Прогноз

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Прогноз

Мы окончили продолжительное и печальное обозрение больницы, какую ныне представляет если не все цивилизованное человечество, то, по крайней мере, высшие слои населения больших городов. Мы изучили разнообразные формы, принимаемые вырождением и истериею в искусстве, поэзии и философии. Главнейшими проявлениями умственного расстройства наших современников в этой области служат: мистицизм как результат неспособности к сосредоточенному вниманию, ясному мышлению и господствованию над эмоциями, вызываемый ослаблением мозговых центров; эготизм как результат ненормального состояния чувствующих нервов, притупления воспринимающих центров, извращения инстинктов, желания доставить себе достаточно сильные впечатления и значительного преобладания органических ощущений над представлениями; ложный реализм, вызываемый туманными эстетическими теориями и выражающийся пессимизмом и непреодолимою склонностью к скабрезным представлениям и самому пошлому, непристойному способу выражения. Во всех трех проявлениях болезни мы находим одни и те же элементы: неспособный к правильной работе мозг и вследствие этого слабость воли, невнимательность, преобладание эмоции, неполное сознание, отсутствие сострадания и участия к миру и человечеству, наконец, искажение понятий о долге и нравственности. Представляя между собою довольно большое сходство в клиническом отношении, все эти картины болезни не что иное, как разнообразные проявления одного и того же основного состояния — истощения, и должны быть подведены психиатром под общую группу болезней, называемых меланхолией и составляющих один из видов истощения центральной нервной системы.

Поверхностные и недобросовестные критики сочинили, будто бы я утверждаю, что вырождение и истерия — продукты нашего времени. Внимательный и добросовестный читатель засвидетельствует, что я никогда не говорил подобной бессмыслицы. Истерия и вырождение существовали всегда; но в прежнее время они проявлялись в единичных случаях и не имели большого значения для жизни всего общества. Только глубокое утомление, вызванное непосильными запросами, предъявленными человеческому организму внезапно нахлынувшими изобретениями и новшествами, создало благоприятные условия для чрезмерного развития и распространения этих болезней, угрожающих в настоящее время цивилизации. Некоторые микроорганизмы, вызывающие смертельные болезни, как, например, холерная бацилла, существовали ведь также всегда, но эпидемии они стали порождать только с тех пор, как появились условия, сильно благоприятствующие их размножению. Точно так же в нашем теле всегда есть паразиты, но вредят они ему только тогда, когда в нем завелся другой грибок и ослабил его жизненные силы. Так, например, в нашем организме всегда есть стафилококки и стрептококки, но для того, чтобы они размножились и вызвали опасные для жизни нагноения, необходимо предварительное появление бациллы инфлюэнцы. Таким образом, и обезьянство в искусстве и литературе только тогда становится опасным, когда своеобразные, избирающие свои отдельные пути сумасшедшие предварительно отравят и лишат силы противодействия ослабленный истощением дух времени.

Итак, общество переживает тяжелую умственную болезнь, нечто вроде черной чумы вырождения и истерии, и весьма естественно, если со всех сторон раздается вопрос: «Что же будет дальше?»

Этот вопрос об исходе болезни всегда предъявляется врачу при тяжелых заболеваниях, и, как ни рискованно, щекотливо и в особенности ненаучно пророчествовать, он не может уклониться от необходимости поставить прогноз. Однако это не чисто произвольное и сделанное наугад предсказание; внимательное изучение всех симптомов в связи с опытом дает вообще возможность сделать правильный вывод относительно будущего развития болезни.

Возможно, что зараза еще не достигла своего полного развития. Если она усилится и распространится, то отдельные явления, существующие уже теперь как исключения и симптомы, примут более общий характер, а другие, встречающиеся лишь у обитателей сумасшедших домов, сделаются обычными в целых общественных классах. Тогда жизнь представится нам в следующем виде.

