II. Опыт критики

II. Опыт критики

(Заметки о статье Карла Поппера “Что такое диалектика?”)

В этом Втором очерке я не буду специально развивать и разветвлять позитивные (и “апофатические”) определения философии. Здесь я постараюсь обнаружить неизбежность своего рода “кислородного голодания” философской мысли там и в тех случаях, когда философ стеснительно отказывается (или — стремится отказаться) от тех исходных, парадоксальных начал философии, о коих шла речь в первом очерке. О, вторичные признаки сохраняются (хотя с некоторой дозой стеснения). Но вот без первичных (ладно, не буду развивать это рискованное сравнение)…

В качестве повода возьмем статью Карла Поппера “Что такое диалектика?”. Это толковый повод по двум причинам: во — первых, пафос сознательного отрицания “первичных признаков” философии (см. Очерк первый) резче всего и откровеннее всего раскрывается именно в позитивизме; во — вторых, Карл Поппер жестко берет быка за рога — он пытается лишить философского мужества — наиболее характерное детище философской логики — диалектику. Впрочем, для меня — это известно по Первому очерку — диалектика должна в XX веке оспорить самое себя и принять форму диалогики. Но сейчас отвлекусь от собственных пристрастий и просто покажу участь философии, лишенной философских начал.

Итак — к делу.

В предлагаемых заметках исходное вопрошание “Что есть философия?” будет смещено в неожиданную сферу. Смысл философии должен будет — по замыслу — стать настоятельным в попытках наметить поле взаимопонимания, философского общения между Поппером и Гегелем, то есть наметить поле реальной проблематики: диалектика — позитивизм. Надо сказать, что сам Поппер сделал все возможное, чтобы свести на нет это поле взаимопонимания. Если прочитать “Что такое диалектика?” отдельно и “Логику” Гегеля — отдельно, то — предполагаю — они предстанут существующими в совсем различных измерениях; это будет диалог глухих.

Поэтому для начала придется очертить, но затем и преодолеть обширную и тяжелую полосу отчуждения. Вот как Поппер сооружает эту полосу:

Разъясняя смысл диалектики, Поппер сводит ее к “триаде”; триаду истолковывает как бессодержательный формализм; этот формализм понимает как ослабленный вариант “метода проб и ошибок” (“…научного метода”); метод проб и ошибок отождествляет с “истинно научным” способом испытания научных теорий; испытание научных теорий оказывается внутренней сутью… философии. В системе таких редукций и осуществляется попперовская критика диалектики.

Но начнем с целостного (еще не редуцированного) философского контекста диалектики (во всяком случае, как он представляется в истории философии). —

1. Диалектика (в любой ее форме, поскольку Поппер ведет речь не только о диалектике Гегеля, но о диалектике “вообще”) предполагает, по меньшей мере, такие философские исходные установки:

— Диалектика есть форма категориального развития мысли, необходимая для логического движения в любых предметных понятиях, коль скоро они соотносятся (возьму этот мягкий термин) с… количеством — качеством; сущностью — явлением; формой — содержанием; действительностью — возможностью… и — тем самым, вообще “понимаются”.

— Диалектика есть форма стягивания всех категориальных разделений, связей, переходов, отождествлений, противоречий в единую системукатегорий (для Аристотеля — как граней первосущего бытия; для Гегеля — как моментов понятийного развития Идеи…).

— Диалектика есть форма “сопряжения” (не буду сейчас уточнять, в каком смысле) относительно самостоятельных линий размышления, рассуждения, аргументации, — характерных для отдельных теоретических систем, для особенных субъектов мысли; короче — есть форма логически корректного разговора, диспута.

— Диалектика есть форма мышления, обосновывающая логические начала, исходные основы позитивной логики; форма мысли, работающая — в сфере всеобщего — в статусе предположений. Далее я расшифрую некоторые из этих тезисов.

Со всеми необходимыми уточнениями, изменениями, перестановкой ударений, смысловыми наполнениями, такое понимание “диалектики” свойственно и Платону, и Аристотелю; и Абеляру, и Фоме Аквинскому, и Николаю Кузанскому; и Спинозе, и Канту, и Гегелю; и Гуссерлю, и Хайдеггеру и всем традициям философской мысли. Конечно, на исходные вопросы: какова связь категорий? о чем суть предположений? в чем состоит действительная логика философского спора? какие начала мысли следует (хотя невозможно) обосновать? и т. д. и т. п. — ответы будут совершенно различными, но проблематика диалектики всегда оставалась одной и той же. Только в этом контексте может работать (и пониматься) любой схематизм диалектики, в частности — триада.

Карл Поппер проходит мимо всей этой проблематики, и поэтому он напрямую отождествляет диалектику с упрощенной, обессмысленной “триадой”.

Сформулирую это резче — как сквозной тезис всего последующего изложения. — Отсутствие осмысленного философского контекста — вот что делает невозможным для Поппера и позитивизма в целом — плодотворный спор с гегелевской диалектикой. Этот спор возможен только после устранения “полосы отчуждения”. Но позитивизм сам по себе устранить эту полосу не в состоянии. Теперь — непосредственно о Поппере и “триаде”.

