Глава восьмая. НЕПРИЯТНОСТИ

Глава восьмая. НЕПРИЯТНОСТИ

Вебстер: “Я вызвал вас сюда с совершенно определенной целью, а именно...” — “Никто меня сюда не вызывал,— прервал его вступление Август,— просто пригласили, вот я и приехал”.— “А именно как человека чужого. По словам моего друга Валентина Ивановича, самого чужого на свете. Желая исключить возможные недоразумения и предупредить возможные отвлечения, я решил поместить вас сюда, куда не проникает шум бессмысленной повседневности и мутный свет низких желаний улицы”. “Насчет шума судить не могу, никогда не занимался акустикой,— скромно заметил Август,— но что касается мутного света, то уверяю вас, он здесь. И не будем преувеличивать ничьей чужести — пока мне интересно, я в Городе. Но, едва заскучаю, тотчас уеду. И утащу с собой ее”. “Пока она всех тащит в одно место — в постель,— мрачно произнес Вебстер.— И не забывайте о своем возрасте”. “Да нет, он еще вполне ничего,— вмешалась Александра.— И не помню, чтобы мне пришлось его туда тащить. Но серьезно, Вебстер, что Август действительно хочет, так это составить СВОЮ картину здесь происходившего и происходящего. Для этого вы его и

“вызвали”, выражаясь вашими словами. Дайте ему свои факты и не мешайте своими выводами, а то получится еще одно вранье”.

А не в том ли самое человеческое и есть, чтобы на каждой ступеньке пройденной жизни эту жизнь снова выдумывать, то есть придавать ей тот смысл, которого фактически не было в действиях, словах и мыслях ее участников? Смысл, без которого человек так и застыл бы с ногой, поднятой над следующей ступенькой, и лестница оборвалась бы в самом начале. Смысл, который потом будут анализировать как миф, легенду, идеологию или просто как очередное вранье, не догадываясь, что сами уже попались на крючок, проглотив “наживку факта”, и тем самым продолжают лестницу исторического вымысла до бесконечности. Так думал Август, терпеливо выслушивая “дополнительные” разъяснения Вебстера по поводу разложенных перед ними карт, диаграмм и фотографий раскопок. Все понятно. Почти все. Уходили — приходили. Ничего не поджигая и даже никого не убивая — явным образом, во всяком случае. Тогда вроде умники из Северной Трети правы. Всякие там Профессора и Студенты. Да, но все это было ПОСЛЕ ТОГО СОБЫТИЯ, тайного или явного... А что если — до? Хотя по стратиграфии раскопок — едва ли.

Сидеть больше было невмоготу. Болела спина и стучала кровь в висках.

“Тайным люди склонны называть неизвестное им самим,— раздавался голос Вебстера,— но обязательно известное кому-то другому, кто намеренно от них это скрывает. Вы не являетесь исключением, домогаясь от меня ответа на ваши вопросы о Древнем Человеке”. “С этим мне придется согласиться.— Август с трудом поднялся со стула.— Если фрейлейн Александра соизволит разделить со мной досуг одинокой прогулки по Южной Трети, то, смею надеяться, по возвращении я сам изложу вам некоторые соображения”. Александра засмеялась и сообщила, что только до границы Южной Трети пять километров крутого подъема. Но почему бы не прогуляться в роще поблизости?

Они пошли по тропинке, ведущей от дома к небольшому леску, за которым должна была находиться роща. Шагах в ста от края леска он увидел, как от тропинки ответвляется другая, совсем узкая. Она и сейчас была едва видна, а летом — он был совершенно уверен — чужой человек ее бы вовсе не заметил.

“Куда ты? Нам прямо”. Но он, решительно обняв ее сзади за плечи, повел впереди себя. Рядом там было никак не пройти.

“Странно, я ее раньше не замечала. Вебстер говорил, что есть только одна тропинка — к роще. А кто та “нужная” женщина, которую как только Сергей находит, тут же появляешься ты?” — “В данном случае Александра”.— “А в другом?” “А в другом...” — Август не успел договорить, как тропинка кончилась, и они оказались на маленькой полянке перед престранного вида сооружением: круглое или полукруглое (сразу нельзя было увидеть), высотой не более чем в полтора этажа, с низким куполом вместо крыши, сложенным из маленьких мозаичных кирпичиков, с пятью квадратными окошечками и круглым иллюминатором над низкой, меньше чем в человеческий рост, дверью.

“У меня возникли две догадки,— сказал Август, закуривая.— Первая. Стекло в иллюминаторе телескопическое. Вторая. Вебстер — не то, чем он мне казался до этой минуты”.— “При чем здесь Вебстер? А иллюминатор смотрит, как глаз. Мне здесь как-то не по себе, уйдем”. “У меня есть еще и третья догадка,— продолжал он как ни в чем не бывало,— но с ней, пожалуй, я немного подожду. В старости, моя обожаемая, время проносится все быстрее и быстрее, и за каждую остановку платить приходится все дороже и дороже...” — “Я — твоя останов-

ка. Плата — потом”.— “Но потом может не хватить времени. И тогда ты останешься моим вечным кредитором. Посмотри, вот я делаю десять шагов к двери”.

Дверь была глухая, без ручки и замочной скважины, но с явно обозначенным проемом. Он постучал четыре раза, и иллюминатор захлопнулся с громким металлическим треском.

На полянке сильно потемнело. Он пожал плечами — что ж, завтра они сюда вернутся поздним утром, после разговора с Вебстером. Плечи Александры были холодны как лед, когда он снова обнял ее, чтобы вести к дому. Вся дрожа, она говорила, что завтра они сюда не вернутся, и разговора с Вебстером тоже не будет, и поскорее бы лечь вместе в постель, и забыть обо всем до ужина.

Когда они одевались к ужину, Александра спросила, кто же тогда есть Вебстер, если он не то, чем ему, Августу, раньше казался.