В каждом большом городе будет свой клуб самоубийц. Наряду с ним образуются клубы взаимного убийства через повешение, задушение и т. д. Вместо нынешних трактиров возникнут особые заведения потребителей эфира, хлорала и гашиша. Число людей, страдающих извращением вкуса и обоняния, до такой степени разрастется, что будет уже выгодно открывать специальные заведения, где желающие могли бы вкушать из роскошных сосудов всякого рода нечистоты и вдыхать в обстановке, не оскорбляющей их эстетического вкуса и не нарушающей их комфорта, воздух, наполненный миазмами и запахом экскрементов. Вместе с тем возникнет множество новых профессий: вспрыскивателей морфина и кокаина, проводников, поддерживающих лиц, страдающих боязнью пространства, при переходе через улицы и площади, спутников, успокаивающих энергетическим поддакиванием лиц, страдающих манией сомнения и т.п.

Ввиду широкого распространения нервной раздражительности будет признано необходимым принять известные меры предосторожности. После того как фактически выяснится, что возбужденные люди под влиянием принудительного импульса тайком подстреливали из воздушных ружей или даже открыто убивали уличных мальчишек, потешавшихся резким свистом или другими неприятными звуками, что они врывались в чужие квартиры, откуда доносились ученические упражнения в музыке и пении, и устраивали там резню, что они бросали динамитные бомбы под вагоны конно-железных дорог, потому что кондуктор сильно звонил или давал резкий свисток, законом будет воспрещено свистеть и звонить на улицах; для упражнений в пении и музыке будут отведены специальные дома, устроенные так, чтобы из них не мог долетать никакой звук; кондукторам же будет запрещено шуметь, и в то же время будет установлен тяжелый денежный штраф за держание у себя воздушных ружей. Так как лай собак на улицах доводил многих до сумасшествия и самоубийства, то в городах разрешено будет держать собак только в том случае, если они лишены голоса при помощи операции. Новым законом о печати газетам строжайше будет воспрещено сообщать подробности об убийствах или самоубийствах. Редакторы будут нести ответственность за все преступления и проступки, совершенные из подражания описанным в их органах.

Половая психопатия в самых различных своих проявлениях до такой степени усилится и распространится, что надо будет подумать о соответственном пересмотре нравов и законодательства. Моды подвергнутся коренным изменениям. Мазохисты или пассивисты, из которых будет состоять большинство людей, будут носить костюмы, напоминающие своим покроем и цветом женские. Женщины, желающие нравиться этого пошиба мужчинам, наоборот будут носить мужское платье, монокли, сапоги со шпорами, держать хлыст в руках и не иначе выходить на улицу, как с сигарою во рту. Число людей с извращенным половым чувством настолько увеличится, что они образуют в палате депутатов отдельную партию и проведут закон, разрешающий лицам одного пола вступать в брак. Таким образом, садисты, нозои, некрофилы и т.п. получат возможность удовлетворять свои склонности законным образом. Стыдливость и благопристойность сделаются достоянием прошлого, как предрассудки, и будут встречаться лишь как атавизм у жителей захолустных деревень. Убийство из сладострастия будет признаваться болезнью и излечиваться оперативным путем и т. д.

Способность к сосредоточенному вниманию до такой степени ослабнет, что преподавание в школах будет продолжаться не более двух часов, а общественные увеселения, как-то: спектакли, концерты и т.п., равно как разные рефераты,— небольше получаса. Впрочем, умственное образование будет почти совершенно вытеснено из школ, и большая часть времени будет посвящаться телесным упражнениям; в театрах же будут нравиться лишь пьесы откровенно эротического характера и кровавые преступления, причем на роли жертв всегда найдутся охотники, жаждущие умереть при шумных рукоплесканиях зрителей.

Прежние вероучения почти совсем лишатся последователей. Зато возникнет множество спиритических общин, которые будут содержать вместо священников пророков, заклинателей мертвецов, колдунов, гадальщиц, хиромантиков, астрологов и т. д.