2. Карл Поппер понимает “триаду” (для него это тождественно диалектике) так:

“…Сначала — идея, теория, или движение. Это можно назвать “тезисом”. Такой тезис скорее всего повлечет за собой противоположение, ибо подобно большинству вещей в мире, не лишенный слабых мест, он будет иметь ограниченную ценность. Противоположная ему идея, или движение называется “антитезисом”, в силу своей направленности против первого — “тезиса”. Борьба между тезисом и антитезисом продолжается до тех пор, пока не будет найдено (? — В. Б.) решение, которое в определенном смысле (? — B.Б.) выходило бы за пределы тезиса и антитезиса, признавая при этом относительную ценность того и другого и пытаясь сохранить их достоинства и избежать их недостатков. Это решение, которое является третьим шагом, называется "синтезом"…”.

К сожалению, в этом разъяснении — за исключением слов “тезис”, “антитезис”, “синтез” — нет ничего общего с идеей, в особенности в гегелевском смысле. Перечислю хотя бы несколько моментов такого — “ничего общего”. Во — первых, тезис и антитезис триады (по идее Аристотеля или Гегеля) вовсе не возникают откуда?то извне теории, как чертики ex machina, и не сосуществуют как некие индикаторы “слабых мест” и изъянов друг друга. Это — моменты (переходы) развития одного понятия (соответственно — теории), но — сие NB— в ее категориальном — логическом — осмыслении. Скучнейший “пример” с “качеством — количеством — мерой” (в разделе категорий бытия) здесь — несмотря на его изъезженность — вполне представителен; во всех теориях: от Евклидовой геометрии до квантовой механики (каждый раз — в своем особом предметном содержании). Во — вторых, синтез вовсе не есть взаимная индульгенция “относительной ценности” (см. Поппер) тезиса и антитезиса, с сохранением их “достоинств” и очищением от их “недостатков”. Ни тезис, ни антитезис вообще не могут быть поняты через “достоинства” и “недостатки”. Это слова “из другой оперы”: из внешнего сопоставления отдельных теоретических утверждений, взятых поодиночке и по отношению к наличным “фактам”. Речь в триадном синтезе идет о другом. Синтез — это обнаружение высшего тождества тезиса и антитезиса в некоей новой теоретической структуре, предполагающей взаимопредположение, взаимополагание, взаимоотрицание и тезиса, и антитезиса. Причем такая теоретическая структура необходимо имеет форму нового понятия. Скажем, в материале современной физической теории: в понятии микрообъекта как синтезе возможностей быть частицей и волной; быть определенным как волна и частица… Или — в понятии “состояния” как синтеза возможностей быть определенным в понятиях пространственных и (что исключает первое определение) в понятиях импульсных. И т. д., и т. п. В — третьих. Это я подчеркиваю вновь и вновь; как ни отнестись к идее триады (принимая ее или отвергая), — смысл ее состоит в схематизме внутреннего тождества (=логического обоснования) одной теории — во всех метаморфозах ее движения и строения, но совсем не в какой?то внешней критике взятых “на пробу” (?) отдельных теоретических утверждений, вырванных из единого логического контекста. Вообще, как ни странно, в размышлениях и разъяснениях Поппера нет ни слова о логическом развитии теории, о логике ее внутреннего обоснования и вывода, хотя весь схематизм триады говорит только об этой логической ситуации. Наконец, в — четвертых, — хотя об этом я говорил все время (и далее еще скажу более развернуто) — в триаде речь идет не о научной теории как таковой (и об ее внешнем сопоставлении с “фактами”), но о научной теории в ее философско — логическом, в частности, — категориальном осмыслении. Исключительно об этом. Для Поппера триада относится именно к научной теории (в ее позитивном, если не позитивистском определении), а философская “теория” понимается лишь как частный случай теории научной (образца XIX века). Такая модальность триады совершенно исключает взаимопонимание Поппера и Гегеля или — Поппера и Аристотеля, совершенно исключает продуктивность критики гегелевских триадных построений (см. ниже). Эти построения, конечно, возможно (и на мой взгляд, — необходимо) критиковать, но только после того, как уточнен предмет разговора. До такого уточнения понятий любая критика диалектики неплодотворна.

Впрочем, и архитектоника собственно научной теории: в точках ее возникновения; в узлах доказательства; в замыканиях взаимопревращения — все это в схеме Поппера также начисто исчезает. К этим упрощениям попперовского понимания диалектики я сейчас перейду.

3. В контексте собственно научном Поппер сводит уже ослабленный вариант “триады” — к частному случаю “метода проб и ошибок”, предлагая сам этот метод (проб и ошибок) в качестве основ всеобъемлющего испытания научной теории.

Немного об этом отождествлении.

Напомню слова Поппера:

“Этот “метод” (проб и ошибок. — B.Б.)вкратце может быть описан следующим образом. Столкнувшись с определенной проблемой, ученый предлагает в порядке гипотезы (? — В. Б.) некоторое решение, теорию (? — В. Б.)… Теорию подвергают критике с самых разных сторон (? — B.Б.), чтобы выявить те ее моменты, которые могут оказаться уязвимыми (? — В. Б.). Проверка же теории достигается посредством как можно более строгого испытания (? — B.Б.) уязвимых мест (? — B.Б.). Это, конечно, вариант метода проб и ошибок. Теории выдвигаются в качестве гипотез и тщательно проверяются (? — В. Б.). Если результат проверки показывает, что она (? — B.Б.)ошибочна, то она элиминируется. Метод проб и ошибок есть, по существу, метод элиминации. Его успех зависит… от трех условий…: предлагаются достаточно многочисленные и оригинальные теории, предложенные теории достаточно разнообразны и проверки строги” (? — В. Б).