“А вот так: до выхода на полянку, так тебе не понравившуюся, мне казалось, будто он, один-единственный, ЗНАЕТ что-то, а меня “вызвал” для “посторонней консультации”, так сказать. Оттого я ему и надоедал с Древним Человеком. Сегодня я догадался — такого знания у него, как и у меня, нет, и я ему нужен как возможное средство, инструмент в его получении. А не является ли он сам таким же инструментом для кого-то? Что, кстати, подтверждается следующими обстоятельствами моего прибытия в Город. Во-первых, Вебстер в последний момент отменяет приглашение моему другу Александру, который раз уже был в Городе, звонит нашему с ним общему другу Вале и просит его уговорить меня приехать. Да, мы с Вебстером уже были знакомы по переписке, но все равно это выглядело весьма странно, чтобы не сказать — невежливо. Во-вторых, я приехал, а он именно в это время уехал по “срочному делу” — сюда, разумеется. В-третьих, на следующее утро я иду бродить по Городу и, словно по наитию, прихожу к тому же Вебстеру. Потом немедленно следуют — ты, Сергей... Хватит, мы опаздываем на ужин”.

“Подожди, а зачем тому противному зданию на полянке понадобился телескопический глаз?” “Ответ на твой вопрос я дам завтра утром. Да, вот еще,— спохватился он,— ни слова Вебстеру”.

Вебстер разливал суп из бычьих хвостов половником с маленькой, как для пунша, чашечкой на длинном стебле из витого серебра. Август был весел почти до развязности. (“Ты — не puer post coitum tristus”,— заметила Александра, когда он, расхохотавшись, опрокинул бокал с мальвазией себе в тарелку.) “Вебстер! — радостно кричал он, словно делая открытие, которое навсегда устранит грусть.— Когда ваши отец и мать покидали родной Хэмпшир “для жизни новой” в Нью-Хэмпшире, “море было еще доверия полно”. Гарлемские ведьмы были уже сожжены, а до первой мировой было еще далеко. В канун же второй вы, раномудрый отрок, не прельстясь славой кровавой Ахилла, избрали удел Одиссея. Но всего лишь частично, вполне удовлетворясь только немногими чертами жизни и образа этого удивительного человека. Да, вы, как и он, пустились в долгие странствия, однако, скоро найдя свою Схерию (Город) и не томясь тоской по Итаке (Нью-Хэмпшир минус Пенелопа), остались созерцателем в отставке, не страшась копья нового Телегона, побочного сына, вечного отцеубийцы. За вас!”

“Телегон, Телегон,— задумчиво произнес Вебстер, поднося бокал к губам.— У меня, насколько я знаю, нет побочных сыновей. Как, впрочем, и никаких других. Но,— он выпил вино и улыбнулся,— не вы ли сами Телегон?” — “Я в лучшем случае — копье Телегона, как вы — лук Одиссея”.— “Нет, потомок Круглоголовых не может быть ничьим орудием, кроме как Господним”. “Это еще остается доказать”. — Август принялся оттирать мокрой салфеткой с солью брюки, залитые мальвазией.

Кончив нарезать ростбиф, Вебстер разложил сочные темно-бурые ломти по тарелкам с дымящимся разварным картофелем, налил себе вина и уже поднес бокал к губам, но, словно вспомнив что-то чрезвычайно важное, поставил бокал на стол.

“А, кстати, почему вы спрашиваете МЕНЯ о Древнем Человеке, как если бы это я его придумал? Если строго придерживаться фактов, так ведь это выражение Валентин Иванович впервые употребил в названии первой версии своего доклада. Дальше, насколько мне известно, и ваш друг Александр первым прямо спросил Валентина Ивановича о смысле данного выражения, и, наконец, вы сами, дорогой Август, приехали сюда с уже сформулированным вопросом о Древнем Человеке. Настолько сформулированным, что, прибыв в Город, вы были готовы спросить у носильщика на перроне, как пройти кратчайшим путем к дому Древнего Человека”.

“И да, и нет, Вебстер. Уверяю вас — и да, и нет. Да, Древний Человек фигурировал в названии Валиного доклада. Но я нисколько не уверен, что он фигурировал именно в том смысле, который СТАЛ ОБРЕТАТЬ после Валиного разговора с Александром. Кто знает, он вполне мог означать, ну, древнего жителя Города, подобно тому как мы говорим: “древний римлянин”, “древний германец”. Но, заметьте, даже такое его значение нисколько не отрицает, что не было другого, которого сам Валя не осознавал и на возможность которого Александр обратил сначала его, а потом и мое внимание. И, наконец, последнее. Я не собирался спрашивать на перроне, как пройти к его дому, и не собираюсь делать этого сейчас. Я знаю, как туда попасть”.

Тирада Августа произвела на Вебстера явно неприятное действие. Его лицо выражало то чувство крайнего неудобства, которое испытывает человек, когда в его доме совершается нечто вопиюще бестактное, но его собственная деликатность, как и положение хозяина, не оставляют ему никакой возможности показать свое отношение к такого рода инциденту. Никак не ожидавший подобной реакции Август беспомощно переводил взгляд с Вебстера на Александру, когда последняя сказала: “В конце концов кто-нибудь объяснит мне, что такое Древний Человек?” Не говоря ни слова, Вебстер указал вилкой на Августа. “Объяснить не могу,— сказал тот,— но могу рассказать”.

Рассказ о Древнем Человеке

Вот что говорится о нем в одной старой легенде народа ханты. Ее рассказал своим внукам шаман Тирке.