Книги в настоящем своем виде выйдут из моды. Они будут печататься не иначе как на черной, голубой или золотисто-желтой бумаге другой краской; текст будет состоять из бессвязных слов или слогов, даже просто букв или цифр с символическим значением, которое читатель будет угадывать, руководствуясь цветом бумаги и печати, форматом книги, величиною и родом шрифта. Писатели, добивающиеся популярности, будут облегчать читателям труд отгадывания, поясняя текст символическими арабесками и пропитывая бумагу какими-нибудь духами. Но люди с утонченным вкусом и знатоки будут брезгать этим средством, признавать его слишком вульгарным. Поэты, выпускающие в свет сочинения, состоящие из нескольких букв или просто разноцветных страниц без всякого содержания, будут возбуждать общий восторг. Образуются целые общества для комментирования таких книг, и увлечение ими будет доходить до того, что комментаторы и их сторонники, отстаивая каждый свое толкование, будут вступать друг с другом в кровопролитные сражения.

Было бы нетрудно дополнить эту картину, в которой нет ни одной вымышленной детали, в которой все заимствовано из уголовной и психиатрической литературы и наблюдения над особенностями неврастеников, истеричных и вообще психопатов. До такого состояния дойдет в ближайшем будущем цивилизованное человечество, если утомление, нервное истощение и обусловливаемые ими болезни усилятся.

Дойдет ли дело до этого? Нет, я этого не думаю. Основываюсь я на соображении, против которого, кажется, трудно что-либо возразить. Человечество еще не достигло зенита своего развития, и чрезмерное напряжение двух-трех поколений не могло исчерпать всех его жизненных сил. Человечество еще не старо. Оно молодо, а для молодости минута переутомления не страшна: силы снова восстановятся. Человечество походит на огромный поток лавы, вырывающийся из кратера непрерывно действующего вулкана. Верхний слой, охлаждаясь, образует кору, раскалывающуюся на холодные стекловидные шлаки, но над этою безжизненною корою быстро и равномерно течет живая, жгучая масса.

Пока жизненные силы единичного существа, как и целого вида, не вполне иссякли, организм приспособляется к вредным условиям или силится их так изменить, чтобы по возможности не потерпеть от них вреда. Психопаты, истеричные и неврастеники не способны к приспособлению, и поэтому они должны исчезнуть. Они уже потому подготовляют себе верную гибель, что не умеют найтись в действительности. Смертный приговор им подписан, и притом безразлично, существуют ли они одни на свете или наряду с ними живут и люди вполне здоровые, более здоровые, чем они, или, если и больные, то, по крайней мере, излечимые.

Они обречены на гибель, когда живут одни на свете: будучи антиобщественны, невнимательны, неспособны к трезвому суждению и предусмотрительности, они не в состоянии посвящать себя деятельности на пользу собственную или ближнего, требующей дисциплины и разумного исполнения обязанностей. Они растрачивают жизнь на одинокую, бесплодную эстетическую мечтательность, так как их постоянно регрессирующие органы способны только на наслаждения, расслабляющие их нервную систему. Подобно летучим мышам в старых башнях, они гнездятся в здании сложившейся до них гордой цивилизации, но сами они ничего нового не создают и не могут предотвратить разрушения. Они, как паразиты, присосались к капиталу, накопленному предшествовавшими поколениями, но, как только наследие истощается, им приходится умереть голодною смертью.

Еще быстрее и вернее они погибают, когда живут не одни на свете, а наряду со здоровыми. Тогда им приходится выдерживать борьбу за существование, которая им не дает времени погибнуть постепенно, вследствие собственной неспособности к производительному труду. Нормальный человек с трезвыми чувствами, логическим мышлением, здравым суждением и сильной волей видит ясно там, где психопат бродит ощупью, он действует практично и последовательно, где тот фантазирует и мечтает, вытесняет его из всех позиций, где только природа расточает свои дары, и, обладая всеми земными благами, предоставляет немощному психопату из презрительного сострадания разве только приют в больнице, сумасшедшем доме или тюрьме. Представим себе только «Заратустру» Ницше со всеми его картонными львами, орлами и змеями из игрушечного магазина, или превращающего ночь в день и услаждающего себя разными запахами и вкусами декадента Дезесента, или «мощного в своем уединении» Штокмана и склонного к самоубийству Росмера Ибсена,— представим себе, что они ведут борьбу с людьми, встающими на рассвете и не утомляющимися до солнечного заката, имеющими светлую голову, здоровый желудок и крепкие мускулы,— ведь такое зрелище может рассмешить хоть кого!

