5. ПРОТИВ ВСЕХ

5. ПРОТИВ ВСЕХ

У каждого века — свое Средневековье.

Станислав Ежи Лец

Необъявленная война

Эту войну никто официально не объявлял. У нее нет никакой конкретной даты начала. Можно считать, например, что она вспыхнула летом 1986 года, когда программист из Ганновера Маркус Гесс, согласно легенде, открыл обыкновенный телефонный справочник, издающийся миллионными тиражами, и выяснил номер, по которому можно соединиться с университетским компьютером лаборатории в Беркли. Данная лаборатория входила в систему государственных американских лабораторий по фундаментальным исследованиям. Далее Гесс угадал пароли, что к его удивлению оказалось не трудно, и проник в секретную базу данных Пентагона — сеть «Optimi». Таким образом он получил доступ к 29 документам по ядерным вооружениям, в том числе к «Плану армии США в области защиты от ядерного, химического и бактериологического оружия». Затем этот настойчивый юноша все через тот же Беркли пролез в компьютер космического отделения ВВС США в Лос-Анджелесе, создал на свое имя счет и произвел себя в полковники. Причем, выявили его отнюдь не военные службы, которые ни о чем не подозревала, а сотрудник этой же лаборатории, Клиффорд Столл, обнаруживший незначительное, в 75 центов, расхождение в счетах за пользование компьютером¹.

Год 1986-й вообще удобен в качестве рубежа, так как именно в это время Клуб европейских хакеров, состоявший в большинстве своем из подростков, довел буквально до инфарктного состояния сотрудников НАСА — Управления по исследованию космического пространства Соединенных Штатов. Заранее объявив о своих намерениях, которые всерьез, разумеется, никто не воспринял, хакеры начали «корректировать» орбиту ретрансляционного спутника стоимостью в несколько миллионов долларов. Можно представить себе панику высших военных чинов, когда выяснилось, что спутник им больше неподконтролен. Ситуацию тогда удалось спасти, однако НАСА после данного случая наглухо замуровало свою европейскую сеть, уже не надеясь ни на какие шифры и коды¹…

Впрочем, существуют и более ранние даты. Например, 1982 год. Тогда, после выхода на экраны блокбастера «Военные игры», где сошедший с ума компьютер пытался развязать ядерную войну, тысячи школьников и студентов в Европе и США начали массированную сетевую атаку на штаб-квартиру командования НАТО в Брюсселе. Осада продолжалась несколько дней. Военные не успевали заделывать дыры в системах электронной защиты. К секретным данным, к операционным военным файлам сумели прорваться десятки хакеров. Атаку удалось прекратить лишь после того, как полиция произвела массовые аресты¹…

История человечества знает множество войн. Считается, что их было примерно 14 тысяч и в них погибло около 4 миллиардов людей. Некоторые из войн имели глобальный характер: войны Александра Македонского, например, охватывали почти всю тогдашнюю Ойкумену, походы монголов простирались от Китая и Японии на востоке до Венгрии и Польши на западе, завоевания Наполеона, даже если исключить Египетскую кампанию, сотрясали Европу от Москвы до Мадрида. Затем последовали Первая мировая война, Вторая мировая война, Третья, «холодная», мировая война, протекавшая в виде локальных конфликтов практически по всему миру.

Однако при всех различиях прежних войн они имели одно общее свойство. Войны велись за господство над какой-либо территорией, за преобладание, за получение политических или экономических преимуществ. Цели войны были понятны. Мир, возникавший в результате конфликта, являлся логическим продолжением, довоенного. Теперь же, в начале третьего тысячелетия, человечество столкнулось с войной совершенно нового типа. С войной, где не имеют значения ни верования, ни национальность, ни государственная принадлежность, ни идеология, ни культура, с войной, где нет другой цели, кроме тотального уничтожения, с войной, где противник неисчислим, поскольку им может стать каждый, кто сядет за клавиатуру компьютера.

Выиграть эту войну невозможно.

Ибо победа в ней неотделима от поражения.

Мир иной

Отличительной чертой компьютерной революции, вспыхнувшей на рубеже 1970 — 1980-х годов, была ее скорость. До сих пор ни одна технологическая инновация не распространялась по миру с такой быстротой. 12 августа 1981 г. компания IBM выпустила свой первый персональный компьютер, начав тем самым эру всеобщей информатизации, а уже к концу 1990-х гг. количество персональных компьютеров, приходящихся на тысячу человек, составляло в развитых западных странах цифру порядка 250–400 единиц. «Для достижения того же уровня распространенности, какой к началу XXI в. имеет компьютер, телевизору в свое время понадобилось около сорока лет, а автомобилю порядка семидесяти»².

