(β) Связь формы черепа с индивидуальностью

(?) Связь формы черепа с индивидуальностью

Итак, в этом мертвом бытии духовные движения и определенные модусы мозга должны были бы сообщить себе свое изображение внешней действительности, которая, однако, еще присуща самому индивиду. Отношение их к черепу, который, будучи мертвым бытием, не заключает в себе самом местообитания духа, прежде всего предстает как установленное выше отношение, [т. е.] как внешнее и механическое, так что органы в собственном смысле — а они суть в мозгу — в одном месте делают череп круглым, в другом — сплющенным и плоским, или как бы еще ни изображалось это воздействие. Правда, так как череп сам есть часть организма, то в нем, как во всякой кости, нужно предполагать некоторое живое самоформирование, так что, если рассматривать его так, то скорее он со своей стороны давит на мозг и устанавливает его внешние границы; к этому он скорее располагает возможностью и как нечто более твердое. Но при этом взаимное отношение того и другого в определении их деятельности все еще оставалось бы то же самое; ибо будет ли череп представлять собой то, что определяет, или то, что определяется, это вообще ничего не меняло бы в причинной связи, только череп тогда сделали бы непосредственным органом самосознания, потому что в нем как в причине находилась бы сторона для-себя-бытия. Но так как для-себя-бытие как органическая жизненность одинаково приходится на обе стороны, то на деле причинная связь между ними отпадает. Но такое развитие обеих было бы связано во «внутреннем» и было бы органической предустановленной гармонией, которая обе соотносящиеся стороны оставляет свободными друг по отношению к другу и оставляет за каждой из них ее собственный облик, которому нет надобности соответствовать облику другой стороны; и еще в большей степени свободными остаются друг по отношению к другу облик и качество, как свободны друг по отношению к другу форма виноградины и вкус вина. — Но так как на сторону мозга приходится определение для-себя-бытия, а на сторону черепа — определение наличного бытия, то внутри органического единства также следует установить причинную связь их — некоторое необходимое соотношение их как соотношение внешнее друг для друга, т. е. некоторое собственно внешнее соотношение, благодаря коему, следовательно, их форма определялась бы друг через друга.

Что же касается определения, по которому орган самосознания был бы деятельной причиной на противостоящей стороне, то об этом можно толковать самым различным образом, ибо речь идет о характере причины, рассматриваемой со стороны ее равнодушного наличного бытия, ее формы и величины, — причины, коей «внутреннее» и для-себя-бытие должны быть именно такими, которые не касаются непосредственного наличного бытия. Органическое самоформирование черепа прежде всего равнодушно к механическому воздействию, и отношение этих обоих отношений (так как первое есть соотнесение себя с самим собой) есть именно сама эта неопределенность и безграничность. Затем, если даже мозг принимал бы в себя различия духа в качестве сущих различий и был бы множеством внутренних, занимающих разное пространство органов (что противоречит природе, которая сообщает моментам понятия некоторое собственное наличное бытие, и поэтому на одну сторону целиком ставит текучую простоту органической жизни, а на другую — артикуляцию и подразделение ее, точно так же в ее различиях, так что они в том смысле, в каком они должны пониматься здесь, оказываются особенными анатомическими вещами), все же было бы неясно, должен ли какой-нибудь духовный момент, — смотря по тому, есть ли он первоначально сильнее или слабее, — обладать в первом случае более расширенным мозговым органом, а во втором случае — более сжатым, или же как раз наоборот. — Точно так же [оставалось бы неясным], увеличивался бы при его развитии орган или уменьшался, становился бы он более грубым и плотным или более тонким. Вследствие того, что осталось бы неясным, как обстоит дело с причиной, остается столь же неопределенным, как происходит воздействие на череп, есть ли это некоторое расширение или сужение и сморщивание. Если это воздействие определяется, скажем, более высокопарно, как некоторое возбуждение, то остается неясным, происходит ли это в виде вспучивания, как под воздействием шпанского пластыря, или в виде сморщивания, как под воздействием уксуса. — Для всех подобных точек зрения можно привести правдоподобные основания, ибо органическое соотношение, которое в такой же мере оказывает действие тут, делает столь же подходящим одно основание, как и другое, и оно равнодушно ко всем этим способам понимания.