Однажды, очень давно, когда здесь еще ничего не было — ни реки, ни воды в реке, ни рыбы, ни неба, ни земли — и четверть богов пребывали в глубоком сне, Энге, шаман этой стороны, захотел поесть рыбы. Но так как не мо-

жет быть рыбы без реки, реки без земли, дающей ей ложе, и без моря, принимающего ее в свое лоно, как не может быть и удочки без ветви дерева, и рыбной ловли без солнца, чтобы видеть реку, удочку и рыбу, то Энге побежал за оленем, убил его копьем. Из крови оленя он сделал воду для реки и моря, из мяса землю, из кожи небосвод, из костей деревья и кустарники, из жира болота, из глаз солнце и луну, из сухожилий, волос и мускулов — рыб, птиц и животных. И, делая все это, он напевал, шептал, пришептывал. Потом выстругал удочку, привязал к ее концу леску, а к леске крючок, пошел к реке, наловил рыбы, разжег костер и подвесил котелок на треножник. Но, когда рыба была готова, он посмотрел вокруг, все напевая и пришептывая, и стало ему грустно: что за радость одному есть у костра рыбу?

“Постой, дедушка,— прервал рассказ шамана один из его внуков,— как ты можешь обо всем этом знать? Ведь тогда никого не было, кто мог бы это видеть и слышать или кому сам Энге мог бы об этом рассказать. Да и людей еще не создали в то время великие шаманы...” “Когда я был так же молод и непонятлив, как ты,— отвечал Тирке,— и мой дед рассказал мне эту историю, я тоже ему не поверил и даже стал сомневаться: а так ли дед мудр, как о нем говорят по всем наслегам между болотами и рекой? И такая на меня нашла тоска, что ни о чем и помыслить не мог. Однако, чтоб развеяться немного, пошел я вдоль берега вниз по реке. Вдруг вижу, большая срубленная изба стоит, которой здесь сроду не было,— я здесь родился и каждый камешек и сучок знаю. Перед избой на лавке очень высокий человек сидит не молодой, однако и не старый. Трубку курит и сеть зашивает. “А-а,— говорит,— пришел все-таки. Деду, стало быть, не поверил? Так я тебе скажу, слушай: когда Энге все эти вещи сам сделал, и землю, и реки, и море, и небосвод, а потом — когда скучно ему стало одному у костра сидеть — и человека первого на Земле сделал, я это все своими глазами видел, своими ушами слышал. Потому что в то именно время сам рыбу маленькой сетью ловил прямо шагах в ста от того места, где Энге начал весь мир делать”.

Тут уж я стоять на ногах не мог от изумления. “Как же,— говорю, — мог ты рыбу сетью ловить, когда ни рыбы, ни реки, ни первого человека тогда еще не было?” Незнакомый человек улыбнулся и стал трубку выбивать. “Это,— говорит, — совсем другая история, с которой совсем другой разговор будет”.

Вебстер был очень доволен. “Как прекрасно! — говорил он, расставляя бутылки с портвейном, сыр и фрукты.— Никакая культура не отнимет у нас удовольствия все еще держать в руках нежную ниточку, связывающую нас со временем, когда люди не удивлялись, слушая такие рассказы”.

Август извинился, что в его импровизированном переводе на французский традиционное русско-сибирское повествование слишком много потеряло в оригинальности тона и стиля.

“Не важно,— уверяла Александра,— мы все равно не те, кто слушал его, сидя вокруг костра на высоком берегу холодной реки. Но если рассказать, как мы сидели вокруг обеденного стола, слушая твой рассказ о ТОМ рассказе и тоскуя о потерянном рае ТОЙ жизни, то будет еще один рассказ — и так до бесконечности”. “Ничего у нас культура не отнимает. Мы, обвиняя во всем культуру, сами из поколения в поколение теряем свою природу — то единственное, что связывает нас с шаманом Энге и шаманом Тирке. Я, пожалуй, попробую ваши давыдовские, Вебстер”.

“Хорошо.— Вебстер протянул Августу синюю с золотой надписью пачку.— Но где найдет себе место такой скромный антиквар, как я, сама природа которого — в бесконечной привязанности к древним вещам и людям?” — “Я вам не верю. Или — верю наполовину. Нет ли у вас иной природы, понуждающей вас играть и другую, пока еще не понятую мною роль, несущую в себе страсть и угрозу. Да взять хотя бы, как вы организовали мой приезд — с подменой моего друга мной, с вашим исчезновением в день моего прибытия, с...”

Оглушительный удар грома не дал Августу договорить. Ливень с дикой силой хлестал по незашторенным окнам снопами сверкающих розг. Погас свет. Александра, выждав черный промежуток между двумя молниями, поцеловала Августа сзади в шею.

“Это — Таргунза, лувийский бог гроз и ураганов,— со странной улыбкой сказал Вебстер, наливая себе портвейн.— Таких гроз здесь не было лет десять, если не больше. Ну мне пора к себе. Надо еще сверить кое-какие данные по расположению культурных слоев — и спать. Начинаем работать с раннего утра. Завтрак в восемь”. “Прекрасно.— Августа поднялся.— Да, чуть не забыл вас предупредить, что у меня завтра будет одно небольшое дело. Так, скажем, с одиннадцати до двенадцати. Спокойной ночи”. Снаружи дождь продолжал стоять стеной, заполняя собой небо и землю.

“Очаровательная игра,— думал Август, подымаясь по винтовой лестнице в ванную.— Тоже мне — антиквар! Вебстер увиливает и тянет время, чтобы разобраться в устроенной, казалось, им же самим, но непредвиденно усложненной (кем?) ситуации. По одной своей природе Вебстер прост, как герой научно-фантастического романа: страшно ученый, но не знающий другой своей природы и другой своей жизни. Однако не то же ли самое и со мной? Тогда Вебстер мог уже это почувствовать. И оттого заметался в догадках и подозрениях. Милый простофиля, как он смотрит на Александру! Буквально имеет ее глазами”.