С такой же скоростью, шло и усовершенствование компьютерной техники. Инновационные поколения следовали буквально одно за другим. 286-й процессор сменился 386-м, затем — 486-м. Далее появились Pentium I, Pentium II, Pentium III… В свою очередь, операционная система Windows 3.1, когда-то казавшаяся совершенством, мгновенно поднялась до Windows 95, Windows 98, Windows 2000, Windows^xp… Параллельно увеличивалось быстродействие. Вместе с приходом очередного компьютерного поколения оно возрастало чуть ли не на порядок. Был даже сформулирован «закон Мура», согласно которому скорость работы процессоров удваивается примерно каждые восемнадцать месяцев. И хотя «предел насыщения» при заданном аппаратном обеспечении сейчас начинает просматриваться, полученные результаты все равно впечатляют. Уже первые компьютеры имели вычислительную мощность, сравнимую с интеллектом насекомых, а, согласно некоторым прогнозам, между 2015 и 2024 гг. будет достигнут уровень мощности мозга человека³. Сейчас компьютеры участвуют во всех сферах нашей жизни. Они научились читать, писать, рисовать, воспроизводить музыку, распознавать образы, голоса, моделировать сложные динамические процессы, управлять движением роботов по пересеченной местности. Представить современный мир без компьютеров уже нельзя.

Вместе с тем, это была одна из самых мягких технологических революций в истории человечества. Несмотря на тотальный характер вызванных ей перемен, компьютерная революция не повлекла за собой ни социальных катаклизмов, сопровождающихся насилием, ни фрустрации поколений, не способных вписаться в новое время. Это была «революция, которую не заметили»: молодежь воспринимала электронный пейзаж мира как изначальную данность, среднее поколение осваивало компьютеры по мере необходимости, а старшее поколение, выросшее в предыдущей реальности, просто не обращало на них внимания.

В действительности же это был тектонический сдвиг. Человечество оказалось поделенным на три неравные части. Помимо традиционного мира (сельскохозяйственного, сырьевого), господствовавшего в основном на Востоке и Юге, и мира индустриального (западного), впрочем ставшего к этому времени также достаточно традиционным, начал возникать мир абсолютно новый — постиндустриальный, информационный — ландшафт которого пугал своими непривычными очертаниями.

Прежде всего, как уже не раз бывало в истории, он оказался совершенно иным, нежели его представляли. Он не соответствовал никаким научным прогнозам и не совпадал ни с какими социокультурными обобщениями, сделанными футурологами.

Как пишет один из исследователей новой эпохи, предполагалось, что информационное общество будет обладать следующими базовыми чертами.

Определяющим фактором жизни станет научное знание. Оно заместит труд, ручной и механизированный, в его роли основного источника стоимости. Знание превратится в товар. Экономические функции капитала перейдут к информации. В результате ядром организации общества, главным социальным институтом его станет университет — центр производства, переработки и накопления знаний. Промышленные корпорации, главенствовавшие в индустриальную эру, будут постепенно вытеснены на периферию. Принципиально иной характер приобретет деление на имущих и неимущих: информированные слои общества образуют «новых богатых», не информированные — «новых бедных». Соответственно источник социальных конфликтов переместится из экономической сферы в сферу культуры. Более того, поскольку инфраструктурой нового общества явится интеллектуальная техника, то возникнет «симбиоз» между ней и основными социальными институтами. Общество вступит в «технетронную эру» (термин Бжезинского): социальные процессы будут полностью программируемыми⁴.

«Такого рода информационное общество, заключает исследователь, нигде не состоялось, хотя основные технико-экономические атрибуты постиндустриальной эпохи налицо: преобладание в ВВП[4] доли услуг, снижение доли занятых во «вторичном» (промышленном — АС), и рост доли «третичного» (сервисного — АС) сектора экономики, тотальная компьютеризация и т. п. «Однако» университет не заменил промышленную корпорацию в качестве базового института «нового общества», скорее академическое знание было инкорпорировано в процесс капиталистического производства. Общество сейчас мало походит на целостную программируемую систему институтов. Оно… больше похоже на мозаичное поле дебатов и конфликтов по поводу социального использования символических благ»⁴.

По мнению того же исследователя, прогнозы теоретиков информационного общества оказались несостоятельными, потому что их авторы отождествляли знание и информацию.

Знание — это интеллектуальный продукт. Оно предполагает создание новых смыслов на основе уже имеющихся. В этих координатах современный мир мало чем отличается от Античности или Средневековья. «Классификации элементарных частиц в ХХ в. столь же многочисленны и сложны и в той же степени связаны с опытными данными, что и классификации ангелов и демонов в веке XV. В настоящее время больше физики и меньше демонологии, тогда как пятьсот лет назад соотношение было обратным, но по общему числу моделей эпохи принципиально не различаются»⁴. Причем прикладная ценность знаний также сопоставима. «Геоцентрическая модель Птолемея позволяет рассчитывать видимое положение планет ничуть не хуже, чем гелиоцентрические модели Коперника и Галилея; доклады Римскому клубу дают столь же точные прогнозы о будущем человечества, что и средневековые пророчества о Страшном суде»⁴.

Впрочем, о докладах Римского клуба мы уже говорили. Теперь же, чтобы не быть голословными, приведем прогноз, который по заказу ООН сделал в конце 1970-х гг. Нобелевский лауреат по экономике Василий Леонтьев. Согласно его расчетам, обобщившим громадный статистический материал, базовый сценарий годовых темпов роста ВВП на 1990–2000 гг. выглядел так: Япония — 3,4 %, СССР — 3 %, США — 2,5 %. В действительности оказалось, что японская экономика переживала в этот период отчетливую стагнацию, экономика США, наоборот, стала расти быстрее, чем в предшествующее десятилетие, а что произошло с Советским Союзом, хорошо известно⁵.

