Две теории жизнеразности

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Две теории жизнеразности

В основу своей теории психического подбора я положил определенную психоэнергетическую идею: постоянное соответствие между «удовольствием» и повышением энергии центров сознания, с одной стороны, между «страданием» и понижением энергии — с другой.

Если теория психического подбора позволяет «объяснить», т. е. стройно систематизировать в упрощающих схемах, многое «необъясненное» или «менее объясненное» другими доктринами, то в этой самой теории следует видеть сильнейшее доказательство правильности моей энергетики удовольствия и страдания. Так ли обстоит дело в действительности, должна судить научная критика.

Но если бы удалось показать, что эта энергетика по существу неверна, то теория психического подбора, на нее опирающаяся, могла бы быть отвергнута уже a priori, без всякой детальной критики. Поэтому я обязан особенно внимательно считаться с возражениями против моего понимания связи между «аффекционалом» и изменениями энергии нервных центров.

Такие возражения делает А. Луначарский* в своем «Изложении критики чистого опыта» Р. Авенариуса. А. Луначарский защищает против меня учение Авенариуса об аффекционале, учение, по которому удовольствие связано с уменьшением жизнеразности, а страдание с ее возрастанием, все равно, будет ли эта жизнеразность заключаться в перевесе «питания» над «работою» или наоборот.

Я с тем большей охотой пересмотрю аргументы Луначарского, что это даст мне повод привести новые общие доказательства правильности моей точки зрения.

* * *

Свою критику Авенариуса я начал с указания на то, насколько неудачно выбрал он понятие «питания» для характеристики одной стороны подвижного равновесия жизни, если другую его сторону он характеризует как «работу». Эти понятия просто не соотносительны друг другу: «питание» есть доставка к данному органу материалов для жизненной ассимиляции, но не сама эта ассимиляция, «работа» же есть непосредственная дезассимиляция энергии. Употребляя самое современное сравнение, понятия эти находятся в таком взаимном отношении, как рекрутский набор и потери людьми в битве: одно другим отнюдь не может прямо уравновешиваться, убитые и раненые не могут замещаться прямо рекрутами, армия должна «ассимилировать» это свое «питание», рекруты должны обучиться и быть размещены по отрядам, чтобы стать настоящим «плюсом» армии в полном соответствии «минусу» потерь. Напротив, большое количество рекрутов может требовать отвлечения значительной части сил армии для их обучения, дисциплинирования и т. д., что для действующей армии составляет непосредственный минус, а не плюс. По этим соображениям, до очевидности простым и ясным, я предлагаю связывать в понятие «жизнеразность» более строгие и точные, а в то же время и вполне соотносительные понятия «усвоения» и «траты» энергии, ассимиляции и дезассимиляции.

Далее я указывал, что при таком логически законченном понимании жизнеразности вполне очевидным является обратное жизненное значение двух типов жизнеразностей: перевес усвоения над тратою есть повышение энергии жизни, возможность больших затрат в дальнейшем, непосредственное увеличение жизнесохранимости, перевес затрат — понижение энергии жизни, уменьшение жизнесохранимости. Для Авенариуса же всякая жизнеразность есть уменьшение жизнесохранимости, и самое большее, чего может достигать жизненная система в своей борьбе за существование, это «поддержание» себя «среди уменьшений жизнесохранимости», но отнюдь не увеличения жизнесохранимости.

Эти соображения Луначарский стремится разбить, напрягая все богатство своей критической фантазии, чтобы отстоять построения своего учителя. Луначарский пытается сначала доказать, что я не вполне понял Авенариуса, не постаравшись «охватить общий смысл» его учения. Он цитирует мою аргументацию (с. 99-101 в сб. «Эмпириомонизм». Кн. I. M., 1904) (в наст. изд., с. 62–63. — Ред.) и возражает так:

«Прежде всего критик косвенно заставляет думать, что фраза Авенариуса „либо уменьшение, либо поддержание системы при наличности уменьшений“ означает, что абсолютное уменьшение жизнеспособности констатируется как нечто неизбежное. Между тем смысл фразы совсем не таков: изменения системы С рассматриваются либо как уменьшение жизнесохранимости, либо как поддержание ее, что очевидно уже исключает мысль об уменьшении, но так как это поддержание ее должно уже считаться с наличностью предшествующих и грядущих уменьшений (unter solchen Verminderungen), то, очевидно, оно должно являться новым типом жизнесохранимости» («Изложение критики чистого опыта», с. 60).