Следовательно, психопатам угрожает верная гибель, потому что они не в состоянии приспособиться к силам природы и выдержать борьбу за существование с нормальными людьми. Но нормальные люди — а их в народной массе еще бесчисленные миллионы — с своей стороны быстро и легко приспособятся к условиям, созданным новыми открытиями человечества. Совершенно несостоятельные в организационном отношении индивиды того поколения, которое было огорошено этими открытиями, погибнут: они сделаются неврастениками и истеричными, народят психопатов, с которыми род их прекратится (Морель). Более сильные индивиды, хотя в начале также смущенные и утомленные, постепенно оправятся, потомки их освоятся с быстрым ходом развития человечества, и скоро их более медленное дыхание, более спокойный пульс будет служить доказательством, что им уже нетрудно применяться к сложившимся новым условиям. По всей вероятности, конец двадцатого столетия увидит новое поколение, которому без вреда можно будет прочитывать ежедневно дюжину громадных газет, ежеминутно откликаться на призыв телефона, размышлять одновременно о пяти частях света, жить наполовину в железнодорожных вагонах или в корзине воздушного шара и находиться в общении с десятью тысячами знакомых, товарищей и друзей. Среди миллионного городского населения оно будет себя чувствовать хорошо и при своих железных нервах будет в состоянии отвечать на бесчисленные запросы жизни без торопливости и раздражения.

Если же новые культурные успехи человечества окажутся не под силу даже самым могучим в роде, то последующие поколения справятся с ними иначе: они откажутся от них, ибо у человечества есть верное средство противодействия нововведениям, возлагающим на его нервную систему непосильный труд, именно мизонеизм — инстинктивное, непреодолимое отвращение к прогрессу и связанной с ним деятельности, которому Ломброзо дал название и которое он обстоятельно изучил. Мизонеизм оберегает человека от опасных для него по своей внезапности и силе перемен. Он проявляется, однако, не только в форме противодействия нововведениям; иногда он принимает форму постепенного устранения открытий, которые требуют чрезмерного напряжения от человека. Мы видим, что одни дикари вымирают, когда превосходство европейцев заставляет их примкнуть к цивилизации; но другие, как только насилие над ними прекращается, спешат радостно сбросить навязанный им культурный хомут. Напомню только рассказ Дарвина об уроженце Огненной Земли Джемми Бутоне, который ребенком был привезен в Англию, воспитывался там, носил лакированные сапоги и перчатки, не говоря уже о других принадлежностях модного костюма, но, как только возвратился на родину, тотчас сбросил все культурные прикрасы, до которых он не дорос, и зажил опять дикарем среди дикарей. Во времена переселения народов дикари строили бревенчатые дома под сенью дворцов покоренных ими римлян и из всех их учреждений, изобретений, наук и искусств удержали только то, что соответствовало их силам и наклонностям. Стремление отбрасывать все неудобоваримое присуще человечеству теперь, как и тогда. Если последующие поколения найдут, что быстрый ход прогресса их утомляет, то они по прошествии некоторого времени спокойно откажутся от него. Они будут ускорять или замедлять шаг по своему усмотрению. Они откажутся от слишком обширной корреспонденции, закроют некоторые железные дороги, удалят телефоны из частных домов и сохранят их только для государственных целей, будут предпочитать недельные издания ежедневным, вернутся из больших городов в деревню, замедлят перемены в моде, сократят свой ежедневный труд и дадут снова некоторый отдых нервам. Во всяком случае приспособление состоится: оно произойдет либо путем отречения от приобретений, которых нервная система не выносит, либо путем укрепления самой нервной системы.