Правда, не стоит так уж винить В. Леонтьева. Расчеты делались им для одной реальности, а вместо нее неожиданно образовалась другая. И принципиальная разница здесь заключается в том, что в новой эпохе возросло вовсе не количество знаний, а качество и количество коммуникаций.

«Тиражирование (не путать с созданием) интеллектуального продукта, передача сведений о нем посредством печатных изданий, телеграфа, радио, телевидения, лекций и семинаров в рамках системы всеобщего образования, а теперь еще и сети Internet — вот что коренным образом отличает современное общество как информационное. И за словом «информация» кроется именно коммуникация, а не знание… Нетрудно заметить: более информированный человек — это не тот, кто больше знает, а тот, кто участвует в большем числе коммуникаций»⁴.

Это действительно так. Компьютерная революция, от которой, как прежде от промышленной революции, ожидали, что она, вызвав новое Просвещение, спасет и улучшит мир, вместо этого породила явление, которое никто предвидеть не мог: глобальную сеть Интернет, мгновенно опутавшую собой весь земной шар. Метастазы ее распространялись стремительно. В 1969 г. Агентство Передовых Исследовательских Проектов (ARPA) Министерства Обороны Соединенных Штатов запускает первую компьютерную сеть ARPANET, объединяющую всего четыре компьютера. В 1991 г. после создания Европейской физической лабораторией (CERN) протокола World Wide Web (www) Интернет начинает действовать более чем в 30 странах мира⁶. А в настоящее время, как полагают, число пользователей Интернета уже приближается к миллиарду, а число бизнес-пользователей — к тремстам миллионам.

Косвенным свидетельством того, что в цивилизационном азарте мы очутились где-то не там, является такой показатель, как расход бумаги. Переход к электронным носителям информации вовсе не вызвал, как неоднократно предсказывалось, спад ее потребления. Напротив, компьютерная революция повлекла за собой невиданный в истории взлет бумажной промышленности. По словам Пьера Трюделя, вице-президента канадской компании «Домтар», производство офисной бумаги — это сейчас самая перспективная сфера деятельности. «Люди распечатывают все, что видят, — тексты с сайтов, электронную переписку». Как показывают исследования, пользователи, как правило, распечатывают любой текст, превышающий по размерам половину страницы. А из-за сбоев в электросетях и компьютерных вирусов сотрудники многих компаний делают на всякий случай бумажные копии файлов. Согласно данным крупнейшего производителя оргтехники компании «Хьюлетт-Паккард», только в США через лазерные принтеры ежегодно проходит 1,2 триллиона листов бумаги⁷.

Представление об «информационном обществе» было типичным прогностическим заблуждением. Оно не учитывало главное свойство будущего — его принципиальную новизну. Мы уже говорили, что будущее, если определять его как фазу истории, принципиально не совместимую с предыдущей, представляет собой не «продолженное настоящее», весьма похожее на «сейчас», не механическое масштабирование тенденций текущей реальности, перенесенных «вперед», а нечто такое, чего до сих пор не было. Будущее всегда ортогонально, «перпендикулярно» существующему пейзажу, и потому, овеществляясь в действительности, выглядит вовсе не так, как следует из простого арифметического суммирования.

Нечто подобное произошло и с компьютерной революцией. Результаты ее, фактурно обозначившиеся сегодня, оказались совсем не такими, как ожидалось. Мы вступили не в «общество знаний», озаренное могуществом разума, не в эпоху прогресса, дарующую решение старых проблем, мы вступили в необычное «сетевое общество», в «общество мгновенных контактов», перед которым разум пока бессилен. Мы не стали ни образованнее, ни умнее по сравнению с людьми предшествующих эпох, зато внезапно, как дар богов, приобрели нечто иное. Коммуникативный выход практически в любую точку земного шара знаменует собой давнюю мечту человечества — победу над неумолимым пространством. Теперь уже не требуется тащиться две недели на лошадях из Петербурга в Москву или ждать почти месяц, пока придет оттуда письменный ответ на запрос. Не требуется, чтобы фирма и ее производственные подразделения находились обязательно на одной физической территории. Получить необходимые сведения, внести коррективы в работу, ведущуюся за тысячи километров отсюда, можно за считанные минуты. В Интернете пространства нет, есть только время.

Это, в свою очередь, означает, что управление любыми процессами стало возможным осуществлять в реальном временном исчислении. А поле деятельности отдельного человека расширилось до планетарных масштабов.

В эпоху компьютеров мир начал становиться глобальным.

Из тумана будущего, ранее скрывавшего горизонт, выдвинулся континент, о существовании которого не подозревали.

Колумб плыл в Индию, а открыл Америку.

Человечество вместо «общества знаний» оказалось в реальности Всемирной Сети.

Надежды на улучшение мира не оправдались.

Мир не стал лучше.

Впрочем, хуже он тоже не стал.

Мир стал иным.

После бала

Топография нового мира выражена глобализацией. Несколько ранее мы определили этот процесс как тотальную унификацию мира — приведение разных национальных реальностей к общему знаменателю. Смысл его — в снижении трансакционных издержек: единые правила действий, единый цивилизационный контекст делают мировую экономику более эффективной. Точно также они оптимизируют и глобальную онтологию: общие паттерны (образцы поведения), общий социальный язык уменьшают когнитивные издержки существования.