Когда Август поделился с ней последним наблюдением, она улыбнулась, заметив, что это гораздо пристойней, чем раздевать женщину взглядом, ну с точки зрения этикета хотя бы (“Знаешь, я иногда люблю — не раздеваясь”). Он так и не понял, почему она не хотела с Вебстером.

Александра — человек подробностей. Как он мог за два дня сложиться у нее в общую картину? Ну ладно. Скоро, насытившись ею, он откинется на подушку, чтобы в последний раз перед сном сосредоточиться на блаженной мысли о ней, потом подумать о Сергее и о... завтрашнем деле.

“Через два часа — спать”, — сказала Александра. Он ответил, что за два часа можно удовлетворить двух кобылиц и годовалую телку (прямая цитата из валийской легенды четырнадцатого века). Он вошел в нее сзади. У него за спиной с металлическим звоном захлопнулась дверь, он обернулся, с трудом превозмогая еще не утоленное желание, но ничего, кроме закрытой двери, не увидел. Он опять повернулся к постели — Александры там не было, а был Сергей, сидевший поверх одеяла с сигаретой в одной руке и зажженной спичкой в другой.

“Спрячь вещь, а то и обжечь недолго,— серьезно сказал Сергей, закурил и протянул пачку Августу.— Мы с тобой что-то поздновато кончаем, а, мой мальчик?” Август уже готов был возразить, что он-то едва еще начал, но тут же сообразил, что Сергей имеет в виду не настоящий случай прерванного им акта, а скорее факт, что они оба еще не кончили этим заниматься в жизни вообще.

“Я — не знаток времени,— сказал он.— Без Александры мне не проникнуть в глубь чистого пространства сознания”.— “Вглубь? Эк куда захотел! Пойдем лучше со мной”. “Я готов, Сережа, я готов! — почти закричал он, и слова его отскакивали от закрытой двери с металлическим звоном.— Я только очень хочу сейчас пива выпить. Понимаешь, пива”.

“Ты с ума сошел — какое пиво? — Александра, одетая, протягивала ему чашку кофе.— Сейчас звонили из больницы. Сергею совсем плохо. Я вызвала такси”.

Кофе обжигал губы. Он втянул в себя сладкий густой жар, продлевая блаженство первого утреннего глотка... Стол был так низок, что его колени торчали над краем. Руки жгла тяжелая глиняная чаша с дымящейся мезой. Он сидел один, кер, Глава Рода, на своей стороне стола, с женщиной слева от него и с сидящим напротив Родовым Жрецом, маленьким лысым человеком с нежной кожей, близко посаженными глазами, тонким носом с раздутыми книзу ноздрями и изящным, женским — если пренебречь элегантной ниточкой усов над ним — ртом. Что — опять спор о том же? О судьбе — его? Ее? Рода? Или жреца? Он предпочел бы сразу не согласиться, но предвидя лавину аргументов, которые тут же на него и обрушатся... Хорошо, он сначала послушает, как слушает всю жизнь днем и ночью. Слушает и смотрит, как если бы он не страждал — как все они ее тела — своей новой свободы от них, от всего этого... и жизни. Просто жизни.

“Я тебе говорю то, что есть, Владыка Рода, а не то, что я, ты или она хотели бы, чтоб было”.— “Подожди,— прервала Жреца женщина,— я сама ему скажу. Глава Рода, ты можешь уйти, если пожелаешь. Но не раньше, чем зачнешь в моем лоне твоего преемника.— Она закашлялась.— Здесь дышать нечем”.

“Подожди два дня.— Маленький человек сделал глоток из своей чаши.— Леды говорят, что закончат сжигать трупы завтра вечером. А я говорю, что ночью задует ветер с моря, ветер небывалой силы. Он унесет запах гари и трупную вонь. Ты разрешаешь мне продолжать, Владыка Рода? Я сорок три раза бросал кости. Здесь не может быть ошибки. Мы трое — среди ОСТАВЛЕННЫХ ими керов. И ты до конца пройдешь свою дорогу в Городе”.— “Я прерву ее, когда того пожелаю”. Ему доставляло удовольствие спорить, как если бы этим он дразнил их: “Захочу и прерву, хоть сейчас”.— “Нет. Все останется, как выпали кости...”

Но не в конечности ли знания его, того же знания, сомнительность? Да и КТО знает — кости или этот плешивый скотоложец? Нет, здесь загадка, которую ему сейчас не время разгадывать. Хотя оставалось смутное ощущение, что Родовой Жрец, вря, говорит правду, что, разумеется, не так трудно будет проверить. Но не все ли равно?

Размышляя так, он высоко поднял чашу, чтобы выпить наконец глоток горячей мезы. Затем, подняв ее, он отвел назад правый локоть, что со всей очевидностью и было воспринято Жрецом как намерение послать эту чашу ему в голову. Женщина закричала, и он увидел, как из тонких красноватых пальцев Жреца вырвался и — матовой змейкой — летит стилет. Уже почувствовав, как он просвистел под мочкой левого уха, он только успел подумать, что кости были правы, когда чаша с мезой ударила в левый висок Жреца. “Значит, Жрец знал о тебе”,— прошептала женщина. Ноги Жреца в сапогах из воловьей кожи торчали из-под стола. Но ему уже не хотелось спорить, и он ей не ответил. Однако сказал почему-то: “Я не буду спорить”.

“С тобой никто не спорит, скорей пей кофе.— Александра протягивала ему рубашку.— Такси здесь. Быстрей!”

Ей было холодно, и в машине она расстегнула ему ворот рубашки, чтобы греть руки у него на груди. Еще она ему сообщила, что он больше всего ей нравится, когда любит ее, спит и сердится. М-да, комплимент туда-сюда, с весьма ограниченной областью применения. Хорошо, а во всех других случаях он совсем не годится? Ну не то чтобы совсем, но он ей часто кажется (“Прости, мой дорогой, я же филолог по первому образованию”) скорей стойким художественным приемом, чем цельным образом. А Сергей? (Это не вопрос ей — он просто подумал.) В нем есть угроза. Угроза чего? Смерти, конечно. Когда она с ним, то всегда думает, что это — в последний раз.