Что же касается до будущего развития литературы и искусства, которым главным образом посвящено это исследование, то оно нам рисуется довольно ясно. Я воздержусь от искушения наметить слишком отдаленный период времени. В таком случае мне, может быть, удалось бы доказать или, по крайней мере, обосновать предположение, что в умственной жизни отдаленных веков искусство и поэзия займут очень скромное место. Психология учит нас, что развитие идет от инстинкта к познанию, от эмоции — к суждению, от фантастичной — к упорядоченной ассоциации идей. Разброд мыслей сменяется вниманием, каприз — руководимой разумом волею. Следовательно, наблюдение все более и более берет верх над воображением, и художественный символизм, т.е. пояснение внешних явлений ложными личными впечатлениями, все более вытесняется познанием законов природы. С другой стороны, и путь, которому до сих пор следовало развитие цивилизации, дает нам представление об участии, ожидающей искусство и поэзию в очень отдаленном будущем. То, что первоначально самым существенным занятием высокоразвитых умов, самых зрелых, нравственных и умных членов общества, мало-помалу становится второстепенным времяпрепровождением и, наконец, детскою игрою. Пляска когда-то была серьезным делом. Она исполнялась в торжественных случаях, как первостепенный государственный акт, именитыми воинами, с пышными церемониями, после жертвоприношения и воззвания к богам. Теперь же она составляет только мимолетное увеселение женщин и молодежи, а впоследствии также сделается исключительно детскою забавою, как воспоминание прошлого, как проявление атавизма. Басни и сказки были прежде высшими произведениями человеческого ума. Они служили выражением сокровеннейшей мудрости племени и его самых драгоценных преданий. Теперь это специальный род литературы, пригодный преимущественно для детей. Стих, который ритмом, образностью и рифмою представляет ясное доказательство об его происхождении от раздражения ритмически работающих второстепенных органов, от ассоциации идей по внешним сходствам, а вслед за тем по созвучию, первоначально был единственной формой словесности; теперь же он употребляется только для чисто эмоциональных описаний, а для других целей заменен прозою и сделался почти атавистическим способом выражения. На наших глазах совершается теперь падение романа: серьезные и высокообразованные люди едва удостаивают его внимания, и он читается преимущественно женщинами и юношами. Из всех этих примеров можно вывести, конечно, заключение, что по прошествии нескольких столетий искусство и поэзия сделаются чистейшим атавизмом и будут цениться только особенно впечатлительною частью человечества — женщинами, молодежью и, может быть, детьми.

Но как я уже заметил, об отдаленной судьбе искусства и поэзии я решаюсь сделать только эти беглые замечания и обращусь теперь к более верному и ближайшему будущему.

Во всех странах теоретики и критики в области эстетики повторяют фразу, что нынешние формы искусства отжили свое время и стали непригодными и что нарождается нечто новое, совершенно непохожее на все, что нам до сих пор было известно. Вагнер первый заговорил о «художественном произведении будущего», а за ним подхватили это словечко сотни бездарных подражателей. Многие даже хотят уверить себя и других, что этим художественным произведением будущего является какая-нибудь бессодержательная пошлость или притязательная галиматья, которую они сами сочинили. Но весь этот вздор о «восходящем солнце», «занимающейся заре», «нови» и пр. не что иное, как болтовня психопатов. Предчувствие, будто бы уже завтра утром в половине восьмого внезапно наступит необычайное, совершенно непредвиденное событие, будто бы в ближайший четверг вдруг совершится коренной переворот, будто бы скоро предстоит откровение, искупление, заря новой жизни,— весьма часто наблюдается у психически больных; это — мистический бред. В действительной жизни таких внезапных переворотов не бывает. Даже великий французский переворот прошлого века не проник, как доказали Тэн и дальнейший ход истории, глубоко в народные массы; он изменил лишь внешние формы, а не внутренние условия французской общественной жизни. Всякое развитие совершалось постепенно, ближайший день служит продолжением предшествовавшего, всякое новое явление порождается прежним и сохраняет с ним фамильное сходство. «Кажется,— замечает Ренан с мягкою ирониею,— будто молодые люди не читали ни истории, ни философии, ни проповедников. Что было, то будет». Искусство и поэзия завтрашнего дня в главнейших своих чертах будут тем же, чем были сегодня и вчера, и судорожное искание новых форм составляет не что иное, как истеричное тщеславие, задорную глупость и шарлатанство. Единственным последствием его была до сих пор ребяческая игра в громкие фразы при бенгальском освещении и сменяющихся тенденциях и в атавистические китайские тени, в пантомимы; да и впредь ничего серьезного из этого не выйдет.