Теперь расшифрую поставленные (в скобках) знаки вопроса.

“Ученый предлагает в порядке гипотезы некоторое решение, теорию…” Очевидно, что коль скоро “тезис” и “антитезис” понимаются Поппером как гипотезы, следует поставить вопрос — что есть — логически — гипотеза? Как она относится к “телу” имеющейся теории, или к корпусу предшествующих догадок? Что означает “ученый предлагает”? Есть это “предложение” некий вывод, некое превращение предшествующих положений, или некое предположение “ad hoc”?

Далее. Через запятую стоят слова — “решение, теория…”. Какой смысл имеет здесь понятие теории? Есть ли это просто — напросто сумма неких предположений о действительности? В чем состоит логическая связка ее (теории) положений и понятий? Носит ли теория логическую форму понятия (мега — понятия), или — суждения, или — умозаключения? Или — системы умозаключений (замкнутую, открытую?). В чем состоит сопряжение внутреннего (внутри — логического) критерия истинности теории и ее внешнего критерия — соответствия некоей предметной ситуации? Известно, что вне этого сопряжения (кстати, — в чем его логический статус?) нельзя говорить об истинности теории, даже — об ее существовании. Но поскольку отношение “тезиса”, “антитезиса” и “синтеза” относится Поппером именно к теории как целому, то без ответа на эти исходные сомнения — критиковать или принимать идею диалектической триады бессмысленно.

Но продолжим наши уточняющие вопросы.

“Теорию подвергают критике с разных сторон…” Что означает такая “посторонняя” критика, критика вчуже? В какой мере критика теории может осуществляться извне, будет ли такая критика “со стороны” логическим развитием данной теории, развитием ее понятия? Что означает проверка “уязвимых мест” теории? Это — логически уязвимые “места”, то есть пробелы в логическом обосновании, выводе, доказательстве и т. д., или это — те “места” (?), в которых теория соприкасается с фактами действительности, но тогда как установлены эти всевластные факты? Эмпирическим видением действительной сути дела? Мысленной элиминацией чувственной видимости? Или… Но вопросы к тексту статьи Поппера возможно ставить бесконечно. Я привел лишь несколько из таких недоумений, пытаясь применить к его тезисам строго “позитивистский” критерий точности понятий, корректности логических определений и т. д. Если взять утверждения Поппера на испытание логической строгости, то вся его критика Гегеля будет основана на расплывчатости и неопределенности, то есть на тех грехах, которые наш автор особенно строго — и поделом — осуждает.

Но будем далее вести критику попперовской критики более содержательно, отложим — пока что — в сторону — логический пуризм и вдумаемся в проблемы, которые — независимо от того, корректно ли их обсуждает Поппер — действительно значимы.

4. Здесь прежде всего существен такой момент. — Если вдуматься, все наши логические уточнения относились к одному тезису Поппера — к пониманию “метода проб и ошибок” как внешнего и только внешнего — критерия истинности теорий. По сути дела Поппер берет в основу своего основополагающего метода хорошо нам известный критерий практики, только в эклектическом, здравосмысленном варианте: в форме “использования”, как ответ на вопрос — “возможно ли данную теорию применить к делу”. Для чего использовать? Это уже не столь важно. Ну, к примеру, применить математику для какого?то технического инженерного расчета. Но в таком пользовательном варианте полностью исчезает внутренняя самокритичность, рискованная логика Праксиса, столь существенная, кстати, в Марксовом понимании “предметной деятельности”. (Впрочем, и в Марксовой теории самокритичность критерия практики не доведена до действительно философского предела, а идея “самоустремленности” предметной деятельности оставлена на пол — пути. Но это уже иная Тема[15].)

И еще одно соображение в этой связи. Метод “проб и ошибок” разрывает испытание теории на отдельные дискретные моменты. Одна проба; вторая проба; третья проба… Так — в дурную бесконечность. Логическая связь между “пробами” оказывается принципиально элиминированной. Мысль должна двигаться прыжками, произвольными перескоками.

Чтобы уяснить действительные основы “философии Праксиса”, пойдем глубже. Рассмотрим, на мой взгляд — самое “уязвимое место” в попперовских сведениях, редукциях. Я имею в виду подразумеваемое тождество научной теории и философской энигмы. Ведь ясно, что если отождествить философию (и философскую логику) с научной теорией Нового времени, то возможно — со всеми внесенными выше уточнениями — утверждать, что научная теория (“то есть — философия”?!) проверяет себя тем, что опыт (?) ее подтверждает или отрицает. Временно отвлечемся от того, что представляет этот опыт, какое представление об истине он может подтверждать или опровергать…

5. Но все же: можно ли и на каком основании можно отождествлять логику философской мысли и структуру научной теории? (Вряд ли надо доказывать, что “диалектика и триада”, о которых рассуждает в своей статье Карл Поппер, относятся именно к философской сфере.)

С самого начала возникают решающие сомнения.

Во — первых, философская мысль — всегда, в любой культуре, в каждой исторической эпохе — стремится говорить о вечном, бесконечном, изначальном смысле бытия, исходном начале логики. Ясно, что проверка — методом проб и ошибок — бесконечного и изначального всеобщего смысла вещей абсолютно невозможна. Пробы и ошибки — это нечто конечное, наличное. Экстраполяция конечного, частного, даже “общего” — на бесконечное, на всеобщее является запрещенным ходом индукции. Мы можем, в крайнем случае, высказать некое предположение, о чем говорят Аристотель или Платон. — Философия — всегда работает в той сфере, где научная проверка — непосредственно невозможна.

