????? ?? ??????? ?????? ????? (Arist de soph. el. 1). Это трудная задача науки – создать полную систему надежно различающихся и недвусмысленно обозначенных представлений предиката, которые делают невозможной никакую ошибку в подведении. Пока этот идеал не достигнут в целом и каждым индивидуумом, до тех пор всегда будут такие единичные представления, которые среди знакомых и обычных нам представлений не находят согласующегося с ними общего представления. А так как тут невозможно непосредственное объединение в одно целое, то эти единичные представления ищут себе наименования путем выводов. Если эти последние слишком скороспелы и распространяют наименования по простой аналогии, то ошибка уже налицо. Но ошибка эта прежде всего номинальная, так как тут слишком выдвигается одна сторона образования понятия, куда оно не склонно идти. Ошибка эта в то же время не опровергает указанного выше принципа, который имеет значение лишь при том предположении и для той области, где к единичному уже образовано общее. Лишь для этой области возможна также и полная достоверность. Там, где простые выводы обычного вида посредствуют предикат, там, конечно, возможно утверждать на словах; но тут невозможно достигнуть достоверности относительно необходимости акта суждения.

25. Ср. к последующему мои рассуждения в Vierteljahrsschr. f?r wiss. Philosophie. IV, с. 482 и сл.

26. Сюда относится известное различение атрибутов как не изменяющихся свойств, конституирующих сущность вещи, от модусов как ее изменяющихся и случайных определений.

27. Benno Erdmann (Logik I, 240) хочет, правда, в качестве связки «рассматривать совокупность всех грамматических вспомогательных средств, которые обусловливают грамматическое совпадение между грамматическим субъектом и грамматическим предикатом»; в особенности все те изменения окончания, которым подвергается имя прилагательное соответственно роду или числу слова, служащего субъектом. Но такие изменения оно испытывает также и в атрибутивном отношении; следовательно, их нельзя понимать как специфическое средство выражения предикатности (Pr?dication). Кроме того, немецкий язык изменяет имя прилагательное лишь тогда, когда оно стоит в качестве атрибута, но оставляет его без изменения, когда оно играет роль предиката.

28. Grundlage der gesammten Wissenschaftslehre. Erster Teil § 1 – на это место я был наведен Bergmann от (Reine Logik. I, с. 235).

29. Против этого возражают (ср. Ueberweg, с. 162, 5-е изд., с.204): такие предложения, как «Бог справедлив», «душа бессмертна», «истинных друзей следует ценить», заключают в себе, конечно, утверждение, что Бог есть, что есть душа, что существуют истинные друзья. Эта предпосылка содержится-де в изъявительном наклонении. Кто не хочет принять этой предпосылки, тот должен был бы присоединить к тем суждениям оговорку, благодаря чему они становятся гипотетическими: «если есть Бог» и т. д. Такого рода оговорка не необходима-де лишь тогда, когда связь целого (как в романе) или знакомый смысл слова (как Зевс, Сфинкс, Химера и т. д.) указывают на воображаемую лишь действительность или на объяснение имени. Возражение это правильно постольку, поскольку те, кто высказывает такие суждения или слышит их, обыкновенно предполагают реальность субъектов, так как иначе в общей связи не было бы даже никакого мотива высказывать их. Но это уже нечто совершенно иное, а не то, что само суждение, как оно гласит само по себе, заключает в себе утверждение реальности субъекта, т. е. что реальность эта необходимо соутверждается точным смыслом суждения, в особенности изъявительным наклонением. Если бы это было так, то было бы непонятно, как могут быть здесь исключения. Ибо если изъявительное наклонение категорического суждения обладает способностью утверждать при помощи «есть» реальность субъекта, то так оно должно быть всегда и всюду. Самые исключения, допускаемые Ибервегом, доказывают, что не от формы суждения, а от побочных представлений, связанных со значением служащих субъектом слов, но не высказываемых в суждении, зависит, допускается ли «обыкновенно» или нет предпосылка об их существовании. И какой смысл вообще должно иметь утверждение существования там, где субъект не обозначает, как в суждении «Бог справедлив», или «истинных друзей следует ценить», индивидуальных существ как таковых, но полагается общим? Если я говорю «снег бел», то в каком смысле суждение это включает в себе утверждение, что снег существует? Во всяком случае, не в том, какой имеет настоящее время изъявительного наклонения, когда оно применяется к единично существующим определенным вещам, что именно теперь снег существует. Ибо суждение «снег бел» имеет значение одинаково и летом, и зимой. И столь же мало этим должно быть сказано, что снег существует всегда. Но если этим должно утверждаться, что где-то и когда-то действительно существовали такие тела, как я их представляю себе под словом «снег», – то в таком случае снова имелось бы в виду существование лишь определенного снега и лишь этот последний может быть утверждаем, а не то, что о снеге вообще можно было бы сказать, что он существует. Но суждение «снег бел» имеет значение по отношению к снегу вообще, а не по отношению к этому или тому снегу.