Новые формы! Разве старые не настолько гибки и растяжимы, что в них укладывается всякое чувство и всякая мысль? Разве истинный художник затруднялся когда-нибудь вместить в известные и испытанные формы то, что его волновало и просилось наружу? Разве формы имеют вообще то решающее, предопределяющее и ограничивающее значение, какое им приписывают бумагомаратели и слабые головы? Лирическая форма обнимает собою и поздравительное стихотворение работающего по заказу ремесленника, и такие произведения, как «Песнь о колоколе» Шиллера; в драматическую форму воплотились кровавые мелодрамы и гётев-ский «Фауст»; эпическою формою пользовались и авторы разных «Телемахид» и Теккерей. И при всем том бараны еще блеют о новых формах! Форма не дает бездарности таланта; талантливые же писатели сумеют создать что-нибудь ценное и в рамках старых форм. Главное, чтобы у человека было что сказать. А затем облечет ли он свою мысль в лирическую, драматическую или эпическую форму — довольно безразлично; притом он едва ли будет ощущать потребность отрешиться от старой формы и придумать с иголочки новую для выражения своей мысли. Кроме того, история искусства и поэзии убеждает нас, что в течение трех тысяч лет не найдено новых форм. Старые формы порождены самым свойством человеческого мышления. Они могли бы измениться только в том случае, если б изменилась и форма нашего мышления. Дальнейшее развитие, конечно, происходит, но оно касается внешностей, а не самой сущности. Так, например, живопись после стенной картины обращается к мольберту, скульптура — от свободно стоящих произведений к горельефу, а затем и к барельефу, составляющему уже вторжение в область живописи, драма отрекается от сверхъестественного и совершенствуется в отчетливой, сжатой экспозиции, эпос оставляет ритмичную речь и пользуется прозой и т. д. В таких частностях развитие будет продолжаться и впредь, но в основных чертах и различных способах выражения человеческого чувства ничего не изменится. До сих пор всякое расширение художественных рамок состояло не в изобретении новых форм, а в том, что в прежние рамки вносился новый материал и новые образы. Было уже успехом, когда Петроний вместо богов и героев, до тех пор безраздельно царивших в эпосе, ввел в повествовательную поэзию обыденные образы современной ему римской жизни («Сатирикон») или когда фламандцы XVII столетия ввели в живопись, занимавшуюся только религиозными, мифологическими или государственными событиями, ярмарки, народные празднества и кабаки. Кеведо и Мендоза, изображавшие жизнь разных мелких авантюристов, Ричардсон, Филдинг, Руссо, изображавшие вместо необыкновенных похождений чувства и душевные движения обыкновенных смертных, Дидро, содействовавший в своем «Побочном сыне» и «Отце семейства» появлению типов из третьего сословия на горделивой французской сцене, которая до тех пор допускала мелкий люд лишь в качестве шутовских фигур, а в серьезных драмах признавала только королей и знатных господ,— все эти писатели, конечно, не придумали новых форм, но дали старым содержание, совершенно не похожее на установленное традициями. Такой же прогресс наблюдается и в наше время в поэзии и искусстве, включивших в свои рамки пролетария. Рабочий теперь изображается не в смешном и грубом виде, не для того, чтобы вызвать отрицательные впечатления, а как серьезное, достойное нашего сочувствия существо и часто даже как трагическая фигура. Это обогащение искусства, точно такое же, какое произошло в прежнее время, когда в поэзии стали фигурировать мошенники и искатели приключений, Кларисы, Том Джонсы, Юлии («Новая Элоиза»), Вертеры, Констанции («Побочный сын») и т.п.