Исходное начало мысли не может быть проверено и движется в сфере предположений. Иногда это начало более, иногда — менее достоверно, возможностно, хотя точная мере достоверности — недостоверности оказывается недостижимой.

Во — вторых, утверждение, что философия есть особенный случай метода проб и ошибок, предполагает тождество философии и научной теории еще в одном смысле. В том смысле, что в итоге опытного "испытания" можно (и нужно) уничтожить исходное сомнение. Что оно — в философии — преодолимо…

Но философия любой эпохи всегда есть культура сомнения. — Есть ли это платоновско — аристотелевское различие между нусом и эпистемой, связанное с теми исходными предположениями, что лежат в основе теоретического мышления… Есть ли это характерное для средневековой теологии стремление (насущность) обосновать, — то есть на мгновение перевести в статус возможности — само бытие Бога… Ясно, что опытной проверкой — методом проб и ошибок — теологию не обосновать. Здесь, правда, возможен собственно мистический Опыт. Но тогда нельзя говорить о философском разуме, разуме сомнения.

Наконец, философия Нового времени с идеей спинозовской causa sui, или лейбницианской “монады”, или “фундаментального сомнения” Декарта, заложенного в основу спинозовской — “причины самое себя”, как изначального самообоснования идеи причины, столь существенной для научной теории Нового времени. В философии никогда не существует, “с одной стороны” — теории, и проверяющего ее опыта — с другой. В философии само бытие сомнительно (возможностно).

Это действительно для Платона и Аристотеля; для Канта и Гегеля; для современной философии — XX века — с особой силой. Силой, понимаемой самими физиками и математиками, масштаба Бора, или Гейзенберга, Кантора или — Колмогорова.

Таким образом, исходное утверждение Поппера о том, что наиболее широким методом испытания истинности теорий является метод проб и ошибок, это утверждение — уже по определению — не может быть отнесено к философии вообще, к диалектике — в частности.

В — третьих. Философское “утверждение” — это не констатация факта, но целостная система понятий, это бесконечное движение мысли, замкнутое на его начало (то есть феномен самообоснования). Это — нечто континуальное. Между тем, дискретной пробе подвергается лишь дискретное утверждение: утверждение существования, или несуществования некоего наличного бытия: “это — есть” или — “этого — нет!”. Однако такая дискретная проба дискретной констатации выдается Поппером за проверку движения мысли, ее развития и самозамыкания, за проверку того, действительно ли, и в какой мере логично — мысль развивает исходное понятие, Но — см. выше — практика (в любом ее понимании) не способна испытать “на прочность” такое, внутренне замкнутое, движение мысли. Здесь — проверка — как ни парадоксально это звучит — должна испытать само это развитие, то есть саму способность философской мысли обосновать свое начало, обеспечить — в целостности “дедукции” — свое самозамыкание, и — главное — определить возможность встречи философских систем, их диалога и взаимообосновывания (см. первый очерк).

Вспомним теперь исходный рецепт Поппера: если признать, что развитие человеческого мышления в бесконечном целом (то есть— в философском целом) и… структура позитивной научной теории тождественны и если подменить само научное мышление (процесс) — научным утверждением (результатом), тогда возможно повергнуть диалектику — испытанием методом проб и ошибок, тогда возможно принять самое диалектику за некий ослабленный (“не метафизический”) вариант метода проб и ошибок.

Будем это иметь в виду и пойдем дальше.

6. Вернемся — в свете собственно философской логики — к гегелевской триаде, точнее — к невозможности истолковать ее в духе Поппера.

Я уже говорил, что триада Гегеля — тезис, антитезис и синтез — относится отнюдь не к любым фактическим утверждениям наличного бытия; триада “работает” лишь после того, как мы за утверждением наличного бытия обнаруживаем определенный категориальный строй. Синтез — это строгая форма логически содержательного движения, причем, само содержание (и — форма) синтеза различны в разных “этажах” гегелевской логики. Уточним этот момент. Одно дело — триада в сфере бытия — в сфере “перехода” (!) от одного понятия бытия — к иному (скажем, переход “качество — количество — мера”). Другое дело — триада в сфере сущности явлений и — рефлексии (как формы такого синтеза) соответственно. И, наконец, третье, — движение непосредственно в сфере понятия. Причем эта высшая форма синтеза пронизывает все строение гегелевской логики в целом. Это синтез уже не по схеме “перехода” или “рефлексии”, но в схематизме развития.

Заметим еще, что каждое предметное понятие (физики, истории или биологии) может быть понято в схематизме “триады” лишь тогда, когда оно соотнесено (отождествлено) с какой?то логической категорией.

Точнее — вернемся к гегелевскому схематизму “триады”.

“Триадность” в сфере бытия (количество, качество, мера) не нейтральна к триадному содержанию, но говорит о том, что любое качество остается самим собой в пределах определенного диапазона (меры) количественных изменений, приводящих — в конечном счете — к преображению этого качества, к новой мере бытия, предметности (сие — NB).