Ухищрения Луначарского бесплодны, потому что явным образом обходят вопрос. Я указываю, что у Авенариуса отсутствует понятие об увеличении жизнесохранимости[120], так как ее уменьшению противополагается «поддержание системы». Луначарский говорит, что это «поддержание» означает «новый тип» жизнесохранимости, который может являться высшим, т. е. в сущности представляет большую жизнесохранимость, что и иллюстрирует своими примерами. При этом он увлекается до того, что предлагает «поддержанию системы» считаться не только с «предшествующими», но и с «грядущими» уменьшениями жизнесохранимости. Как он ухитрился вычитать это из трех слов «unter solchen Verminderungen», это для меня загадка, но вполне очевидно, что система С как физический комплекс не может «считаться» ни с чем «грядущим» и что уменьшение есть уменьшение, но поддержание отнюдь не есть увеличение; по крайней мере это несомненно по отношению к Авенариусу с его классической точностью выражений. Сущность дела заключается в абсолютном характере понятия жизнесохранимости у Авенариуса: всякое колебание жизни для него есть «уменьшение» жизнесохранимости, а устранение этого колебания — только «поддержание», т. е. остановка в уменьшении. Противополагать же количественному «уменьшению» качественный «новый тип», как делает в увлечении Луначарский, строгий формалист Авенариус, разумеется, не был бы способен.

Луначарский смутно чувствует, что он, собственно, подменил Авенариуса и прилагает специальные усилия, чтобы устранить такое подозрение. Но тут дело выходит еще хуже: раньше он, по крайней мере, переделывая Авенариуса, приспособлял его к себе, человеку более позднего и потому более высокого в целом мировоззрения, а теперь, доказывая отсутствие такого извращения, он невольно начинает приспособлять уже и свои взгляды к формулам Авенариуса, искажая свое эволюционное мировоззрение. Вот что он говорит:

«Напрасно А. Богданов стал бы утверждать, что мы извращаем смысл учения Авенариуса. Пусть он припомнит теорию „совершенной константы“, и тогда учение Авенариуса о развитии предстанет ему самому в следующем виде: во чреве матери, этом святилище сохранения жизни, организм существует в почти идеальных условиях, т. е. ничто не нарушает течения жизни младенческого организма, конечно маленькой и узенькой. И вот организм выталкивается в новую среду, где он подвергается тысяче враждебных влияний: чтобы продолжить жизнь, он должен развить огромную систему предохранительных форм, расширить и обогатить свою жизнь (а вместе и свое сознание), стремясь стать и к этой, бесконечно многообразной среде в те же почти идеальные условия, т. е. он должен приспособиться к изменчивой и бесконечно богатой действительности и приспособить ее к себе так, чтобы жизнь его стала протекать гармонично, чтобы ничто не казалось ему „тайной“, „неожиданностью“, „опасностью“, ничто не угрожало бы страданием, не оскорбляло бы безобразием. Путем роста и развития мозга, с одной стороны, и творческой обработки действительности — с другой, человек идет к идеальному равновесию между потребностями своими и средой: да, почти идеальное отношение, какое мы находим во чреве матери, мы должны вновь приобрести в будущем, а пока мы осуществляем его лишь приблизительно и крайне несовершенно: некогда же весь широкий мир станет „священным святилищем жизни“, но жизни бесконечно усложняющейся, ибо приспособленной не к чреву матери, а к бесконечной природе».

«Это достойный идеал! Жаль, что А. Богданов не захотел понять прекрасные мысли учения нашего философа и так небрежно отнесся к его теории развития» (с. 61, 62).