Но для наблюдающего сознания дело не в том, чтобы определить это соотношение. Ибо, помимо всего прочего, то, что находится по одну сторону, не есть мозг как животная часть, а есть мозг как бытие обладающей самосознанием индивидуальности. — Последняя как постоянный характер и движущееся сознательное действование есть для себя и внутри себя; этому для-себя-бытию и внутри-себя-бытию противостоит ее действительность и наличное бытие для другого; для-себя-бытие и внутри-себя-бытие есть сущность и субъект, имеющий в мозгу некоторое бытие, которое подчинено ему и сохраняет свою ценность лишь благодаря присущему ему значению. Но другая сторона обладающей самосознанием индивидуальности, сторона ее наличного бытия, есть бытие как бытие самостоятельное и как субъект, или: есть в качестве некоторой вещи, а именно кости: действительность и наличное бытие человека есть его черепная кость. — Таковы отношение и смысл, который имеют обе стороны этого соотношения в наблюдающем их сознании.

Для наблюдающего сознания дело теперь в более определенном соотношении этих сторон; черепная кость, быть может, имеет в общем значение непосредственной действительности духа. Но многосторонность духа сообщает своему наличному бытию совершенно такую же многозначность; то, что нужно получить, это — определенность значения отдельных мест, на которые разделено это наличное бытие; посмотрим, какое имеется в них указание на это.

Черепная кость не есть орган деятельности и не есть что-то, выражающее движение; черепной костью не воруют, не убивают и т. д., и она не строит никаких гримас при такого рода действиях, так, чтобы ее можно было признать выразительным жестом. — Лишено это сущее и ценности знаки. Выражение лица и жест, тон, даже столб, свая, вбитая на необитаемом острове, сразу же дают знать о себе, что под ними разумеется еще что-то иное, нежели то, что они только непосредственно суть. Они тотчас же выдают себя за знак, так как у них есть определенность, которая указывает на нечто иное тем, что она им не принадлежит как нечто свойственное только им. Конечно, многое может прийти на ум и при виде черепа, как у Гамлета по поводу черепа Йорика; но черепная кость сама по себе есть столь равнодушная, наивная вещь, что непосредственно в ней нельзя усмотреть и под ней подразумевать что-либо иное, кроме лишь ее самой; она напоминает, правда, о мозге и его определенности, о черепе другой формации, но не о каком-либо сознательном движении, так как на ней не запечатлены ни мимика и жест, ни что-либо, что давало бы знать о происходящем от сознательного действования; ибо она есть действительность, долженствующая представлять в индивидуальности такую другую сторону, которая была бы уже не бытием, рефлектирующимся в себя, а всецело непосредственным бытием.

Так как, далее, сама черепная кость не обладает также чувством, то, по-видимому, некоторое более определенное значение для нее может еще состоять, скажем, в том, что благодаря [своему] соседству определенные ощущения дают возможность узнать, что она собою представляет; и так как ощущение некоего сознательного модуса духа связано с определенным местом черепа, то это место, допустим, своим обликом будет указывать на этот модус и на его особенность. Подобно тому, например, как некоторые жалуются на то, что при напряженном мышлении или даже при мышлении вообще они чувствуют где-то в голове болезненное напряжение, так и воровство, убийство, сочинение стихов и т. д. могли бы каждое сопровождаться некоторым собственным ощущением, которое, кроме того, должно было бы иметь еще свое особое место. Это место в мозгу, которое было бы таким образом более подвижным и деятельным, вероятно развивало бы в большей степени и соседнее место кости; или это последнее из симпатии или в силу согласованности также не оставалось бы инертным, а увеличивалось бы или уменьшалось, либо тем или иным способом формировалось бы. — Однако эту гипотезу делает неправдоподобным то обстоятельство, что чувство вообще есть нечто неопределенное и что чувство в голове как в центре могло бы быть общим сочувствием всякому страданию, так что к воро-убийце-поэтически-головному щекотанию или головной боли примешивались бы другие чувства, и друг от друга, точно так же как и от ощущений, которые можно назвать чисто телесными, их можно было бы отличить столь же мало, как мало можно определить болезнь по одному симптому — по головной боли, если мы ограничим его значение только телесным.

