2. Диалог

2. Диалог

Во времена Сократа появилось два типа философов: философы и те, кто обучал философии и риторике ("учителя мудрости", по терминологии Платона). К числу первых относился Сократ, вторых – софисты. Тот факт, что Сократ не оставил письменного изложения своего учения, так же примечателен, как и форма его философствования – диалог, предполагающий непосредственный контакт собеседников, совместный поиск истины в ходе бесед и споров. Он считал жизнь вне диалогов, обсуждений и исследований бессмысленной. Даже смерть он воспринимал лишь как ожидаемую возможность вести диалог с бессмертными философами, поэтами и героями (см. Платон. Апология, 38а, 41а-с).

Диалог, как образ жизни и способ философствования, был причиной литературного безмолвия Сократа, его сознательного отказа от письменных сочинений. Такой вывод находит подтверждение и в платоновском "Федре" (275а – 275b), где Сократ говорит, что письменное сочинение не только не может воспроизвести настоящего диалога и заменить его, но даже становится преградой на пути общения людей: ведь книгу не спросишь, как спрашиваешь живого человека, а если и спросишь, то она отвечает "одно и то же". Письменные сочинения, создавая иллюзию власти над памятью, прививают "забывчивость", так как в этом случае "будет лишена упражнения память". Поэтому тексты – средство не "для памяти, а для припоминания"; они предоставляют людям возможность "много знать понаслышке", повторяя то, что было сказано в чужих сочинениях. Письменная форма, лишая потребности в самостоятельном поиске, позволяет обучающимся казаться "много знающими", оставляя большинство невеждами. Более того, письменные сочинения грозят существованию общения, если не сказать, что они делают его излишним в той степени, в какой они претендуют на замещение диалога, без которого невозможно живое общение. Диалог – это подлинная, "живая и одушевленная речь знающего человека"; письменность же – это всего лишь "подражание" диалогу (см. там же, 276а).

В подражании, т. е. в не подлинности и ущербности, Сократ (и Платон) видел сходство письменных сочинений с произведениями живописи. Обращаясь к Федру, он говорит: "В этом, Федр, дурная особенность письменности, поистине сходной с живописью: ее порождения стоят как живые, а спроси их – они величаво и гордо молчат. То же самое и с сочинениями…" (275d). Можно добавить, что в письменном сочинении легче, чем в живом диалоге, избежать видимых противоречий, обойдя острые углы и сгладив существо вопроса. Живое слово требует краткости, ясности и четкости, а в письменном изложении это желательно, но не всегда достижимо. И иные сочинения выглядят тем более "учеными", чем больше в них словесного тумана, псевдонаучной усложненности и показной эрудиции.

Вместе о тем не составляет большого труда показать, что оценка Сократом роли и значения письменных произведений страдает односторонностью: достаточно сказать, что, не будь литературных трудов Платона и других античных авторов, мы ровным счетом ничего не ведали бы о Сократе. И не только о нем. Но здесь речь о другом: о нераздельности живого слово, живых людей и живого общения, о их незаменимости. Для Сократа и Платона устное слово – это изначальное орудие живого общения людей. И сейчас мы можем утверждать, что никакие "письмена", а также другие средства коммуникации, говоря современным языком, не могут заменить живого Слова – Диалога, Человека, Общения.

Диалог – своего рода лаборатория, одушевленное поисковое поле; он невозможен без общения, без присутствия, точнее, без соприсутствия двух людей при совместном поиске истины[17]. Вне настоящего диалога, согласно Сократу, нет и подлинной мудрости, но возможны лишь мнимая мудрость и многознание, точнее, многознайство. А "многознание" (polymathie), как заметил еще Гераклит из Эфеса, "уму не научит" (22, В40 ДК). Оно и не может научить уму до тех пор, пока таковым будет считаться, по словам того же Гераклита, перенятое из "чужих сочинений", а не добытое самостоятельно, собственным разумом (В129 ДК).

Тут мы позволим себе небольшое отступление и попытаемся установить некоторые любопытные черты сходства и различия в стиле мышления Сократа и Гераклита. Один из сохранившихся фрагментов Гераклита гласит: "Я спрашивал самого себя" (B101 ДК). Не исключено, что названный фрагмент явился ответом Гераклита на дельфийский призыв – "Познай самого себя". В случае истинности этого предположения, можно сказать, что Гераклит, как и Сократ, увидел в дельфийском призыве источник подлинной мудрости, причем ему, жившему раньше Сократа, принадлежит в этом приоритет. Вместе с тем необходимо подчеркнуть, что Гераклит лишь высказал идею о самопознании как источнике мудрости, наметил ее в общей форме, в то время как Сократ пошел дальше: он поставил дельфийское изречение во главу своего учения и сделал все теоретические и практические выводы, следующие из определенной (сократовской) интерпретации этого изречения. Хотя и Гераклит делал для себя соответствующие теоретические и практические выводы из девиза "Познай самого себя", тем не менее в данном отношении между ним и Сократом также имеется значительное различие. Так, если в ответ на дельфийский призыв Гераклит, по его собственным словам, спрашивал лишь "самого себя", то Сократ – не только "самого себя", но и "других", точнее, "самого себя и других" одновременно. Гордый потомок царского рода Кодридов Гераклит, презирая обывательскую психологию "многих", говорил парадоксами и загадочными изречениями излюбленной им Сивиллы, скромный же сын Софрониска Сократ высказывался незамысловатым языком человека из народа, несложными оборотами речи народного мудреца, ищущего ясных и четких определений общеупотребительным понятиям и представлениям. Правдоподобен рассказ о том, что Сократ, прочитав сочинение Гераклита, сказал: "То, что я понял, превосходно; думаю, что таково же и то, что я не понял. Впрочем, для него нужен делосский ныряльщик" (Диоген Лаэрций, II, 22, см. А4 ДК).