Отвечаю категорически: идеал — не достойный, мысли — не прекрасные. Жить в святилище сохранения жизни, маленьком или большом, я не стремлюсь, да и сам Луначарский, подумавши, откажется, конечно, от этой квартиры.

Бесконечный рост жизни совсем не то, что ее идеальное сохранение во чреве матери-природы. Перманентная возможность успешной борьбы за удовлетворение новых и новых порождаемых ударами и ласками этой матери потребностей совсем не то, что «идеальное равновесие между потребностями и средою». Если Луначарский скажет, что он подразумевает в числе этих потребностей и потребность в развитии, росте, расширении жизни, то это будет игра слов: как можно тогда говорить о «равновесии потребностей со средою», потребность в развитии означает именно отсутствие этого равновесия, она им исключается, если только не понимать ее мистически, как внутреннее стремление, имманентное человеческой душе. В отсутствии равновесия потребностей и среды лежит в конечном счете исходная точка всякого возможного развития.

Итак, я могу только повторить свое обвинение против теории Авенариуса:

«В формулировке Авенариуса чувствуются остатки консервативного, статического понимания жизни, того, которое шаг за шагом устраняется в развитии эволюционного мышления».

Я даже прибавлю теперь новое обвинение: «Формулировка эта имеет свойство запутывать в сеть остатков консервативного мышления даже тех, в общем чуждых статике мыслителей, которые, увлекаясь излишним пиететом по отношению к своему покойному учителю, стараются во что бы то ни стало отстоять все его построения».

Дальше Луначарский пытается защитить понятие Авенариуса о жизнеразности со стороны его логичности:

«А. Богданов восстает против термина питание, он хочет, чтобы Авенариус говорил об ассимиляции энергии и ее расходе. Если бы Авенариус не затемнял вопроса термином „питание“, то для него было бы ясно, что ассимиляция энергии, в каком бы то ни было количестве, никогда не была бы излишней, а расход ее всегда понижает жизнесохранимость, утверждает критик.

Но в данном случае А. Богданов рассуждает совершенно абстрактно, отрывается от фактов и потому начинает себе самому противоречить.

Что является условием возможно большей ассимиляции энергии? Может ли эта ассимиляция происходить как-то сама по себе?

Нет! Если не единственным, то бесконечно наиважнейшим источником того материала, из которого черпается ассимилируемая энергия, является питание. Возможно ли, однако, признать, что ассимиляция энергии прямо зависит от количества питания? Нет! Напротив, при условии покоя, отсутствии работы данного органа ассимиляции не происходит. Это признает и Богданов. Итак, работа есть необходимая предпосылка дальнейшей ассимиляции, т. е. существуют случаи, когда работа является необходимостью, когда отсутствие ее безусловно означало бы понижение жизнесохранимости. В этих случаях в наличности должна быть жизнеразность, отражаемая в сознании как потребность в движении, в работе, как Arbeitsbedurfniss, Mehrarbeitsbedurfhiss [потребность в труде, потребность в увеличении объема труда (нем.)]. И в опыте мы встречаем соответственное чувство на каждом шагу. Теория А. Богданова оставляет совершенно необъяснимым огромный ряд относящихся сюда фактов (игра, творчество — плод ?????, вся роскошь жизни как исход для избытка сил).

Но очевидно, что при недостаточном питании потребность в расходовании никогда не могла бы ощущаться» и т. д. (там же, с. 62–63).

Начну с восстановления своих мыслей. Я никогда не утверждал, что «ассимиляция энергии в каком бы то ни было количестве никогда не излишня, а расходы ее всегда понижают жизнесохранимость», как это по недоразумению приписывает мне Луначарский.

Я строго различал непосредственное повышение или понижение жизнесохранимости, совпадающее с той или иной жизнеразностью, от косвенных ее результатов, которые могут быть иногда и прямо противоположными. Я старательно выяснял, что ассимиляция, совершаясь недостаточно гармонично, может так изменить строение системы, что система станет менее устойчивой и перейдет к сильным колебаниям в противоположную сторону, в сторону растрат энергии. Я указывал примеры такого рода (сплин как результат долгой привольной жизни и т. п.), причем сравнивал такие явления с кризисами перепроизводства в экономической жизни: рост производительных сил капиталистического общества есть, конечно, непосредственный жизненный плюс для него, однако при известных условиях именно этот рост приводит к еще большим их растратам, к некоторой экономической деградации.