Напомним, что в качестве «подтекста истории» глобализация обнаруживает себя очень давно, фактически — с появления в популяции homo sapiens первых социальных балансов. В известном смысле любой социум является глобализованным, поскольку обобществляет «местную» онтологию в рамках своих границ. Другое дело, что до недавнего времени глобализация оставалась именно «местной», ее универсалистский потенциал был ограничен коммуникативным пределом. Дифференциация локальностей происходила быстрее, чем их интегративное объединение, и при масштабировании реальности социально-экономическое пространство теряло связность.

Ситуация изменилась лишь в конце ХХ века. Это было связано, во-первых, с победой либерализма, обеспечившего в международных координатах легальную прозрачность границ, то есть свободу перемещения через них людей, информации и товаров, а во-вторых, с принципиальным коммуникативным прорывом: образованием той самой «среды мгновенных контактов», которая базируется на технологиях Интернета.

Это сделало мировые ресурсы мобильными. Прежде всего — транспортабельными и доступными для любого экономического игрока. Сформировалась, правда еще не в полной мере, система глобальных потоков: сырьевых, товарных, финансовых, интеллектуальных и человеческих. Свободно перетекая из одного региона планеты в другой, завися уже не столько от местных законов, сколько от разницы экономических потенциалов, складывающихся по большей части стихийно, такие потоки рисуют изменчивую картину глобального мирового хозяйствования.

Вполне понятно, что ни одно государство охватить подобную динамику не способно, и потому регулирование потоков, контроль за ними начали осуществлять новые «центры силы»: крупные банки, имеющие, как правило, международный характер, неправительственные организации типа МВФ, МБРР, ВТО,[5] транснациональные корпорации, которые по экономической мощи превосходят сейчас многие государства.

Считается, что в настоящее время транснациональные корпорации (ТНК) контролируют примерно 75 % мировой торговли и производства, а транснациональные банки (ТНБ) — примерно 80 % мирового финансового оборота.

Причем, абсолютный контроль здесь, разумеется, недостижим. Мощность глобальных потоков, массы экономических перемещений ныне столь велики, что ни серьезно ослабить их, ни тем более переназначить новые «центры силы» не в состоянии. Они лишь формально играют роль органов управления, а в действительности представляют собой компенсаторные шлюзы, едва выдерживающие напор мировых дисбалансов.

Система потоков, в свою очередь, потребовала глобальной унификации: единых и совместимых стандартов экономического бытия. В результате сейчас унифицируется практически все: унифицируется сырье и способы его доставки, унифицируется производство и характеристики конечной продукции, унифицируются финансовые расчеты и способы платежей, унифицируются профессии и связанные с ними социально-экономические отношения. Уже неважно, где именно, в Азии или в Европе, произведен товар, важно, чтобы он соответствовал определенным параметрам, неважно, откуда, из Африки или из Малайзии, прибыл продукт, важно, чтобы он имел определенные технические характеристики, неважно, где, в Токио или в Москве, произведена оплата, важно, чтобы она была осуществлена по определенным правилам, неважно, кто работник по национальности — турок, русский, китаец — важно, чтобы он обладал заранее обусловленными профессиональными навыками.

Единство мира символизирует уже не голубой флаг ООН, развевающийся над штаб-квартирой в Нью-Йорке, а торговая маркировка, полоски «штрих-кода», в обязательном порядке наносимые на упаковку товара. Именно они стали визой, пропуском в глобальный мир.

В собственно экономической сфере этот процесс, как указывалось, представлен модернизацией: приведением национального производства в соответствие с главенствующими мировыми стандартами; в сфере социальных отношений — вестернизацией: внедрением западных эталонов социального поведения. Обычно он идет в два этапа. На первом этапе страна вскрывается как консервная банка — эту операцию осуществляет либерализм, поддержанный военной и экономической мощью Западной цивилизации, а на втором — местная экономика, соответствующим образом трансформированная, подключается к одному или нескольким глобальным потокам.

Все это привело к кризису национального государства. Начался стремительный демонтаж так называемой «вестфальской системы» мироустройства, которая возникла как результат соответствующих соглашений по итогам Тридцатилетней войны 1618–1648 гг. Провозглашая принцип «каждой земле — своя вера», то есть отдавая приоритет независимости сложившихся к тому времени национальных культур, данная система предполагала, что отныне базисным элементом геополитики становится именно государство: оно обладает абсолютным, неотчуждаемым суверенитетом над своей территорией. Таким образом преодолевалась структурная неопределенность Средневековья, когда границы земель менялись в зависимости от воли монарха, реальность Нового времени фиксировалась устойчивыми социально-экономическими образованиями. Позже эта идеология была закреплена Священным Союзом, стремившимся утвердить незыблемость тогдашних европейских границ, Ялтинскими и Потсдамскими соглашениями о послевоенном устройстве мира, уставом ООН, провозгласившим представительство в этой организации не наций или народов, а именно государств, Хельсинкскими соглашениями 1975 г. о нерушимости государственных границ в Европе.