В этот визит все было по-другому. Огромная комната с громадным теле-

визором. Дополнительная небольшая приемная для посетителей и отдельно помещение для дежурной сестры и аппаратуры. Доктор в светло-синем комбинезоне объяснил, что аневризмы аорты категорически нет, а есть тяжелая стенокардия. Очень тяжелая. С четким противопоказанием хирургического вмешательства. Почему? Сложно объяснить. За последние шесть часов — резкое понижение температуры и кровяного давления. Прогноз — неопределенный, но он не думает, что пациент умрет в ближайшие два-три дня. Еще одно: Сергей совсем перестал спать, а любое снотворное полностью исключено. Очень хорошо, что они пришли. Сейчас он в полном сознании.

“Только не обо мне, то есть пусть обо мне, но не о болезни. Иначе я действительно умру, произнеся перед смертью последние слова Георга Пятого. Когда, желая утешить умирающего монарха, придворный врач сказал, что скоро тот выздоровеет и они поедут на воды в Богнор, реплика короля была: “В... я Богнор имел (“bugger Bognor”) — Он говорил только губами. Глаза тускло смотрели из прорезей в бинтовой маске.— Скажите что-нибудь наконец вы оба!”

“Смешно, конечно,— начал Август,— но я хочу говорить о тебе — то, что, кроме меня, никто тебе не скажет, даже ты сам. Когда мы впервые встретились там, в Льеже, мы были свободны. Чудовищно, фантастически свободны, однако по-разному. Я воспринимал свою свободу как возвращенное природное райское состояние, в котором не хотел ничего менять, боялся до него дотрагиваться, только бы продолжать в нем жить. Ты, уже к моменту нашей встречи, решил вставить свободу в рамки твоего решения и воли, очертил вокруг себя “поле свободы”. Ты будешь там полным хозяином, а твоя свобода достигнет там максимальной интенсивности. Одного ты не предусмотрел — что тебе разонравятся твои владения и станет неинтересным совершать подвиги на своей территории”. “Ну еще бы! Ты предпочитаешь совершать свои на моей”,— иронически заметил Сергей. “Я не решился бы на такое обобщение на основании всего лишь двух фактов,— примирительно сказал Август,— тем более что у меня нет своей территории. Так что вроде и выбирать не из чего”. “Выбирать придется мне,— уже в дверях быстро проговорила Александра,— кого из вас пустить на свою. Я сейчас вернусь”. Не бойся слов, мой мальчик,— прошептал Сергей, переходя на русский.— Долбаные бинты надоели. Проститутка (не та — другая) обещала их снять и распеленать руки. Курить хочется”.

“Хорошо, Сережа, я скоро кончу.— Он улыбнулся, вспомнив ночной “визит” Сергея.— Я ведь ничего с собой не собираюсь уносить туда... Однако полустанок ли это будет или конечная станция, мечтается мне последний разговор, ну, скажем, на предпоследнем перегоне. Так чего же тянуть? Итак, приезжаю я по железной дороге в Город и вижу — тебя. Или так: обрываешься ты в очередной раз с какого-то места, прилетаешь в Город и видишь — меня. Как в тот раз в Филадельфии. Спасибо за задачку с опозданием”. “Спасибо за страховку”,— отпарировал Сергей. “Посмотри, Сережа, ведь наши встречи — устроены. Не обязательно кем-то, может быть, чем-то. Чем-то в нас обоих. Два кубика из складной картинки, но картинка-то — одна. Одно устройство. Какое — не знаю. Но я уверен, что оно есть, как есть ты и я, и Город с его идиотской “двойной” историей. Твоя способность все обрывать — не дар судьбы, не карты, полученные при раздаче, а тобой самим взятый прикуп. Что знаю я о последних тридцати годах твоей жизни? Почти ничего, если не считать того, что о тебе писалось в газетах и научных журналах. Но — да будет позволено мне считать — что-то все же я знаю. Ребенок Сопротивления, вундеркинд Льежского политехникума, звезда лаборатории Белла и еще страниц на пять. С тех пор ты так далеко ушел от родных владений, что вассалы и арендаторы уже давно не шлют гонцов на Кипр и в Дамаск. Одинокий воин без друзей и врагов, отруби от себя последним ударом эту твою манию — все отрубать. Слышишь, меч зазвенел в ножнах?

И еще одно, Сережа,— он опять вспомнил о ночном “разговоре”,— давай не будем больше исчезать друг для друга. Поздновато все-таки”. “Город — это ловушка”, — едва слышно прошептал Сергей.

В момент, когда он хотел ответить, какая-то другая мысль, вызванная именно последней фразой Сергея, вытеснила готовый ответ, но сама тут же пропала. Он не заметил, как Александра вернулась и теперь сидела с ним у постели, наклонив голову, упавшие волосы закрывали лицо. “Он спит”,— сказала она. “Прекрасно, что он заснул без инъекции,— сказал врач.— Думаю, вы подействовали на него успокаивающе”. “Я знаю, что мои слова обладают снотворным действием,— согласился Август.— И в дальнейшем в случае нужды предоставляю себя в ваше распоряжение. Безвозмездно, разумеется”.

Доктор не был расположен шутить. Он только сейчас получил новую информацию электронных датчиков и анализов — ситуация снова ухудшилась. Также — неожиданное ухудшение состава крови. Переливание пока исключено (он не будет объяснять — почему). Через полчаса утренний обход и доклад главному кардиологу. Сейчас им лучше уехать. Обо всех изменениях им будет сообщать сестра. Вечером они смогут опять его навестить, если, конечно, сестра не вызовет их раньше.