Авенариус, а за ним Луначарский никак не желают различать непосредственных изменений жизнесохранимости от последующих результатов этих изменений; и такое же смешение несправедливо приписал мне Луначарский.

Кроме того, Авенариус и Луначарский упорно смешивают, а я не желаю этого делать, источник или условие ассимиляции — питание — с самой этой ассимиляцией.

Из этих двух смешений и возникают аргументы Луначарского. Он говорит: «Существуют случаи, когда работа является необходимостью, когда отсутствие ее означало бы понижение жизнесохранимости». Прекрасно, что же из этого? Есть случаи, когда работа — затрата энергии — необходима для надлежащей ассимиляции или для предупреждения гораздо больших затрат энергии на внутренние перегруппировки в самой системе. Есть случаи, когда надо затратить лишний капитал, чтобы получить гораздо большую прибыль; следует ли из этого, что затрата капитала непосредственно повышает его величину или что чрезмерная прибыль является для капитала болезненной жизнеразностью, что она понижает социальную жизнесохранимость капитала? Аналогия, очевидно, полная.

Луначарский думает, что игра, творчество и т. п. полезные затраты при «избытке сил» не укладываются в рамки моей теории. Но чего же проще? «Избыток сил» накопился от положительных жизнеразностей, от перевеса усвоения над затратами. Его накопление совершалось не идеально-гармонично и привело к менее устойчивому равновесию системы; всякие дальнейшие толчки вызывают уже повышенную растрату энергии. Но эта растрата может совершаться разными путями, с одной стороны, при помощи химических и физических реакций, не переходящих за пределы системы С, с другой стороны — при помощи иннервационных реакций, приводящих в движение разные подчиненные органы. В первом случае, когда система С, так сказать, варится в собственном соку, — растрата энергии не порождает никакого плюса жизни, это только растрата, отрицательная жизнеразность: система С «страдает» от избытка сил, не применяемых для внешних реакций, но тем не менее расходуемых внутри системы и в ее ближайшей физиологической среде. Во втором случае, когда «избыток сил» тратится во внешний мир, это приводит к непрерывным переменам в отношениях организма к его среде, а следовательно, к новым и новым «впечатлениям». Эти последние могут либо сами быть прямым источником ассимиляции для системы С (поскольку энергия раздражений задерживается и накопляется в клетках — совсем особый род «питания»), либо косвенно вызывают в ней повышение ассимиляции как ее «физиологический стимул» (изменяя химическое состояние нервных клеток, с одной стороны, физические условия кровообращения в мозгу — с другой). В обоих случаях для центров сознания может установиться положительная жизнеразность, перевес усвоения («игра, творчество — приятны»), хотя организм в целом больше тратит, чем усваивает (перевес работы низших двигательных центров, изнашивание мускулов и других тканей). Однако через некоторое время затраты других органов и тканей, возрастая и изменяя их физиологическое состояние, начинают отражаться и на центрах сознания: получаются уже не те, гармонически-стимулирующие ассимиляцию впечатления, а иные, дисгармоничные, ведущие к увеличению затрат энергии центров сознания[121]. Тогда перевесу ассимиляции приходит конец, система С «утомлена», «игра, творчество перестали быть приятными».

Образцом поспешности можно считать заявление Луначарского, что «при недостаточном питании потребность в расходовании, очевидно, никогда не могла бы ощущаться». Недостаточное питание, уменьшая жизненную устойчивость системы, на каждом шагу приводит к усиленному расходованию энергии, как и в любой общественной системе недостаток средств обыкновенно приводит к излишним при более нормальных условиях затратам[122]. А «ощущение потребности» в расходовании, согласно современным психофизиологическим теориям, именно и означает, что это расходование уже началось, но еще не вышло за пределы системы, не проявилось во внешнем мире. «Очевидно», что «при недостаточном питании потребность в расходовании» может и зачастую должна «ощущаться».