Теперь эта логичная геополитическая система, просуществовавшая почти четыреста лет, начала деградировать. Власть из рук национальных правительств стала все больше переходить к безличным транснациональным образованиям, диктующим остальному миру формы экономического, социального и политического бытия. Вот эти новые «глобальные операторы», эти «империи третьего тысячелетия», безмолвно возвышающиеся надо всем, и являются ныне унифицирующей силой реальности. Любая страна, стремящаяся быть включенной в мировые экономические процессы (а без такого включения выжить уже практически невозможно), вынуждена принимать те правила общей игры, которые они устанавливают: перелицовывать местную экономику, что влечет за собой, как правило, и социальное переустройство, открывать государственные границы, предоставляя свободный доступ к своим ресурсам, согласовывать тарифы и цены с установившимися на глобальном рынке, проводить строго определенную налоговую политику. Одно лишь квотирование «по указаниям сверху» экспорта сырья и товаров свидетельствует об очевидном ослаблении государства.

Причем никакие попытки национальных правительств ограничить этот процесс успеха, как правило, не имеют. Слишком несоизмеримы возможности противостоящих сторон. Попытки эти, выраженные обычно через таможенную автаркию, порождают, по выражению П. Щедровицкого, лишь «бунт капиталов»⁸ — бегство финансовых средств из страны по тем же практически бесконтрольным сетевым электронным путям. Такая явочная десуверенизация государства, его принудительный демонтаж, анестезируемый рассуждениями о приоритете гражданских прав и свобод, превращает почти любое правительство, даже самое демократическое, из полновластного хозяина своей экономики в рядового менеджера, в исполнителя, в технического назначенца, главной задачей которого является грамотная утилизация местных ресурсов. В результате в странах, захваченных этим процессом, образуются как бы две самостоятельных экономики: одна «инновационная», ориентированная на глобальный мир, приносящая включенному в нее меньшинству высокие дивиденды, и другая «традиционная», ориентированная на национальный ландшафт, обеспечивающая связанному с ней большинству лишь элементарный прожиточный минимум. В задачу менеджера (государства) как раз и входит поддержание этой разницы потенциалов, поскольку именно из нее глобальная экономика извлекает основные доходы. Кстати, менеджера? что существенно, можно и заменить, если, по мнению подлинных хозяев реальности, он плохо справляется со своими обязанностями. Это продемонстрировали войны в Югославии, Афганистане, Ираке, кризисы вокруг Ливии, Северной Кореи, Ирана, а также недавние «демократические революции» в постсоветском пространстве.

То есть, потоковая экономика приобретает ярко выраженный колониальный характер. Она, в лице своих представителей, прежде всего транснациональных банков и корпораций, становится метрополией для порабощаемой Ойкумены. Правда, это колониализм особого рода. Осуществляясь на современном этапе в «атлантической версии», будучи территориально привязанной к развитым странам Запада, экономика глобальных потоков демонстрирует, тем не менее, явный космополитический эгоизм. Если колониализм предшествующего периода, колониализм Британской империи или первоначальный колониализм США, базировался на сотрудничестве с доминионом, хотя бы и резко неравноправном: метрополия была заинтересована в стабильности колониального мира как источника своего собственного процветания, то в нынешнем «глобальном колониализме» преобладают разрушительные тенденции. Из осваиваемой территории быстро извлекаются финансовые, сырьевые или человеческие ресурсы, извлекается вся та прибыль, которую они могут дать, а затем фокус интересов смещается, оставляя «колонию» в состоянии экономической деградации⁹. Причем, степень деградации в отдельных случаях может быть столь велика, что происходит полное хозяйственное разрушение территории — ее демодернизация, архаизация, образование «областей хаоса», где начинают преобладать теневые структуры. Таким образом возникают совершенно особые цивилизационные зоны: «Глубокий Юг», «Глубокий Восток», специализирующиеся на экономике криминала¹⁰.

Показателен пример Афганистана, где после разгрома англо-американскими войсками движения «Талибан» производство наркотиков, в частности героина, резко выросло. В американском внешнеполитическом ведомстве были вынуждены признать, что в настоящий момент площадь плантаций опиумного мака в Афганистане превышает 60 тыс. га. Три четверти всего изготовляемого в мире опиума приходится именно на эту страну¹¹.

Вместе с тем трансформируется и собственно западная реальность. Производственный, индустриально-товарный сектор, тут стремительно замещается сервисно-информационным. Доля услуг, в том числе в банковской сфере, достигает уже 80 % валового внутреннего продукта, и потому в темпах экономического развития, которыми Запад гордится, присутствует немалая доля фиктивного, а не реального капитала. Более того, капиталы вообще начинают уходить с Запада, на что журнал деловых кругов «Форчун» указывал еще в 1992 году¹². Пользуясь глобальной свободой перемещения, которую дает наше время, деньги теперь концентрируются в тех экономических зонах, где темпы роста и норма прибыли значительно выше, чем в евро-атлантическом ареале. Деньги уходят в страны Азиатско-Тихоокеанского региона, уходят в Китай, в некоторые страны Африки и Латинской Америки. Одновременно идет и расслоение постиндустриального общества. Тень глобализующейся экономики на Западе не менее густа, чем на Востоке или на Юге. По мнению американского экономиста Джереми Рифкина, лишь незначительное меньшинство, примерно 20 % населения развитых стран, может в той или иной мере выиграть от нынешней технологической революции, подавляющее же большинство рискует оказаться за пределами процветания. В общем, богатые будут богатеть еще больше, а бедные еще больше нищать. Наблюдается и размывание знаменитого американского «среднего класса», часть которого медленно, но неуклонно сдвигается к социальным низам. По данным еженедельника «Экзекьютив Интеллидженс Ревью», «средние» американцы из-за сокращения в последние годы своих доходов уже не могут обойтись без потребительского кредита, который достигает ныне астрономических величин. Непрерывно увеличиваются как средняя задолженность на одного потребителя, так и число банкротств среди дебиторов. Эти данные воспринимаются экономистами США как «штормовое предупреждение»¹².