Конечно, с представлением, какое мы связываем со «снегом», всегда связывается воспоминание о действительно воспринятом снеге; и именно поэтому благодаря тому способу, как я пришел к значению слова, предполагается, что речь идет о чем-то существующем. Но возьмем совершенно равноценное суждение «Пегас крылат». Здесь представление о крыльях столь же несомненно связано с тем представлением, какое я связываю со словом «Пегас», как представление белого цвета связано со снегом. Но я не видал еще никакого существующего Пегаса; напротив, я знаю, что он есть создание фантазии, и поэтому существование Пегаса не предполагается. Но само суждение не говорит мне ни того, что Пегас существует, ни того, что он не существует, – оно говорит лишь о том, каково то представление, какое я связываю со словом. Если взять суждение «побеги гиперболы бесконечны», то суждение это, несомненно, обладает значимостью, хотя и речи быть не может о существовании побегов у той или иной отдельной гиперболы. Бесконечные побеги гиперболы существуют совершенно так же, как существуют все субъекты моих суждений, как объекты моего мышления, о которых я предполагаю, что они мыслятся всеми согласно.

Более осторожно обсуждал этот вопрос W. Iordan в свое статье «Ueber die Zweideutigkeit der Copula bei Stuart Mill» (Stuttgarter Gymnasialprogramm, 1870). Правда, на с. 13 он говорит: «Есть» вообще включает понятие существования»; но этому понятию существования он отводит гораздо более широкую область, нежели Ибервег. Ибо на с. 11 он говорит: «Всякий раз как мыслящий субъект допускает нечто наличное независимо от этого своего мыслительного акта в телесном ли мире или в духовном – логика признает употребление «есть». Допустим это объяснение: в такой случае в каждом акте суждения, поскольку он предполагает уже, а не создает субъект суждения, признается нечто наличное независимо от этого мыслительного акта – именно представление, обозначенное тем словом, которое служит субъектом. И если бы все сводилось к этой реальности процесса представления и реальность эта, всякий раз как суждение выражается в языке, предполагалось бы, помимо того, общей нескольким индивидуумам, то сам вопрос упразднялся бы. Тогда «есть» по праву стояло бы всегда там, где служащее субъектом слово, а следовательно, и суждение вообще имеют смысл. Но в таком случае оно вообще не имело бы ничего общего с утверждением действительного существования мыслимого под словом, служащим субъектом, в обычном смысле существования.

Но сказать нечто такое, однако, не имелось в виду, и Iordan пытается – вопреки Герберту и Миллю – спасти для «есть» его значение реального существования. С одной стороны, та действительность, которая имеется в виду, принадлежит-де определению предиката, а не определению субъекта. В таких суждениях, как «самоуправство запрещается», «соблюсти меру трудно», конечно, остается-де открытым вопрос о существовании представления субъекта, в предикате же, наоборот, указывается на нечто действительно существующее; все же целое есть-де скрытое экзистенциальное суждение: существуют законы и основания, которые запрещают самоуправство; существуют обстоятельства, которые затрудняют соблюдение меры. Но раз допускается такое описание, то, в конце концов, суждением существования является также и суждение «четырехугольный круг немыслим»: существуют логические законы, которые делают невозможным четырехугольный круг. Но в таком случае мы покидаем саму почву спора, который исходил из того, утверждается ли действительность субъекта. Мы отнюдь не отрицаем того, что во всяком утверждении именно потому, что оно хочет быть объективным, заключается признание объективных «оснований» и «законов». Но мы отрицаем, чтобы именно поэтому утверждалось существование соответствующей представлению субъекта вещи, соотносительно атрибута или события. Другое различение, которое Iordan применяет к примеру Милля о центавре, превосходно. Если устанавливается положение «центавр есть изобретение поэтов», то положение это приближается к дефиниции. Среди дефиниций Iordan подчеркивает особый класс «исправляющие» дефиниции, которые уничтожают положенное в субъекте представление и заменяют его другим. Положение гласит: центавр в указанном словом смысле как существо действительное не существует, но представление о центавре есть фикция. Но может быть, никакого спора о том, что имеется известное число такого рода предикатов, которые низводят служащее субъектом слово, обычно принимаемое как обозначение существующей вещи, до степени знака о представляемом лишь существе. Не следует только забывать, что среди, этих предикатов глагол «быть = существовать» занимает первое место: когда я категорически утверждаю о субъекте, что он существует, то служащее субъектом слово имеет для меня значение знака представления и мой предикат утверждает, что представлению соответствует действительная вещь.

Точно так же и Fr. Kern (die deutsche Satzlehre, с. 64 и сл.) решительно защищал тот взгляд, что значение слова «быть» всегда одно и то же, и он высказался против различения в нем двух значений. «В предложениях «деревянное железо есть нелепость», «четырехугольный круг есть противоречие» существование деревянного железа, четырехугольного круга утверждается с той же самой ясностью и настойчивостью, с какою в предложении «мальчик в саду» утверждается существование мальчика. Но, в то время, как… мальчик существует также вне моего мышления… указанное железо и этот круг существует лишь в моем представлении, и притом вместе с познанным и высказанным мною свойством быть нелепостью или противоречием; следовательно, в не зависимой от меня действительности их невозможно встретить.»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.