Идем за нашим критиком дальше: «Много ударов наносит А. Богданов по учению об аффекционале, стараясь доказать, что удовольствие сопутствует ассимиляции, а неудовольствие — диссимиляции энергии. Однако при этом им совершенно упускается факт, что, например, бодрому, свежему человеку доставляет удовольствие бегать, прыгать, бороться, решать задачи и загадки и т. д., для усталого же все это прямо мука. Этот пример с очевидностью доказывает, что один и тот же процесс (будь то ассимиляция или трата энергии) может сопровождаться разным аффекционалом — факт, вполне ясно истолковываемый Авенариусом и совершенно непонятный с точки зрения А. Богданова (с. 63)».

Ответ на это замечание, в сущности, уже только что дан мною. Не могу, однако, не обратить внимания критика на то, как быстро и легко устанавливаются у него, говоря на авенарианском языке, «иденциалы». Один и тот же процесс! Да ведь в том-то и дело, что в системе С при «бегании» бодрого и утомленного человека протекают совсем различные процессы, имеющие только одну общую, да и то не в смысле полного тожества, часть: иннервацию известного ряда произвольных мускулов. Неужели одного и того же слова «беганье» достаточно, чтобы установить тожество процессов? Пиетет — хорошая вещь, но не надо увлекаться.

Я указывал, между прочим, на то, что биологическая роль аффекционала для той точки зрения, которую я защищаю, вполне ясна и понятна: выражая прямо понижение или повышение энергии системы С, он выступает как жизненный стимул, в первом случае для борьбы против неблагоприятных условий, во втором — для стремления к поддержанию условий благоприятных. Напротив, с точки зрения Авенариуса, роль эта довольно спорна и даже загадочна: он отмечает не возрастание или понижение энергии системы, а только уклонение от равномерности в этом возрастании или понижении. Система С может равномерно истощаться или равномерно расти и становиться сильнее — без всякого указания на это со стороны аффекционала. Аффекционал должен получаться отрицательный (страдание), когда система от более медленного роста и усиления переходит к более быстрому, и положительный (удовольствие), когда дело происходит наоборот. Во всех таких случаях аффекционал оказывается биологически несостоятельным, что малопонятно и маловероятно для современной теории развития.

Луначарский на это отвечает:

«Однако это так и есть в действительности: человек привыкает к болезни, унижению, нищете и иногда почти не замечает того хронического физиологического или социального недуга, который медленно ведет его к гибели. Аффекционал действительно дает далеко не точные указания относительно медленных процессов, да и вообще это не такой уж надежный руководитель: так, сам А. Богданов констатирует на следующей странице, что самочувствие больного маниакальной экзальтацией бывает приятно, и приводит другие подобные примеры» (с. 64).

Луначарский не видит, что «привыкание к болезни, нищете, страданию» происходит совсем не так и не в таком смысле, как это следовало бы из представлений Авенариуса. Кто «привык» к нищете и уже «не чувствует» ее, тот просто от более высокого уровня жизни с более значительными затратами энергии перешел к более низкому уровню, где недостаток усвоения уравновешивается меньшею тратою. «Привыкший» к нищете живет в ней часто долгие и долгие годы, что было бы немыслимо, если бы растраты энергии все еще сколько-нибудь значительно превышали ее ассимиляцию.

Те случаи, когда человек «не чувствует» болезни, даже гибельной, ничего в пользу Авенариуса не говорят. Система С далеко не то, что весь организм, и нередко разрушительные процессы в других органах и тканях не производят на нее непосредственно разрушительного, понижающего ее энергию влияния либо в силу отсутствия в этих органах и тканях воспринимающих нервных аппаратов, либо в силу раннего паралича или разрушения этих аппаратов, либо в силу относительно большего сопротивления на проводящих путях, либо, наконец, просто в силу того, что одновременно с понижением энергии системы С, отражающим болезненные процессы, происходит, благодаря разным другим причинам, не меньшее ее повышение. При туберкулезе, например, даже само специфическое отравление организма его ядом, по-видимому, нередко стимулирует жизнь системы С так, что ее энергия в ходе болезни довольно долго не понижается, а повышается.