(Я сознательно привел учебнейший и банальнейший пример. Вот так — по Гегелю — работает триада в самом простом случае…)

Категории “количество”, “качество”, “мера” ставят “под категориальное ударение” строго определенные математические, физические, химические понятия. По Гегелю — мысль — в сфере бытия — всегда строится таким образом, что каждый ученый стремится понять данное наличное утверждение (атом; химическая реакция; генный код) как некую категорию — относящуюся к качественной — количественной — мерной определенности вещей — предметов логического определения. Ученый проводит свое предметное понятие сквозь иголье ушко категориального строя. И тем самым его развивает, углубляет собственно предметно. И только в таком всеобщем категориальном преображении действует— в сфере неличного бытия— идея триады. (Неудобно говорить о такой элементарщине, но — к сожалению — приходится. Впрочем, сама эта элементарщина, если включить ее в целостный контекст Гегелевой “Логики”, не так уж элементарна. Ее элементарность логически осмыслена.)

В наших учебниках обычно ограничиваются этим “примером” — бытийной характеристикой триады, но при таком ограничении и пример этот — бессмыслен.

Дело в том, что в сфере сущности, то есть в ответе на вопрос, что в сущности происходит с вещами (а не просто во внешней их видимости), вовсе не действует закон триады как закон “перехода”, который я сейчас проанализировал. Триада в сфере сущности — невероятно сложная и тонкая проблема. Это — проблема рефлексии. Снова — простейший “пример”. Возможность и действительность! Возможность не предшествует действительности, но является одной из рефлектирующих сторон самой действительности, взятой в самом широком смысле, Здесь уже не работает “триада — переход”, здесь “правит бал” — “триада — рефлексия”…

Наконец, развитие. — Это форма триадного движения в целом, категориального строя любой логики как некой системы.

Для Поппера даже этой диалектической азбуки как будто бы не существует вообще. Нет, я не прав, все же — существует. На первой странице своей статьи он говорит мимоходом: “Правда, у Гегеля какое?то странное значение имеет ссылка на категории, но от этого мы сейчас отвлечемся”. Но как можно говорить о триаде: тезисе, антитезисе и синтезе, отвлекаясь от той действительной сферы, в которой она работает в гегелевской логике? В диалектике вообще!

Конечно, эту элементарную схему триады (скажем, в ее гегелевском построении) можно и следует критиковать. В своих работах я не раз критиковал, в частности, сведение “логического строя” — к строю “категориальному”. В таком “сведении” и субъект логики и “логический субъект” (предмет мышления) исчезают в системе предикатов, “атрибутов”. Но, в любом случае, спорить с оппонентом возможно (и корректно) лишь входя в действительный ход его рассуждений.

Но главное в этом триадном ходе рассуждений — идея внутреннего развития теоретической мысли; философской мысли — по преимуществу. Главное — идея внутреннего критерия логической истинности (ср. Эйнштейн) в его сложном единстве с “внешним критерием”, с логикой отношения: “понятие — предмет понимания”. Вот здесь могла бы начаться особенно плодотворная критика гегелевской “триады”. К сожалению, эта возможность Поппером оставлена в стороне.

Теперь— in media res.

7. Принимая упрощенный вариант “триады”, то есть сводя его к частному случаю метода проб и ошибок и отождествляя триаду как форму развития философской логики с частной критикой собственно научных теорий, Поппер обрушивает весь свой критический арсенал на действительное средоточие диалектики — идею диалектического противоречия.

“Самые серьезные недоразумения и путаница возникают — как утверждает Поппер — из?за расплывчатости, с которой диалектики говорят о противоречиях…” Хорошо, дескать, что диалектики стремятся обнаружить противоречия в недрах теории, но плохо то, что не жаждут ликвидировать эти противоречия, очистить от них теорию. Наоборот, диалектики веруют, что противоречия должны быть углублены, что они неустрашимая насущная суть действенного научного понятия. Это уже ни в какие двери не лезет. Любые покушения на закон тождества, на закон исключения противоречий, на закон исключенного третьего — губительны и безобразны, потому что… Дальше следует коронное открытие позитивистских критиков диалектики:

“В случае признания двух противоречащих друг другу утверждений, придется признать какое угодно утверждение… Из пары взаимопротиворечивых утверждений можно с полным правом вывести все, что угодно”…

Итак, для Поппера — противоречие — это то, что надо искоренить из теории. Для Гегеля — противоречия — это неустранимая суть понятия, определение логической его структуры. Казалось бы, никакое поле взаимопонимания между Гегелем и Поппером невозможно. Но все горе в том, что они говорят о противоречии в совершенно разных смыслах. У Гегеля (в диалектике в целом) речь идет вовсе не о “любом противоречии”; в таком усредненном, всеядном виде формальные законы тождества, исключенного третьего, противоречия абсолютно всесильны. (Всесильны — после процедуры такого усреднения.)

Нет спора: утверждения наличного факта: “да, это — стакан” или “нет, это — не стакан”, никак нельзя отождествлять; взятые в одно время и в одном отношении, они безоговорочно исключают друг друга. Утверждение “тело теперь находится здесь” и утверждение — “тело теперь не находится здесь” — несовместимы до тех пор, пока мы не возьмем под лупу логического анализа само понятие — здесь или — теперь. Но у Гегеля речь идет о противоречии только в последнем смысле. В уникальном, исключительном смысле.

Попытаемся уточнить — в каком именно.