В машине она опять греет пальцы у него на груди. “О чем ты думаешь, мой дорогой?” — “В самом конце разговора с Сергеем мне пришла в голову мысль, которую я тут же потерял. О-о! Нашел!” — “Скажи скорее!” — “Нет, я, пожалуй, подожду”. Потом он был очень доволен, что тогда подождал.

Когда они вернулись, было еще раннее утро, и они проспали до одиннадцати. За кофе Вебстер сказал, что теперь им не стоит начинать, поскольку у него есть другое дело, в котором ему будет необходима помощь Александры, да и Август вчера предупредил, что будет занят после одиннадцати. Они вернутся к прерванной работе часа в четыре.

Дойти до развилки с узкой, ответвляющейся влево тропинкой было делом десяти минут. Еще двести шагов, и он окажется перед домиком с глазом-иллюминатором. Да вот и дерево, закрывающее свет с полянки, и рядом широкий, покрытый зелено-коричневым мхом, пень. Не покурить ли перед встречей, на которую сам себя пригласил? Как приятно сидеть на мшистой подушке и вдыхать между короткими затяжками давыдовских сигарет сырой грибной аромат леса!.. Конец одиночеству, конец всему. Тихая радость последней победы. Кретин-противник сдался за два хода до очевидной ничьей. Противник — он сам. Теперь он слышит ее неторопливые шаги по мокрой опавшей листве. Нет, это песок шуршит у нее под ногами. Она говорит — нет большего наслаждения, чем лес и песок вместе. Если напрячь слух и зрение — а он всю жизнь смотрит и слушает,— то можно расслышать легкий плеск воды и рассмотреть между последними деревьями выжженную песчаную косу Волги. Ты никогда никуда не уедешь отсюда, говорит она, целуя его руки, не уедешь от меня и от себя. Так, стало быть, оно и получилось. Живя в этом полуюжном городе — самом длинном в России (с севера на юг чуть ли не 120 километров) и до сих пор с неустановившимся названием,— он достиг той непререкаемости совершенного одиночества вдвоем с ней, за которым может следовать только полное блаженство смерти. Мягко сжав его плечи, она помогла ему встать с пенька. Ноги тяжело ходят. Они пошли к синему катеру. Вечером концерт Клавдии Шульженко, говорят, последний. Он еще успеет коснуться матово-белых страниц первого издания квартетов Элиота, полученных сегодня с утренней почтой. Принимая из рук механика, старого приятеля, Жоры Билибина, кружку горячего чая и еще раз взглянув на медленно удаляющуюся бело-зеленую — песок и лес — полосу левого берега, он просто и ясно себе сказал: так тому и быть. Хорошо, что она как села на диван в салоне, так и заснула. Может, он тоже вздремнул несколько мгновений или так, унесся в мир несвершившихся желаний? Но нет, сигарета не успела догореть, когда он увидел в раскрытых дверях салона Жору. “Горит катер,— тихо, но отчетливо произнес Жора без всякого волнения,— но, подумайте, чудо какое — одновременно в машинном отделении огонь, и шлюпка загорелась”.— “Зачем шлюпка?” — “Прыгать будем, Евгений Васильевич, вот два круга, вам и Екатерине Георгиевне. Времени еще минуты две есть”.

Теперь он уже сам видел, что катер горит. “Где капитан?” — “В каюте закрылся. Может, пьяный, заснул. Иду дверь ломать”. Задыхаясь, он карабкался за Жорой в капитанскую рубку. Над рекой плыли волны полонеза из “Ивана Сусанина”, но уже выли сирены, и от главного дебаркадера на правом берегу Волги мчались спасательные катера. Двумя ударами лома Жора взломал дверь. Капитан сидел лицом к ним на низком вращающемся стуле, держа в обеих руках трофейный маузер. Первая пуля почти расколола голову Жоре надвое и послала его затылком вниз по лестнице. Вторая, предназначавшаяся ему, разбила стекло иллюминатора над его правым плечом, срезав по дороге верхнюю часть уха. Падая, он наткнулся коленом на Жорин лом и последним усилием швырнул его в голову капитана. На карачках, зажмурив глаза от дыма, он дополз до салона, ощупью нашел Катю, сел с ней рядом, обняв за плечи, вытянул ноги и глубоко вдохнул дым...

Ломило спину. Он посмотрел на недокуренную сигарету и сделал последнюю затяжку. Третий раз за двенадцать часов. “Третий раз!” — Он не заметил, что произнес последнюю фразу вслух по-французски.

“Позвольте вам помочь, мсье.— Высокий молодой человек в темно-зеленом охотничьем костюме, улыбаясь, протягивал ему руку.— Третий раз — что? Означает ли сие, что вы уже дважды совершали эту прогулку, и оба — бесплодно?” — “Благодарю вас. Нога занемела немного. Третий? Нет, я о другом. Это лишь второе мое посещение нашего очаровательного лесного уголка.— Он бросил догоревшую сигарету.— Но кто знает? Может случиться, я приду сюда и в третий раз. В мои годы не стоит торопиться с суждениями о будущем ходе жизни”. — “В мои тоже не стоит.— Молодой человек опять улыбнулся.— Но на этот раз я, пожалуй, рискну и скажу вам с полной определенностью: в третий раз вы сюда не придете, как, впрочем, и куда бы то ни было еще. А сейчас вас придется транспортировать в другое, не менее очаровательное место, но, к сожалению, довольно далеко отсюда”.

Август еще не успел удивиться категоричности суждений молодого человека, как тот, отступив на полшага, ударил его носком сапога в пах, а когда Август падал, тот — по-видимому, для большей уверенности, что продолжения дискуссии не последует,— ударил его еще и по голове.