Эти случаи, таким образом, ничего не говорят за Авенариуса. Но другие, из той же области, говорят прямо против него.

Вы обожгли себе руку, отраженным путем (раздражение, сжатие сосудов) в системе С устанавливается большая отрицательная жизнеразность: затраты превышают усвоение, положим, на 1000 единиц энергии. Понемногу организм справляется с поранением, отрицательная жизнеразность системы С уменьшается: 900 единиц, затем 800 единиц и т. д. По Авенариусу, страдание должно смениться приятным самочувствием. Но в действительности этого, увы, нет: боль остается болью, она только слабеет сообразно понижению жизнеразности. С точки зрения моей психоэнергетики это так и должно быть…[123]

Но чего уже окончательно нельзя допустить — это «ненадежности» аффекционала, о которой говорит Луначарский. Он, по-видимому, допускает, что аффекционал может ошибочно отражать непосредственное состояние системы С, как показывает его ссылка на мой пример с маниакальной экзальтацией. Это — форменный отказ от научного познания.

Между состоянием системы С и «фактом сознания» нет ничего третьего, что могло бы создавать несоответствие между ними. Аффекционал должен абсолютно верно отражать состояние той системы, с которой он связан, но конечно — ее непосредственное состояние; входить в оценку возможных результатов этого состояния он не может, ибо он не сознающая душа, а непосредственная функция непосредственного физиологического факта. Радость маниакального больного верно отражает непосредственное повышение энергии его мозгового аппарата, и никакой ошибки со стороны аффекционала тут нет. Ошибается, очевидно, не аффекционал, а Луначарский.

Признать, что аффекционал иногда путает, — значит признать связь системы С с фактами сознания не однозначащей, случайной; это скрытая персонификация сознания и допущение некоторой «свободы воли» для аффекционала. Вот куда забирается Луначарский, стремясь защитить безнадежное дело.

Но в сущности все эти предпосылки уже заключаются в самой авенарианской теории аффекционала. Схема ее такова: на средней линии жизненного равновесия сидит аффекциональное божество и смотрит, приближается ли к этой линии ход жизненного процесса или удаляется; в первом случае оно довольно, во втором недовольно, и ему нет дела до того, с какой стороны идет приближение и удаление, справа или слева, сверху или снизу. Два противоположных случая оно оценивает одинаково. Оно понятия не имеет о строго однозначной связи. И Луначарский упорно хочет верить в это неосновательное божество. Право же, не стоит.

Я указывал, что само возникновение жизнеразностей, т. е. удаление от идеального равновесия, несомненно сопровождается иногда удовольствием, именно тогда, когда жизнеразность положительная. Я приводил такой пример: «Человек находится в спокойном, безразличном настроении; и вдруг почта приносит ему известие, которого он вовсе не ожидал, но которое кажется ему очень хорошим; или вдруг случайная комбинация мелких обстоятельств наталкивает его на открытие, к которому он вовсе не стремился, но которое кажется ему ценным. Какие при этом устраняются жизнеразности? Совершенно наоборот, они возникают, но это жизнеразности положительные» (наст. изд., с. 65).

Что же отвечает на это Луначарский?

«Что значит, что известие кажется человеку хорошим? Очевидно, это значит, что оно полезно ему, т. е. разрешает какую-либо скрытую жизнеразность. Хорошим человек называет то, что так или иначе способствует уравновешению его мозга. Если бы открытие или известие не имело никакого отношения к моим потребностям, то оно было бы бесполезно и безразлично для меня, но, конечно, открытие, хотя и удовлетворяет моим потребностям, в то же время ставит предо мною много частных жизнеразностей, задач по части его применения, и отсюда очевидно, что ему обрадуется лишь человек, вообще радующийся труду, потому что этот труд у него является „физиологическим стимулом“ к дальнейшему питанию отдельных частей мозга; тот, у кого нет скрытой жизнеразности перенаполнения, даже получив наследство или согласие любимой женщины на брак, думает прежде всего о беспокойствах и хлопотах» («Изложение критики чистого опыта», с. 64).