Во — первых. Это — исходное для “любого” понятия — тождество (и противопоставление) — мысли и бытия. Мысль должна истинно определять бытие, но определять его как не тождественное мысли. Иначе это — не мысль. (Но — скажем, — ощущение, или восприятие, или…) Мысль должна быть тождественна бытию, но должна быть ему также контрадикторна и контрарна, противопоставлена — как некое инобытие. Причем для мышления Нового времени, для “познающего разума” особенность всей ситуации в том, что тождество мысли и бытия и вместе с тем невозможность их отождествить (тогда это не мысль, если она не мысль о чем?то, не тождественном мысли в самом глубинном, онтологическом смысле), — это тождество осуществляется через некий медиатор “сущности”; в сущности, бытие есть понятие, в сущности бытие есть мысль. То есть в философской логике Нового времени (античность или средние века — это особь статья) тождество противоположностей реализуется в понятии не сразу, не прямиком, но в сложном движении мысли. Вне “медиатора” сущности, вне “среднего схематизма” гегелевской логики, вне категорий рефлексии бытие никоим образом не может быть тождественно понятию (здесь сходятся Кант и Гегель, об их расхождения я сейчас говорить не буду). Причем, чем более формально — логически точно определяется бытие, предметность, тем более с большей логической силой и парадоксальностью обнаруживается в понятии диалектико — логическое противоречие (об этом я еще скажу).

Во — вторых. Тождество противоположностей определяется Гегелем (и в любом варианте диалектики) в точке самозамыкания логической дедукции, то есть это есть обоснованное движением мысли диалектическое тождество начала логики и ее “окончания”, завершения. Это тождество предстает в целостной системе понятий, объединенных единой идеей. Для Гегеля — начало — чистая предметность. “Конец” — чистый Метод, чистая Идея. Соответственно, в научной структуре это тождество определимо только в целостной теории, своеобразном “мега — понятии” (из многих триадных переходов формируемом). Или, если определять в обобщенном (для Нового времени) кантовско — гегелевском варианте содержательной логики: в начале логического движения мысль и бытие наиболее жестко противопоставлены; в завершении логического пути они целиком отождествлены. Но логика в целом (и любая развитая теория) есть тождество противопоставления и — абсолютного тождества (в идее) мысли и бытия. Некое тождество противоположностей “во второй производной”.

Здесь возникают как бы два полюса в содержательной логике Нового времени. — Скажем, картезианский и спинозистский; кантовский и гегелевский. Спиноза, Гегель — мысль — лишь тогда мысль, когда она через идею сущности все переводит в понятие — (“я понял предмет в его сущности”). Декарт, Кант — мысль — тогда мысль, когда она каждый раз вновь и вновь, все более глубоко формулирует понятие о предмете, не тождественном мысли, т. е. подлежащем пониманию. — Это — “протяженная субстанция, которая никак не может быть отождествлена с мыслью” (Картезий). Это — “идея разума” у Канта. “Идея разума” предполагает собственно логическое (!) обоснование вне — логичности бытия (коль скоро оно понято в его сути).

Так строится теория (в мышлении Нового времени) — теория ли это атома или излучения света — каждая физическая или химическая теория. Рассмотрим эту странную двуполюсность нововременной логики в связи со схематизмом мысленного эксперимента, крайне существенного для критики всеобщности попперовского “метода проб и ошибок”. В новое время обнаруживается, что роль решающего испытания теорий играет движение реального эксперимента — в направление эксперимента мысленного, способного — в логическом доведении (невозможном в реальности) полностью изолировать предмет в его самобытии, с устранением всех внешних воздействий, ускорений, чувственных претензий и т. д. Предмет наконец?то познается в его сути — как он есть “в себе”. Но в таком бытии предмета “в себе”, независимо от наших воздействий, раскрывается его странное тождество с… мысленным, чисто логическим определением, или, как сказал бы Гегель, — с идеей предмета. Предмет, как он есть “в себе” есть только в мысли, предполагающей… его абсолютное вне — логическое, вне — мыслительное бытие. Ср. Идею в “Логике” Гегеля и — “Идеи разума” в кантовской “Критике чистого разума”. В явлениях нет и не может быть ни “идеально твердого тела”, ни чистой “инерции”, ни “абсолютной пустоты”. Вообще — в наличном бытии невозможно достичь абсолютной характеристики какого?то предмета как предмета мысли. Чем более предмет понимается как внеположный мысли, тем более он есть… мысленный идеализованный предмет. Чем более предмет идеализован, тем абсолютнее в нем… пред — положено вне — логическое, вне — понятийное бытие. Вот действительный парадокс научных теорий Нового времени — в свете философского “наукоучения”.

Диалектическое неустранимое противоречие возможно только в категориальном контексте. Так, внутреннее тождество формы — содержания, количества — качества, сущности — существования, возможности — действительности… есть именно “дополнительность” противоположных определений, и избавиться от нее — это то же самое, что избавиться от… апорий движения (Зенон), антитез бытия — ничто (Аквинат), или антиномий разума (Кант).

Причем в каждой логической культуре это тождество противоположностей (да и в целом система категорий) “перенормируется” и переосмысливается. Так — ограничусь одним примером — логика взаимопредположения и взаимоотрицания “содержания — формы” имеет совершенно иной смысл в античности (в идее “внутренней формы”) и в Новое время (в идее — сущностно — содержательного анализа). Причем повторю еще раз: в позитивной физической теории понять движение и бытие микрочастицы означает вчертить ее в “сетку категориальных модальностей” — формы и содержания, возможности — действительности; в биологической теории понять суть генетической наследственности также означает— но в ином предметном плане — “вписать” генную структуру в подвижную матрицу категориальный связей.