С какой бы стороны ни рассматривалась суть дела, фактически отпадает какое бы то ни было необходимое взаимоотношение, равно как и указание на него, которое говорило бы само за себя. Если же это отношение все же должно иметь место, то остается и оказывается необходимой непостигнутая в понятии свободная предустановленная гармония соответствующего определения обеих сторон, ибо одна из сторон должна быть лишенной духа действительностью, просто вещью. — Таким образом, по одну сторону находится множество покоящихся мест черепа, по другую — множество духовных свойств, многочисленность и определение которых будут зависеть от состояния психологии. Чем беднее представление о духе, тем более с этой стороны облегчается дело, ибо отчасти тем малочисленное будут эти свойства, отчасти тем более обособленными, прочными и закостеневшими, а тем самым более похожими на определения кости и тем более с ними сравнимыми. Но хотя бедностью представления о духе многое облегчено, все же остается еще очень много с обеих сторон; остается для наблюдения совершенная случайность их соотношения. Если бы из детей Израилевых каждый взял себе от песка морского, которому они уподобляются, песчинку, то равнодушие и случайность (Willk?r), с которыми на долю каждого пришлась бы его песчинка, были бы так же велики, как и те, с которыми каждой душевной способности, страсти и (что здесь равным образом следовало бы рассмотреть) каждому оттенку характера, о которых имеет обыкновение говорить утонченная психология и человековедение, можно было бы указать соответственные места на черепе и формы кости.^{3} Череп убийцы имеет такой-то — не орган и не знак, а такую-то шишку; но у этого убийцы есть еще много других свойств, равно как и других шишек, а вместе с шишками — и впадин; можно выбирать между шишками и впадинами. И опять-таки его склонность к убийству может быть связана с любой шишкой и с любой впадиной, и в свою очередь эти последние — с любым свойством; ибо и убийца не есть просто эта абстракция некоего убийцы, и обладает он не одной только выпуклостью и впадиной. Наблюдения, производимые по этому поводу, должны, следовательно, совершенно так же звучать, как [рассуждения] лавочника и хозяйки относительно дождя во время ярмарки или сушки белья. Лавочник и хозяйка могли бы сделать и такое наблюдение, что, мол, дождь идет всякий раз, когда мимо проходит такой-то сосед или когда на обед бывает жаркое из свинины. Как безразличен дождь к этим обстоятельствам, так же для наблюдения безразлична данная определенность духа к данному определенному бытию черепа. Ибо из обоих предметов этого наблюдения один есть тощее для-себя-бытие, закостеневшее свойство духа, как другой — тощее в-себе-бытие; столь закостеневшая вещь, как оба эти [бытия], совершенно равнодушна ко всякому «иному»; большой шишке столь же безразлично, имеется ли по соседству с ней убийца, как убийце безразлично, имеется ли поблизости плоское место.

Остается, конечно, несомненная возможность того, что с каким-нибудь свойством, страстью и т. д. где-нибудь какая-нибудь шишка да связана. Можно представить себе убийцу с большой шишкой на одном месте черепа, а вора — с такой шишкой на другом. С этой стороны френология способна еще к большему расширению, ибо на первых порах она, по-видимому, ограничивается только связью какой-нибудь шишки с каким-нибудь свойством у одного и того же индивида, так что у него есть и то и другое. Но уже естественная френология (ибо таковая должна существовать так же, как и естественная физиогномика) переступает эти границы; она не только высказывает суждения о том, что, мол, у хитрого человека сидит за ухом шишка с кулак величиною, но представляет также, что не у самой неверной, жены, а у супруга имеются шишки на лбу. — С таким же успехом можно себе представить и человека, живущего под одной крышей с убийцей, или также его соседа, а дальше и сограждан и т. д. с огромными шишками на каком-нибудь месте черепа, — как можно представить себе летающую корову, которую сперва приласкал рак, прискакавший на осле, а потом и т. д. — Но если возможность понимается не в смысле возможности представления, а в смысле внутренней возможности или понятия, то предмет — такая действительность, которая есть чистая вещь и должна быть ею и которая не имеет и не должна иметь подобного значения, и, следовательно, может иметь его только в представлении.