Догматический характер возражения очевиден. «Хорошим человек называет то, что способствует уравновешению его мозга» лишь в том случае, если этот мозг устроен по-авенариански. Строго эволюционная точка зрения может принять только такое положение: хорошим человек называет то, что повышает энергию его мозга. В какой из этих двух точек зрения невидимо, но несомненно присутствует статический идеал — это легко сообразит Луначарский. Но тут выясняется еще одна важная вещь.

Читая Авенариуса, я не раз колебался относительно того, что выражает у него «жизнеразность» — процесс или предмет. То мне казалось, что это строго диалектическое соотношение: разность во всякий данный момент между прибывающей и утекающей энергией. То мне казалось, что это статический факт: накопился излишек питания и лежит без движения — жизнеразность; произведен излишний расход и еще не возмещен — жизнеразность. У Авенариуса есть данные и для того и для другого понимания. Луначарский, очевидно, принимает второе: «жизнеразность перенаполнения» и т. п.

Но такое понимание научно непригодно. Излишек, недочет — понятия бухгалтерские, там с ними удобно иметь дело; биологии нужны непрерывно текучие величины, ей нужны, говоря алгебраически, производные, выражающие жизнь как процесс[124]. Понятия накопленного излишка, недочета могут временно годиться как очень неточные вспомогательные понятия, но сделать их основными невозможно.

Луначарский полагает, что моей точке зрения противоречит факт «сладкой меланхолии»: я сам указывал, что эмоция печали по ее физиологическим условиям связана с перевесом затрат энергии мозга над ее усвоением. Но Луначарский думает так только потому, что факт «сладкой меланхолии» он берет без всякого анализа.

«Сладкая меланхолия» слагается из двух элементов: приятных образов и печальных мыслей. Человек с приятной болью вспоминает о близком и дорогом существе, с которым его разлучила жизнь или смерть. Самый образ этого существа интенсивно приятен и будит ряд других эмоций, например сенсуального характера; а боль от разлуки притупилась и ослабела, эмоция печали неинтенсивна. Если первая сторона психического состояния перевешивает вторую, то перед нами и выступает «сладкая меланхолия»; если нет, то психика настоящим образом страдает. Но печаль и в первом случае остается печалью, т. е. эмоцией страдания; она уменьшает величину приятной эмоции. Устраните эту печаль, например, уверенностью в скором свидании, и тогда психическое состояние немедленно станет гораздо более «сладким». Все это вполне согласуется с психоэнергетической точкой зрения.

Остается еще один, последний конкретный аргумент, направляемый против моей теории Луначарским:

«Для того чтобы окончательно показать, как легко, приводя отдельные казуистические возражения, доказать как раз положения противника, укажем А. Богданову еще один факт. Аскет не имеет возможности удовлетворить своей потребности в повышенной жизни, потребности, являющейся результатом перенакопления энергии (долговременного отсутствия ее расходования), поэтому ему рекомендуется в одно и то же время мыслить о смерти, о скорбях жизни, оплакивать крестные страдания Христа и вместе с тем предаваться благочестивым упражнениям (бдению, посту, коленопреклонениям и даже самобичеваниям). Что же это такое, как не стремление одновременно усилить расходование энергии и искусственно вызвать эмоцию печали, т. е. сокращение сосудов, о котором говорит А. Богданов. Однако же то и другое доставляет наслаждение и приводит аскета к желанной внутренней гармонии. Итак, „физиологический абсурд“ оказывается действительностью» (там же, с. 66).

Так, так! За 10 лет бессонных ночей, голода, самобичевания и всяких зверств, которые проделывал над собой аскет, у него получилось «перенакопление» энергии, которую он и старается дальнейшими зверствами израсходовать, что для него в высшей степени приятно… Хорош аскет, занимающийся «перенакоплением», чтобы потом наслаждаться по рентьерскому рецепту Авенариусуа! Позволю себе заступиться за аскета.