Фактически, это не Запад колонизирует сейчас Третий мир. И не Третий мир за счет колоссальной стихийной миграции оккупирует Запад. Фактически, это будущее колонизирует сейчас настоящее. Оно агрессивно вторгается в существующую реальность и преобразует ее, превращая в нечто совершенно иное. Оно стремительно перестраивает ее для себя, не делая особых различий между Западом и Востоком, Югом и Севером.

Заметим в этой связи, что универсализм, структурным выражением которого является глобализация, представляет собой давнюю мечту человечества: мечту о единстве мира, мечту о единстве людей, не разделенных ни расовыми, ни национальными, ни государственными, ни религиозными предрассудками. Ранее эту идею пытались осуществить мировые религии, провозглашавшие, что нет для них «ни еллина, ни иудея», позже она вырастала из великих социальных доктрин — коммунистической и либеральной. В наше время эта идея овеществляется через глобальную экономику.

Впрочем, заметим также, что боги наказывают человека, исполняя его желания.

Осень Левиафана

Конец 1960-х — начало 1970-х годов, вероятно, когда-нибудь будет назван «Временем великих знамений». Именно в этот период сквозь привычный ландшафт индустриальной эпохи, которая, как тогда многим казалось, будет существовать вечно, начали проступать черты нового мира, предрекавшие совершенно иную карту цивилизационного бытия.

«Пражская весна» 1968 г. предвещала собой распад Советской империи и переход мира от жесткой биполярной системы, подавлявшей любую другую ориентацию, к моноцентричной (полицентричной) геополитической конъюнктуре, где статус каждого глобального игрока, определяется только его намерениями и ресурсами. В свою очередь, «студенческие революции», вспыхнувшие примерно в это же время, знаменовали полное освобождение личности от предрассудков коллективизма — тот предельный либерализм, который показался бы странным даже его основателям. Появление первых персональных компьютеров положило начало как «сетевому обществу», так и новому этапу глобализации, охватившему собою весь мир, а энергетический кризис 1973 г., вызванный отказом ряда арабских стран продавать нефть Западу, свидетельствовал о приближающейся эпохе «столкновения цивилизаций».

Начался фазовый переход от индустриальной реальности к реальности постиндустриальной: распад старых цивилизационных структур и возникновение новых, ранее не существовавших. Естественно, что этот процесс затронул и фокус сборки индустриального социума — государство.

Классическое либеральное представление о государстве как о «ночном стороже», который ни во что не вмешивается и лишь присматривает за «правилами игры», было дискредитировано еще Великой депрессией 1929–1933 гг. Стало понятным, что без государственного регулирования индустриальной экономике не обойтись. Не удивительно, что реформы Ф. Рузвельта, его «новый курс», который как раз и являл собой такое жесткое государственное регулирование, вызвал к жизни уже другую иллюзию: представление о государстве как о «благонамеренном деспоте» — этаком благородном отце семейства, пекущемся денно и нощно об общем благе»¹³. Иными словами, поскольку рыночная экономика предельно эгоистична, поскольку производитель товара, как впрочем и продавец, ни к чему, кроме прибыли, не стремится, то государство просто обязано взять на себя патерналистские функции: устранять диспропорции, накапливающиеся в развитии, поддерживать перспективные направления, создавать общественные блага, в которых рынок не заинтересован, перераспределять доходы, обеспечивая защиту социально слабых слоев. Конечно, государство не должно регламентировать собой все. Такой путь, как показала практика социализма в СССР, заводит в тупик. Однако в качестве «близкого бога», в качестве «верховного судии» государство необходимо.

Иллюзии, впрочем, быстро развеялись. Выяснилось, что с этой своей задачей современное государство уже не справляется. Оно плохо осваивает не только собственные доходы, но даже «бесплатные деньги», предоставляемые, например, в виде экономической помощи. «Африка с начала 1960-х гг. получила помощь,… в шесть раз превышающую помощь Соединенных Штатов послевоенной Европе по плану Маршалла. Если бы эти средства были потрачены на продуктивные инвестиции, то сегодня Африка по уровню жизни находилась бы на уровне западных стандартов»¹⁴.

Или вот характерная экономическая статистика. В группе стран (числом 49), где официальная помощь развитию превышала 10 % их ВВП (валового внутреннего продукта), темпы роста среднедушевого дохода составляли в период 1991–2003 гг. всего 0,33 %. В другой группе стран (числом 60), где эта помощь находилась в пределах от 1 % до 10 % ВВП, прирост был равен 0,73 %. И, наконец, если помощь не дотягивала до 1 % (31 страна), то среднедушевой доход прирастал ежегодно на 1,5 %¹⁴.

Складывается впечатление, что чем больше денег у государства, тем хуже оно работает.

Собственно, об этом же свидетельствует и ситуация в современной России, где быстрый рост доходной части бюджета, вызванный взлетом мировых цен на нефть, породил в правительстве настоящую панику: что с этими деньгами делать?