Он лежал лицом вниз — на полу. Последнее не подлежало сомнению, поскольку руки ощущали половицы, что, по его мнению (высказанному мне много позже), подтверждало старую павловско-шеррингтоновскую идею о возможности активизации сознания на основе любого из пяти органов чувств. “Я лежу на полу лицом вниз”,— и было его первой мыслью вместе с мыслью о том, что мыслит он сам и о себе. Вторая мысль была о невозможности открыть глаза: малейшее движение век и бровей вызывало резкую боль. Видимо, второй удар (на этот раз каблуком, а не носком) пришелся над переносицей, отчего распухли лоб и нос и заплыли глаза. Третья мысль была: все, что с ним произошло за последние, скажем, двенадцать часов, является ярким примером обратной симметрии в соотношении видений (снов?) с действительностью. В снах (видениях?) он любил женщин, он убивал, а в последующей за ними действительности ЕГО били (правда, не убили, но есть еще время!), в том числе и таким образом (удар в пах), который любой психоаналитик назвал бы “реверсивным символом” полового акта. И, наконец, четвертой была мысль о том, что никогда он еще так ясно не мыслил, из чего, однако, никак не следовало желание, чтобы случившееся повторилось.

Омерзительный ярко-желтый свет брызнул сквозь слипшиеся веки — его перевернули на спину. Перед ним на крутящихся табуретах сидели улыбчивый молодой человек из леска и... историк-любитель, бармен из “Таверны”. Был еще третий, позади, но он не мог его видеть. В паху болело все сильней и сильней, и он подумал — даже хорошо, что он лежит, было бы уже совсем невыносимо стоять перед ними с такой болью.

ГОЛОС ТРЕТЬЕГО (сзади). Я надеюсь, вы меня хорошо слышите и поймете все, что вам будет здесь сказано. Именно с этой целью я пригласил еще двоих с приличным знанием французского. Они подтвердят, что все, мною сказанное, понятно или по крайней мере МОЖЕТ быть понятно каждому, знающему французский. Если же вам все-таки что-то будет неясно — спрашивайте.

ОН. У вас довольно странная манера ведения допроса, не говоря уже о способе доставки на него.

ТРЕТИЙ. Это — не допрос. Вас никто ни о чем не будет спрашивать. Вы здесь — чтобы слушать, а не отвечать. Повторяю: ни о каком допросе не может быть речи. Я спрашиваю вас обоих (он обратился к знатокам французского), понятно ли вам то, что я только что сказал по-французски, а именно, что ни о каком допросе не может быть и речи?

ОБА. Абсолютно и полностью понятно.

ОН. Но ведь избиение, которому меня только что подверг ваш улыбчивый бандит,— пытка, практикуемая именно в порядке подготовки к допросу?

ТРЕТИЙ. В произнесенной вами сейчас фразе имеются четыре ошибки, являющиеся прямым следствием вашей абсолютной и полной некомпетентности, что, впрочем, никак не может вам быть поставлено в вину, и потому обязывает меня к более подробным разъяснениям. Первая ошибка. Человек, на которого вы сослались, не бандит, а пристав определенной судебной инстанции. Улыбаться — такая же его природная привычка, как ваша — рассуждать по всякому поводу. Простите меня за переход к субъективным сравнениям, который я себе позволяю только в исключительных случаях. Вторая ошибка. Вы правильно догадались о подготовительном характере того, что вы называете “избиением”. Но если оставить в стороне тот факт, что оно несколько облегчило вашу транспортировку сюда, главная его цель — сделать вас более восприимчивым к моим словам, а вовсе не облегчить получение мною информации от вас, как это должно было бы иметься в виду в случае допроса. Третья ошибка. В силу вашей — я опять должен извиниться за субъективность оценки — исторической инфантильности вы наивно ассоциируете пытку с допросом. Не будучи компетентным в области допроса — я ни разу в жизни никого не допрашивал,— я все же не могу удержаться от скепсиса в отношении эффективности пытки как метода допроса. А вот и четвертая, наиболее тяжелая ваша ошибка: вы считаете это “избиение”, с позволения сказать, пыткой. Оно, однако, даже отдаленно не может быть сравнимо с тем, что я называю пыткой; с тем, что НА САМОМ ДЕЛЕ является пыткой; с тем, что будет в самом скором времени совершено с ВАМИ,— с пыткой как НАКАЗАНИЕМ, с пыткой, под которой вы умрете. Собственно, об этом я и обязан вас предупредить. Но подробности — потом. Сейчас, после моего, к сожалению, несколько более многословного, чем это принято в нашей практике, введения, я должен вам сообщить следующее: за тяжелейшее нарушение закона вы БЫЛИ приговорены к смертной казни, которая будет совершена образом, вкратце только что охарактеризованным мною. Основной смысл сегодняшней процедуры — оповестить вас об этом. По закону человек должен точно понимать, что ОН подлежит казни и КАК он будет казнен. Это — не суд (суд уже был), не допрос, а объявление и разъяснение приговора и порядка его исполнения.

ОН (уже твердо решив, что опять — в четвертый раз — спит или что у него видение). А сесть можно?

ТРЕТИЙ. О, безусловно, простите, пожалуйста!

Два пристава его поднимают и осторожно усаживают в кресло, но таким образом, что он опять не может видеть Третьего.

ОН (его решение насчет нереальности происходящего было уже несколько поколеблено тем, что, когда его усаживали, боль была более чем реальной). Но юрисдикция вашей тайной судебной инстанции не распространяется на иностранцев, не так ли?

ТРЕТИЙ. Ни в коем случае.

ОН (опять серьезно усомнившись в реальности происходящего). Но почему тогда я — здесь?

ТРЕТИЙ. Ну, знаете ли, это уж никак не мое дело.

ОН. Не хотите ли вы сказать, что я себе сам все устроил?

ТРЕТИЙ. Честно — не знаю. (Приставам.) Сегодня я больше не нуждаюсь в ваших услугах. Спасибо. (Августу.) Сидите, не оборачиваясь, пожалуйста.