Если же при всем том некоторые пустозвоны восклицают: искусство будет социалистическим, то они болтают невероятный вздор. Социализм — известный взгляд на законы, которыми должно определяться производство и распределение богатств. Искусство не имеет с ним ничего общего. Оно не может заниматься политикой. Равным образом не его дело решать или возбуждать экономические вопросы. Его задача заключается в том, чтобы изображать нам коренящиеся в человеческой природе социалистические движения, страдания бедных людей, их искание счастья, их борьбу с враждебными силами природы и общества, их могучие порывы подняться из глубины в высшую духовную и нравственную атмосферу. Если искусство исполняет эту задачу, если оно изображает нам, как живет и страдает пролетарий, как он чувствует и действует, то оно вызывает в нас настроение, которое и является источником всевозможных планов, реформ и преобразований. Возбуждая именно такое плодотворное настроение, а вместе с тем и намерение добиться исцеления недугов, но не путем социалистической болтовни и, может быть, еще менее путем изображения государства и общества будущего, искусство работает на пользу прогресса. Такая мужественная женщина, как Веттштейн-Адельт, поступившая в качестве поденщицы на фабрику и скромно описавшая все, что она там пережила, честный человек со здравым смыслом и любящим сердцем, как Гёре, изображающий по личному наблюдению жизнь фабричного рабочего, Герхарт Гауптман с его наблюдениями из жизни ткачей принесут бедному люду больше пользы, чем все Золя с их теоретическими рассуждениями в «Жерминале» и «Деньгах», чем все Морисы с их высокопарным рифмоплетством и, в особенности, чем все бумагомаратели, для пикантности уснащающие свою болтовню «передовыми идеями». Бичер-Стоу в «Хижине дяди Тома» не выступала с проповедью против рабства и не делала положительных предложений в пользу его отмены. Тем не менее ее книга заставила плакать миллионы людей, вызвала в них сознание, что невольничество составляет позор для Америки, и тем самым способствовала освобождению негров. Поэзия и искусство могут сделать для обездоленного только то, что сделала Бичер-Стоу для североамериканских негров. Больше они не могут сделать и не сделают.

Нередко мы наталкиваемся на такую фразу: «Искусство и поэзия со временем сделаются научными». Лица, произносящие эту фразу, корчат необычайно глубокомысленную физиономию, так что нельзя и сомневаться, что они считают себя передовыми людьми. Но сколько я ни ломаю голову над этой фразой, я не могу разгадать ее значения. Не воображают ли эти господа, так дорожащие, по-видимому, наукой, что настанет время, когда скульпторы будут изготовлять микроскопы из мрамора, живописцы — изображать кровообращение, поэты — излагать в стихах Эвклидовы теоремы? Но ведь и это будет не наука, а одна лишь чисто машинальная работа над внешними принадлежностями науки. Однако и этого не случится. В прежние времена еще было возможно смешение науки и искусства. В будущем оно немыслимо. Человеческий дух шагнул слишком далеко вперед, чтобы вернуться к подобному смешению разнородного. Содержание искусства и поэзии составляют эмоции, а науки — познание. Первые субъективны, наука объективна. Первые работают при помощи воображения, т.е. руководимой впечатлением ассоциации идей, а вторая — при помощи наблюдений, т.е. ассоциации идей, определяемой чувственными ощущениями под контролем внимания. Содержание и методы науки и искусства до того различны, отчасти даже противоположны, что их смешение означало бы возвращение к давно минувшим временам. Верно только одно: образы, возникающие из отживших антропологических воззрений, намеки на исчезнувшие условия и представления, названные Маутнером «мертвыми символами»,— все это исчезнет из искусства. Я полагаю, что в XX столетии ни одному живописцу не придет в голову рисовать картины вроде «Авроры» Гвидо Рени, и поэт, который изобразит луну, заглядывающую с любовным томлением в комнату хорошенькой девушки, возбудит просто смех. Художник, сын своего времени, проникается его миросозерцанием, и при всей своей склонности к атавизму он прибегает только к таким приемам выражения своей мысли, которые соответствуют образованности его времени. Грубые нарушения общеизвестных научных истин искусство будет, конечно, впредь избегать, но наукой оно никогда не сделается.