Нельзя мыслить в “чистых” категориях; нельзя мыслить в “чистых” предметных понятиях; возможно мыслить только в их сращении… И тогда — и только тогда — возникает проблема “диалектического противоречия”.

Так — в схематизме диалектики, и только в таком общедиалектическом контексте — возможно говорить о “триаде”, возможно ее оспаривать.

Вне этого контекста — триада — бессмысленное словосочетание. Кстати, внимательный читатель, наверно, заметил, что я уже начал серьезный спор с Гегелем, — но только с учетом нормального диалектического контекста, в формах философской речи.

Для менее внимательных читателей разъясню: это — необходимость “диады”: категорий и предметного понятия; это — различие категориального строя различных логических культур; это — несводимость логического противоречия — к противоречию “атрибутов”, с исключением “логического субъекта”. Но теперь речь о другом. О попперовской критике диалектики вне ее реального логического контекста.

Итак, сейчас были вкратце намечены те реальные логические ситуации, в которых возможно говорить о “диалектических противоречиях”.

Вне такого контекста формально — логический запрет противоречия полностью всесилен и не может быть нарушен. Следовательно, отнюдь не “любое противоречие” разрешается диалектикой; из тех противоречий, о которых речь шла выше, вовсе не следует “любой вывод”, но следует строго логическое развитие мысли.

8. Только теперь, — если учесть реальный диалектико — логический контекст, возможно понять рациональные основания попперовской критики диалектики Гегеля.

Но все эти основания связаны с тем, что Гегель во многом “подставляется” под критику Поппера. Или, иными словами, — в гегелевской диалектике (в целом — в философии Нового времени) есть много позиций, дающих Попперу — и вообще позитивистам — повод упрекать Гегеля за “непоследовательный” позитивизм.

Однако в нововременной логике это в действительности отнюдь не “непоследовательность”, но насущный пафос наукоучения, “познающего разума”, пафос, конгениальный мышлению XVII–XIX веков.

Разъясню этот тезис.

Во — первых, логика Гегеля, выявляя один из полюсов нововременной мысли и оставляя в стороне — второй полюс — картезианско — кантовский, настаивает — в конечном счете — на абсолютном тождестве мысли и бытия, но тем самым лишает смысла одно из оснований собственно диалектического противоречия, а именно— логическую внеположность понятия и бытия, идеи и ее предмета. Если же это основание “диалектического противоречия” будет устранено, то формальный запрет на “противоречие” должен быть признан, должен диктовать свою волю и вне формальной логики и в сфере логики содержательной. И — в схематизме триады.

Во — вторых, коль скоро в логике Нового времени “медиатором” между бытием и понятием (понять бытие — означает понять его “по сути…”) выступает сущность, постольку сведение всех форм разумения — к разуму познающему и, далее, сведение разума познающего к научно — теоретической мысли и, наконец, сведение философии к задачам обосновать всеобщность науки, к наукоучению, оказывается необходимым и всеобщим.

Но если это так, то, в — третьих, вырастает некая цепочка редукции категориальных связей к линейной связи: причина — действие.

Сущность всегда остается в нововременной науке “книгой за семью замками”; мы знаем сущность вещей только по их действию на другие предметы, только в проекции связей сущностных, рефлексивных — сущности — содержания — возможности и т. д. — в линейную связь причина — > действие. В логическом плане связь “причина — действие” в свою очередь проецируется в формальную связь “причина — следствие”, и в итоге целостная содержательная логика может только “работать” — в недрах научной теории — в статусе логики формальной, в линейном временном векторе (ведь в отличие от причины — действия рефлексия сущности — явления или содержания — формы не может быть выстроена линейно, всегда должна быть понята как связь одновременная, точнее — всевременная…). Но если так, то всесилие формальной дедукции должно быть распространено и на тонкие нити дедукции содержательной, или, иначе говоря — Поппер имеет логическое право критиковать диалектику Гегеля. В чем?то Гегель и Поппер говорят на одном языке.

Тут же начинает справлять свой праздник и попперовская “дискретность”, поскольку “причина” и “действие” пространственно и во времени рассредоточены и могут быть определены только в дискретной форме, только отдельными блоками. Но коль скоро так, то вступает в силу всеобщность попперовского метода “проб и ошибок”…

Так что же, — Поппер все?таки прав?

Но здесь следует учесть три момента, позволяющих мне по — прежнему утверждать некорректность попперовской критики в адрес диалектики (гегелевской — в первую голову:

Первый момент.

Гегелевская логика и вообще философская логика Нового времени отождествляет мысль и бытие, или — в ином плане — целостную категориальную систему и причинно — следственную дедукцию — только в конечном счете.

И это — крайне существенно.

Единственный смысл — философской логики — в самом процессе такого сведения, в его тончайших логических “эпохэ” (три формулы логического движения в “Логике” Гегеля) — и… в невозможности его конечного осуществления в “дополнительность” картезианско — кантовского полюса. Если же эта логика взята сразу по “конечному результату”, то она перестает быть логикой и оказывается… позитивистской идеологией. Наука, потеряв свое философское обоснование, кончает самоубийством.

Второй момент.

В плане Праксиса и гегелевская диалектика и кантовское учение об антиномиях научной мысли есть — философски осмысленная стратегия мысленного эксперимента — в его внутреннем (диалектическом) тождестве с экспериментом реальным, так сказать, “бытийственным”. Противоречие, заложенное в этой стратегии, и есть основание работы практического разума, — в его “применении к разуму теоретическому”. Вне таких противоречий, вне противоречивой логики эксперимента бессмыслен любой опыт и прежде всего — пресловутый “метод проб и ошибок”. Каждая “проба” теории не сможет быть — в таком случае, отличима от феноменологических показаний “органов чувств”. Третий момент.