«Сокращение сосудов» не доставляет аскету никакого удовольствия, да и все самоистязания тоже «приятны» ему отнюдь не сами по себе, а постольку, поскольку они ассоциированы с мыслью о высших наслаждениях, каковая мысль связана отнюдь не с сужением сосудов соответственных частей мозга. «Подвиги» аскета служат средством достигнуть этих высших наслаждений, которые являются аскету в форме экстаза. Экстаз же есть эмоция, весьма родственная радости, с одной стороны, сексуальному наслаждению — с другой, эмоция, прямо противоположная боли и «сокращению сосудов». Достигается она таким образом: при помощи истязаний и печальных размышлений аскет долгое время удерживает питающие сосуды головного мозга в судорожно-суженном состоянии, а нервные клетки — в таком относительном истощении, при котором становится возможной очень быстрая и сильная ассимиляция, раз только достаточное питание будет налицо. Затем в известный момент, может быть, как результат истощения вазомоторных центров долгим напряженным состоянием, в котором они находились, поддерживая сужение периферических сосудов, может быть, иным — рефлекторным путем, наступает крайнее расслабление, почти паралитическое состояние мелких артерий и капилляров мозга. Просвет этих сосудов расширяется до крайности, и «питание» ганглиозных клеток резко возрастает, а трата оказывается значительно уменьшенной уже в силу того, что прекратилось судорожное сжатие бесчисленных кольцевых волокон сосудов мозга. Нового возрастания трат не происходит, за исключением некоторых судорожных сокращений в произвольных мускулах. Побледнение лица, аналогичное тому, какое наблюдается у многих, особенно у малокровных и истощенных людей при крайней радости, можно легко объяснить себе таким образом: чрезмерный прилив крови к мозгу оставляет обескровленными сосуды головной периферии — мускулов и кожи, потому что и мозг, и эта периферия получают питание из общих главных шейных артерий. Таким образом, для системы С устанавливается громадная положительная жизнеразность, что и выражается в святой радости аскета, по своей глубине и остроте превосходящей даже половые наслаждения.

Между прочим, Авенариус объясняет удовольствие полового акта тем, что он восстанавливает нарушенное в период воздержания равновесие нервно-половых центров. Удивительно, как Авенариус не видит, что если даже для этих центров равновесие восстанавливается путем растраты энергии в половом акте, то для всей системы С в ее целом оно резко нарушается: та страшная буря, которая проносится по всей вазомоторной и двигательной системе, слишком мало похожа на «восстановление равновесия». И опять-таки, с моей точки зрения, здесь все просто: сильнейшее переполнение мозга кровью при учащенном пульсе означает громадную положительную жиз-неразность, в которой тонут иннервационные растраты энергии в судорожных движениях произвольных мускулов.

Резюмирую. Та концепция жизнеразности и аффекционала, которую принимает, следуя большинству старых физиологов, Р. Авенариус, должна быть отвергнута по следующим основаниям:

1. Она нелогична в основе, ее исходные понятия «питание» и «работа» не соотносительны между собою, а понятие жизнеразности выступает в ней то с динамическим значением, то со статическим.

2. Она принимает не однозначную, а двузначную связь психических процессов с физиологическими.

3. Она находится в противоречии со многими фактами. Взамен этой теории я дал другую, родоначальником которой я считаю Спинозу, а основной материал для которой дан, по моему мнению, воззрениями Мейнерта и отчасти теорией эмоций Джемса-Ланге.

Относительно этой чисто энергетической теории жизнеразности и аффекционала вполне очевидно, что она совершенно чужда обоих формальных недостатков теории Авенариуса. Что касается до ее отношения к фактам, то я полагаю, что все изложенное мною прежде[125] и только что данный мною разбор возражений Луначарского показывают, что с настоящими противоречиями она до сих пор, по крайней мере, не сталкивается.

Эвристическое и рабочее значение этой теории я иллюстрировал пока учением о психическом подборе. Но это, конечно, только ближайшее из ее применений.

Все, что до сих пор дала критика моей теории, подтверждает, на мой взгляд, справедливость той мысли, что теория эта для нашего времени является интегрально необходимой частью эмпириомонистического мировоззрения.