Ничуть не лучше положение и с социальным обеспечением. В большинстве западных стран, особенно в государствах ЕС, оно построено так, что человек, в том числе многочисленные иммигранты из Третьего мира, может годами вполне благополучно существовать на пособие. Это не только обременяет работающих граждан дополнительными налогами, но и подавляет стимулы к поиску какого-либо занятия. В итоге уровень безработицы, например, во Франции в последние годы превышал 10 %. Причем среди молодежи — более 20 %, а среди некоторых групп иммигрантов — даже более 60 %. Ничего странного в этом нет. Как выразился один из российских экономистов: «Если за безработицу платить, то безработные обязательно будут»¹⁵.

И уж совсем не справляется государство со структурными диспропорциями в экономике. Сельское хозяйство в большинстве западных стран убыточно. Однако вместо того, чтобы снизить пошлины для аналогичной продукции из Третьего мира, а сокращение импортных пошлин хотя бы на 50 % привело бы, согласно «Белой книге» британского правительства за 2000 г., к росту благосостояния развивающихся стран на 150 млрд. долларов, что, между прочим, втрое превышает объем предоставляемой им ежегодной помощи, вместо того, чтобы в соответствие с провозглашаемыми свободами полностью открыть рынки, Запад предпочитает поддерживать своих производителей. Ситуация складывается абсурдная. Новозеландский экономист Ронни Херш полагает, что совокупное бремя аграрной политики для налогоплательщиков и потребителей 29 развитых стран составляет 360 млрд. долларов¹⁴. «За эти деньги все 58 млн. коров этих стран могут каждый год совершать кругосветное авиапутешествие бизнес-классом, причем останется еще по 2800 долларов на каждую корову для покупок в магазинах tax-free… Фермеры ЕС получают субсидии, равные половине его бюджета. Каждой «европейской» корове ежедневно достается 2,5 доллара из средств на поддержку деятельности их владельцев, в то время как в мире 3 млрд. человек живут менее чем на 2 доллара в день»¹⁴.

Осознание в течение 1970-х гг. фатальной недееспособности государства привело к попыткам уменьшить его удельный вес в социальной и экономической сферах. Этим занимались правительства Тэтчер в Англии и Рейгана в США, а несколько позже — правое правительство Франции. Надежды возлагались на известный «политический маятник». Либеральное правительство освобождает экономику от государственного регулирования, уменьшает налоги, снимает с себя бремя социального обеспечения — начинается экономической рост, который, однако, приводит ко все большему расслоению на богатых и бедных, число социально незащищенных граждан тоже растет, в стране увеличивается недовольство, которое приводит к власти «социалистов». Социальное правительство, в свою очередь, ставит экономику под определенный контроль, увеличивает налоги, существенно расширяет область социального страхования — экономический рост, естественно, замедляется, доходы граждан падают, увеличивается безработица, это опять-таки приводит к нарастанию недовольства и смене правительства на более либеральное.

Формально этот «маятник» работает и сейчас, что показывают, например, недавние поражения либералов на выборах в бывших социалистических странах. Вместе с тем, ретроспективный анализ, проведенный на несколько больших исторических интервалах, свидетельствует об обратном. Несмотря на отдельные тактические успехи в сдерживании государства, стратегическое расширение его идет непрерывно. С 1913 г. по 1996 г. доля государства даже в либеральных Соединенных Штатах возросла с 7,5 % до 32 %. Во Франции за тот же период — с 17 % до 55 %, в Швеции — с 10 % до 64 %. Более того, если рассчитывать рост государства по той части национального продукта, которое оно присваивает, то масштабы будут еще значительнее. Тогда для Соединенных Штатов, согласно данным американского экономиста Д. Стэнсела, выстраивается такой ряд: 1929 г. — 13,7 %, 1939 г. — 31,4 %, 1960 г. — 42,5 %, 1970 г. — 51,5 % и, наконец, 1994 г. — 54,5 %. Другой экономист Д. Броуз назвал это «индексом государственного грабежа»¹⁶.

Противоречия здесь нет: доля государства в социально-экономической сфере действительно непрерывно растет, в то время как эффективность государственного управления падает. Так, на наш взгляд, выражает себя «предел сложности»: накопление избыточной структурности индустриальной фазы. Государство реагирует на это механическим увеличением мощности: расширяясь и наращивая количество регулирующих инстанций. Отсюда — неудержимое разрастание бюрократии. За период 1970–2000 гг. в тех же Соединенных Штатах число полных ставок в 54 государственных агентствах возросло с 70 тысяч до 131 тысячи. А в 2004 г. их было уже около 240 тысяч. В сравнении с 1990 годом — прирост на 56 %¹³. Если же обратиться к России, то количество чиновников, например, в одной только Новгородской области сейчас уже превышает их количество во всей Российской империи периода царствования Николая I.

Причем лекарство здесь опять оказывается опасней болезни. Поскольку «бюрократия слабо контролируется обществом и законодателями, а все ее цели (жалованье, штат, престиж, влияние) напрямую обусловлены величиной бюджета, которым она распоряжается, то бюрократы всеми силами «впаривают» обществу завышенные расходы, обосновывая их необходимостью принятия на себя все новых и новых функций»¹³. Одновременно становится все выше барьер, отгораживающий их деятельность от общества. Американский экономист Т. Грей приводит, в частности, такие цифры. В 1970 г. Кодекс федерального регулирования (США), который содержит все акты, принятые в этой сфере, состоял из 114 томов и насчитывал 54 000 страниц. В 1999 г. тот же Кодекс разбух уже до 200 томов и насчитывал 135 000 страниц¹³.