Наука (теоретико — аксиоматическое ее построение) сохраняет статус науки, только если она способна к обратному движению логической мысли, — т. е. если она способна включить в связь “причина — действие” (и в связь “причина — следствие”) все остальные узлы категориальных связей. Если такого обратного логического движения — от логики вывода — к логике определения — не происходит, тогда предметная наука — физика, биология или — даже математика — теряет свой вне — логический предмет и сводится к бессодержательной формальной логике. Но и сама формальная логика тогда теряет свой логический (выводной, доказательный) смысл и, в свою очередь, сводится к произвольному набору “правил”, в том числе — к набору правил метода “проб и ошибок”.

Поскольку Поппер все эти моменты опускает, его критика диалектики Гегеля повисает в пустоте, идет мимо адреса. Тем более — в XX веке, когда изменяется весь категориальный строй мысли, и поэтому уже никак нельзя проходить мимо его философских начал, мимо его содержательных определений.

Однако надо признать, что Поппер формулирует, правда в какой?то скорее бытовой форме — действительно наиболее серьезный упрек в адрес Гегеля, точнее — не упрек, но историко — логическое противопоставление. Поппер утверждает, что Гегель (и вообще классическая диалектика) сводит борьбу, или битву людей, умов— к битве идей. Здесь Поппер целит в самую суть дела.

Но об этом я специально скажу в заключение моих заметок. Пока уточним еще раз наше отношение к формально — логическому запрету логического противоречия. Давно пора поставить все точки над “i”. Статья Поппера дает к такому уточнению хороший повод.

9. Предполагаю, что запрет на логическое противоречие действен и безусловен во всех случаях, не перечисленных в предыдущем разделе.

Закон этот ненарушим тогда, когда речь не идет об исходном начале целостного (всеобщего) логического движения данной культуры; когда речь не идет о критике тождества “мысли и бытия”; когда речь не идет о категориях тождества начала и “завершения” теории (в момент их замыкания); когда речь не идет о категориальном строе мысли. А речь неидет о вышеназванном действительно почти (!) “в любом случае”. Но существенно подчеркнуть и другое.

Именно для того, чтобы продуктивно сформулировать, и развить, и воспроизвести логическое противоречие (…когда оно необходимо), следует это противоречие определить в строгой формально — логической форме, то есть определить его именно и только в той форме, в какой противоречие запрещено формальной логикой!

Здесь нельзя удовлетвориться комфортабельной эклектикой и расплывчатостью. Здесь требуется полная логическая ясность.

Содержательно сие означает, что в самом начале логического движения “закон тождества” должен быть понят в “связке” со столь же всеобщим “законом достаточного основания”. Если вдуматься, два эти формально — логических закона и предполагают и… взаимоисключают друг друга. Закон тождества предполагает, что выводимое из “начала” утверждение, суждение, понятие должно быть — для корректного обоснования — тождественно этому началу, также самотождественному (А = А; А = Б). Закон достаточного основания предполагает, что логическое начало не тождественно самому себе и выводимому из него следствию. Иначе вывод невозможен. Только вводимое в самое начало обоснования логическое противоречие (двух формальных законов) обеспечивает… строгую формальную обоснованность вывода. Иначе будет не вывод, и не обоснование, но — логический круг.

Вот насколько существенно диалектическое противоречие (диалектика в целом) для самой формальной логики. Причем это странное противоречие должно и может быть обнаружено не только в самом начале логического движения, но и в каждом его моменте. Существует некое правило переноса начального противоречия между законом достаточного основания и законом тождества в каждый атом обоснования.

В каждом нашем утверждении — “отсюда следует…” обнаруживается, что нечто действительно "следует…" лишь в том случае, если предшествующее наше утверждение тождественно предыдущему и вместе с тем является его основанием (т. е. не тождественно).

10. Теперь, приняв бой на твердой формально — логической почве, перейду к тем заключительным соображениям, которые очерчивают реальное поле плодотворной полемики между позициями Поппера и — традицией диалектики.

Это сопряжение и противопоставление “борьбы идей” и — “борьбы (битвы) умов, людей”.

Когда Поппер утверждает, что в “диалектике” “борьба людей” вытесняется и аннигилируется “борьбой идей”, что в логике Гегеля исчезает реальный субъект мысли, или, говоря попросту — исчезает живой мыслящий человек (и соответственно — индивидуальный ум) в его общении с иным, столь же неповторимым индивидом, то такое обвинение попадает в самую точку. Но, с другой стороны, “борьба людей”, не понятая как общение и взаимообоснование умов и — далее — идей (в самом глубинном смысле слова), легко вырождается в чисто эмпирическое соревнование “проб и ошибок” (см. все предыдущее). Но в XX веке, когда предметом логического внимания становится исходное начало мысли и — взаимообщение этих начал, в XX веке логическое движение должно быть понято как одновременное и в том же отношении осмысленное “соотнесение” (дальше это требуется уточнить) Умов, всеобще — индивидуальных разумов и — тем самым — Идей. Это и есть поле взаимопонимания внешнего и внутреннего критериев теоретической истинности. Это — поле взаимопонимания и продуктивного спора научного и собственного философского средоточия мысли.