Наслаждение, которое искусство доставляет человеку, вызывается тремя различными органическими склонностями или стремлениями. Человек нуждается в разнообразии, ему приятно узнавать в подражании первичный образ, он любит живо себе представлять чувства других людей, сочувствовать им. Разнообразие находит он в произведениях, которые переносят его в условия, ему малоизвестные и привычные. Воспроизведение хорошо знакомой ему действительности доставляет ему удовольствие узнавать в нем оригинал. Симпатия заставляет его сочувствовать всякому метко и ясно выраженному впечатлению художника. В будущем, как и теперь, найдутся охотники до внушенных фантазией произведений, переносящих читателя в отдаленные времена и страны или повествующих о чрезвычайных произведениях; не будет недостатка и в читателях для произведений, в которых преобладает верное наблюдение над действительностью; люди, наиболее развитые в умственном и эстетическом отношении, будут наслаждаться только такими произведениями, в которых читателю раскрывается душа человека с самыми сокровенными ее чувствами и помыслами. Искусство будущего не будет исключительно романтично, реалистично или индивидуально: оно по-прежнему будет возбуждать любопытство фабулой, доставлять удовольствие распознаванием оригинала в подражании и привлекать симпатии проявлением личности художника.

Два стремления, давно уже соперничающие друг с другом, по всей вероятности, обозначатся впредь еще резче, именно желание дать перевес наблюдению (реализм) или воображению (романтизм). Хорошие художники, без сомнения, будут, благодаря своему высшему развитию, все более склонны и способны правильно относиться к внешнему миру и точно его воспроизводить. Но толпа, по всей вероятности, будет требовать от художника чего-то иного, чем простой картины действительности, взятой в среднем выводе. Художники будут по-прежнему стремиться к реальной правде, читатели будут дорожить игрой фантазии. Ибо — и мне кажется, что это весьма существенный пункт,— в следующем столетии на искусстве будет лежать задача доставлять человеку то разнообразие, в котором природа будет ему отказывать, но от которого человеческая душа отказаться не может. То, что называют «жизненным», неизбежно все более исчезает с лица земли. Цивилизация становится все более однообразной. Всякие отличия между людьми становятся неудобными и устраняются. Развалины представляют прелесть для туриста, но местного жителя они стесняют, и он их убирает. Турист возмущается тем, что воды Венеции оскверняются пароходами, но для жителя этого города — благодеяние, что он может за десять центезимо быстро проехать значительное расстояние. Скоро уже последний краснокожий будет носить сюртук и цилиндр, станционные здания узаконенного образца будут заслонять от проезжего Великую китайскую стену и красоваться в Сахаре, а знаменитый маори Маколея не будет уже стоять перед развалинами Вестминстера, но скверное подражение вестминстерскому дворцу будет служить ему парламентским зданием. Какой-нибудь Иосемитский парк, который северные американцы предусмотрительно стараются сохранять во всей девственной дикости, не будет уже удовлетворять склонности человека к разнообразному, новому, живописному, романтическому, и он будет требовать от искусства того, чего уже окажется не в состоянии дать ему умытая, причесанная и разряженная цивилизация.

Я могу резюмировать мой прогноз в нескольких словах. Нынешняя истерия продержится недолго. Народы оправятся от нее. Слабые, выродившиеся субъекты погибнут, сильные приспособятся к успехам цивилизации или подчинят их Своим органическим силам. Извращенные формы искусства не имеют будущности. Они исчезнут, когда цивилизованному человечеству удастся преодолеть теперешнее свое состояние истощения. Искусство XX столетия будет во всех отношениях связано с прошлым, но у него явится новая задача: оно будет вносить в разнообразие культурной жизни разнообразие, т.е. добиваться с успехом результата, которого наука достигнет для громадного большинства людей своими единичными силами лишь многими веками позже.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.