Понятно что освоить такой объем документов, то есть, проконтролировать деятельность бюрократии, в принципе невозможно. В итоге государство, возникшее как реакция социума на стихийность природного (человеческого) бытия, становится опасным препятствием на пути в будущее. Образование в социально-государственной сфере технологически «мертвых» (избыточно-усложненных) бюрократических зон усиливает вязкость власти и препятствует своевременному принятию самых элементарных решений, а обслуживание чрезмерной государственной регламентации: законов, подзаконных актов, инструкций, предписаний, постановлений увеличивает непроизводительные расходы и съедает большую часть средств, требующихся для развития. Более того, эта чрезмерная регламентация, перегружающая собой самые простые социальные действия, приводит к образованию внегосударственных социальных структур, по типу «кланов» или «семей», принимающих на себя ответственность за разные сферы человеческой деятельности. Возникающий таким образом «параллельный социум», который в большинстве случаев является «теневым», еще сильнее расслаивает государство, уменьшая связность всей социальной механики.

Функции государства начинают присваивать себе новые социальные организованности — корпорации, отгораживающиеся от господствующей реальности собственными законами.

Следует заметить, что корпоративное строительство, начавшееся в Европе и США примерно с середины XIX столетия, явилось естественным ответом экономики на усиление государственного регулирования. Объединяясь в тресты, консорциумы, синдикаты, картели, предприниматели консолидировали ресурсы, получая возможность противостоять всепожирающему Левиафану. Другое дело, что по мере укрупнения корпораций, по мере роста их финансового могущества и освоения ими правил социальной игры, корпорации начали переходить к стратегиям хищников, захватывая и монополизируя целые области экономики. Фактически, они начали конкурировать с государством, претендуя уже на его право онтологического сюзерена. Это было выражено, например, в известной идеологеме: «Что хорошо для «Дженерал моторс», то хорошо и для Америки».

В свою очередь, ответом государства на усиление корпораций стали антимонопольные (антитрестовские) законы, принятые в США в конце XIX — начале ХХ века. Ограничивая, по крайней мере, механический рост корпораций, государство, а в лице его — общество, защищало себя от опасной экономической диктатуры. В частности, тогда же одна из крупнейших корпораций Америки «Стандарт Ойл», контролировавшая две трети нефтеперерабатывающих заводов и нефтепроводов, была принудительно разделена более чем на 30 самостоятельных фирм, которые начали конкурировать уже не с государством, но друг к с другом. А в наше время таким же принудительным образом была ограничена в своих амбициях гигантская империя «Майкрософт», принадлежащая Биллу Гейтсу.

Впрочем, ответ корпораций тоже не заставил себя ждать. С одной стороны, они начали образовывать транснациональные экономические структуры, выходя таким образом из-под юрисдикции конкретного государства, а с другой, во внутреннем социальном пространстве, взяли на вооружение стратегию «дзайбацу» — своеобразных японских компаний, послуживших основой для продвижения этой страны в число мировых экономических лидеров.

Конечно, система пожизненного найма, применявшаяся в «дзайбацу», противоречила и европейскому, и американскому либерализованному сознанию. Использовать ее в чистом виде было нельзя. Зато технология самодостаточной корпоративной реальности, технология «социального кокона», со всех сторон окутывающего человека, оказалась весьма эффективной.

Современная корпорация стремится обеспечить своим сотрудникам максимум всех возможных социальных услуг: жилье, медицинское обслуживание, повышение квалификации, страхование, берет на себя организацию отдыха, в том числе и семейного, юридическую защиту в случае каких-либо конфликтов с «внешней реальностью». Фактически, она создает целый мир, собственную страну, выходить за границы которой нет никакой необходимости. Служащий корпорации получает даже суррогат высших ценностей в виде корпоративной идеологии, корпоративной этики, корпоративного образа жизни, корпоративного гимна, в виде эмблемы корпорации, униформы, подарков, значков. Словом всего того, что обладает признаками «подлинного бытия». Даже семейное положение, наличие у служащего детей тоже поощряется (не поощряется) корпорацией. Фактически, корпорация изымает человека из социальной реальности и предоставляет ему «малую родину», становящуюся для него единственной. Ничего удивительного, что корпоративная идентичность начинает в конце концов преобладать над этнической, культурной, государственной, религиозной. Для служащего корпорации важным становится уже не столько состояние государства, гражданином которого он является, сколько его собственное, личное положение внутри корпоративной системы.

Корпорации все больше напоминают собой феоды Средневековья: самодостаточные замкнутые миры, представительствующие во внешнем мире только через своих сюзеренов. Они имеют собственные вооруженные силы в виде частной охраны, собственную разведку, собственных дипломатов, ведущих переговоры. Сходство проявляется даже во внешних признаках. Офисы крупных фирм сейчас все чаще похожи на укрепленные средневековые замки: мощная система слежения и безопасности отделяет их от остального мира. Впрочем, государство тоже не отстает. «Некоторые государственные учреждения, например президентские дворцы, напоминают крепости и окружены подобием земляного вала, который защищает их от портативных ракетных установок»¹⁷.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.