Затем появились двое в темно-красных фартуках до пят. Один из них с необычайной ловкостью приподнял стул, на котором сидел Август, в то время как другой с неменьшими умением и быстротой подстелил под него огромный кусок темно-красной прорезиненной клеенки; и Август, как он сам сообразил, оказался сидящим в середине квадрата, находящегося в центре большой комнаты. Он еще не перестал колебаться между кафкианским, набоковским, оруэлловским и кестлеровским вариантами переживаемого им кошмара, когда снова услышал голос Третьего.

ТРЕТИЙ. Прежде чем я вас покину, я хотел бы полностью убедиться, что вы ясно осознаете ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ происходящего и не предаетесь иллюзиям о его НЕДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ. В связи с этим хотел бы вас также предупредить, что вследствие заблаговременно введенных в вашу кровь веществ ни один из этапов пытки, сколь бы ни был силен его болевой эффект, не сделает вас менее чувствительным к следующему. Итак — прошу вас.

Адская, нечеловеческая боль пронзила правый бок. Он, наверное, даже потерял сознание на мгновение и тут же очнулся от своего дикого крика, одновременно осознав, что его руки и ноги крепко прибинтованы к стулу, а стул — непонятно как и когда — оказался привинченным к полу.

ТРЕТИЙ. Вот одна из подробностей, о которых я говорил выше, относящаяся, собственно говоря, к началу первого из шестнадцати этапов. Сейчас я вас оставлю и вернусь где-нибудь между вторым и четвертым.

Третий шагнул сзади, но Август опять не смог увидеть его лица, когда тот, остановившись перед столом, спиной к Августу, стал закуривать. Двое в фартуках уселись на табуретах, где прежде сидели приставы, и тоже закурили. Облачко синеватого дыма поднялось над столом, и Август подумал: интересно, что они курят?

Еще один человек вошел в комнату, но с другой стороны стола, там, где должно было бы быть окно, если бы помещение не было подвальным. Среднего роста, с большим орлиным носом, рыжей щеточкой усов и огромным выпирающим подбородком (как у Щелкунчика — подумал Август). Он был в легком светло-сером костюме с застегнутой на крючки жилеткой и галстуком-бабочкой. В стремительном жесте, обращенном к троим курящим, он выбросил обе руки перед собой, словно приглашая их выслушать заранее приготовленные им аргументы, о которых и они должны были бы заранее знать или по крайней мере были бы готовы их выслушать.

Август не услышал слов. Со звериным хрипом Третий упал грудью на стол. В то же мгновение он увидел, как у сидевшего на табурете слева широкое лезвие кинжала вылезает сзади из шеи, чуть пониже затылочной ямки. Его тело стало медленно сползать на пол. Его товарищ справа успел вскочить с табурета и выхватить из-под фартука маленький пистолет. На его беду, человек в светло-сером костюме оказался левшой. Пистолет выпал из руки, проколотой тонким кинжалом, в то время как широкое лезвие другого кинжала плавно вошло под нижнее левое ребро.

Осторожно обходя лужи крови, человек подошел к Августу. “Добрый день,— сказал он.— В принципе вы могли бы уже сейчас встать и пойти, поскольку я отключил всю аппаратуру. Но советую вам сначала выпить этой микстуры, я сам ее нередко употребляю при ломоте в костях. — Он протянул ему маленький пузырек с ярко-зеленой жидкостью.— Потом лучше спокойно посидеть минут пять, и тогда, пожалуй, двинемся”. “Я вам бесконечно признателен за избавление меня от этих омерзительных садистов”.— Август понимал, что несет несусветную чушь, но не мог придумать ничего более подходящего случаю. “Омерзительных садистов? Право же, я не решился бы выносить суждения о людях, которых вижу впервые в жизни. Да, согласен, в выражении их лиц есть некоторая омерзительность. Но опять же, стоит ли судить по внешним признакам о характере совершенно незнакомых нам людей? Что, впрочем, относится и к вам. Я ведь и вас вижу впервые”.

Человек был необычайно вежлив. Осторожно поддерживая Августа за плечи, он вывел его в длинный коридор, в конце которого был лифт с тяжелыми железными дверцами и двойным засовом, наподобие грузового, какие обычно бывают в больницах и в больших магазинах. “Они на нем трупы поднимают?” — поинтересовался Август. “Категорически исключено. Трупы захораниваются под полом. Сколь кратковременным не было мое пребывание в этом своеобразном помещении, я успел по расположению половиц заметить, что именно так это и делается. Да, чуть не забыл вам сказать! — Он помог Августу усесться в низкий спортивный автомобиль. — Пусть вас не беспокоят легкое головокружение и небольшая сонливость, обычно наступающие после принятия микстуры. Это вполне нормально. Я положил вам в карман пиджака еще две ампулы — на сегодняшний вечер и завтрашнее утро. Мы, насколько я понимаю, едем к загородному дому господина Вебстера. (Только теперь Август сообразил, что все это время человек говорил по-немецки.) Его я немного знаю. Удивительно приятный человек. Позвольте вам подложить подушку, вы, я вижу, засыпаете”.

Он проснулся, когда машина остановилась у входа в вебстеровский сад. “Не думаю, что мое знакомство с господином Вебстером может служить разумным основанием для навязывания ему встречи со мной.— Человек мягко улыбнулся.— Рад, что случай подарил мне возможность обязать вас столь незначительной услугой”.

Он тихо пошел к дому. Солнце только начало заходить, и он уже готовился принести извинения Александре и Вебстеру за долгое отсутствие, когда увидел приколотую к дверям записку от Вебстера: тот должен был срочно уехать и не вернется раньше одиннадцати. И другую, на столике у кровати, от Александры: “Я уехала к Сергею и больше сюда, то есть к тебе, не вернусь. Я всегда буду только с ним”.