Гераклиту, чуждому догматизма в содержании развиваемого им учения, была вместе с тем свойственна жреческая торжественность тона, пророческая непререкаемость; Сократ же, говоривший и часто повторявший, что он "ничего не знает", казался скептиком, не будучи таковым на деле. Первый склонен был "вещать" истину, найденную, так сказать, единолично, второй стремился найти ее в общении с другими людьми и видел свою роль в том, чтобы помочь "родиться" истине в голове собеседника. Гераклит предпочитал монолог, Сократ – диалог. По образу своего мышления Гераклит, если можно так выразиться, "аристократичен", Сократ – "демократичен".

В сократовском диалоге каждый из собеседников выступает как равный. Сказанное в одинаковой степени относится и к тому случаю, когда один из участников диалога является учителем, а другой – учеником. По обычным представлениям, "учитель" – это тот, кто говорит или читает, а "ученик" тот, кто слушает и по мере надобности записывает; в процессе обучения первый играет активную роль, второй – пассивную; само обучение проходит в атмосфере господства авторитета учителя. Эти представления совершенно чужды сократовскому пониманию отношения учителя и ученика. Сам Сократ не был "учителем" в обычном смысле этого слова (см. Платон. Апология, 33а). В его диалоге в соответствии с его педагогическими воззрениями нет учителя, который "обучает", т. е. передает ученику определенную сумму знаний, и нет ученика, который уносит в своей голове этот набор сведений, как в пустом "сосуде" (Платон. Протагор, 314b).

В сократовском диалоге есть два лица, для которых истина и знания не даны в готовом виде, а представляют собой проблему и предполагают поиск. Это значит, что истина и знания не передаются, или, образно говоря, не переливаются из одной головы в другую, а раскрываются в сознании участников диалога. Поэтому-то Сократ в отличие от софистов не выдавал себя за "учителя мудрости", которому все известно и который берется всему обучить. Единственное, на что он претендовал, – обучение искусству ведения диалога, при котором собеседник, отвечая на заданные вопросы, высказывал суждения, обнаруживая свои знания или, напротив, свое неведение. Тем самым искусство диалога, или, что одно и то же, мастерство задавать вопросы, становилось "испытанием" собеседника, его "обличением". "Обличение", к которому прибегал Сократ, было направлено в одних случаях на то, чтобы умерить самоуверенность собеседника, мнящего себя знающим, и доказать ему, что он не только ничего не знает, но более того: оставаясь недалеким человеком, не подозревает о своем невежестве; в других случаях оно имело целью ориентировать собеседника на самопознание, а также на обнаружение и уяснение того, что в нем самом до этого оставалось скрытым, неясным и дремлющим. В последнем случае искусство задавать вопросы Сократ рассматривал как средство, с помощью которого можно содействовать "рождению" истины в голове собеседника, помогать ему "разрешиться" от бремени мыслей, раскрывая его творческие способности. Это вопросно-ответное (диалектическое) искусство он сравнивал о повивальным искусством своей матери Фенареты и в шутку называл "майевтикой". Впрочем, следует сказать и о том, что философ подчас использовал оба способа ведения беседы, т. е. сочетал "обличение" и "майевтику". Как бы то ни было, "обличение" и "майевтика" Сократа часто ставили собеседника в затруднительное положение, заставляли его противоречить самому себе, приводили его в смятение и замешательство. Вполне понятно, что реакция на сократовское искусство ведения диалога была далеко не одинаковой; немногим оно представлялось делом, направленным на осуществление дельфийского призыва "Познай самого себя", а многим – лишь софистическим приемом, запутывающим людей и сбивающим их с толку.

Неудивительно, что Сократа сравнивали не только с силеном, сатиром Марсием, но также и с морским ("электрическим") скатом и с оводом. Сократ находил это сравнение справедливым в том смысле, что он, смущая других, сам пребывает в состоянии замешательства: "Если этот самый скат, приводя в оцепенение других, и сам пребывает в оцепенении, то я на него похож, а если нет, то не похож. Ведь не то, что я, путая других, сам ясно во всем разбираюсь, – нет: я и сам путаюсь, и других запутываю. Так и сейчас – о том, что такое добродетель, я ничего не знаю, а ты, может быть, и знал раньше, до встречи со мной, зато теперь стал очень похож на невежду в этом деле. И все-таки я хочу вместе с тобой поразмыслить и поискать, что она такое" (Платон. Менон, 80с-d).

В словах: "… я ничего не знаю… И все-таки я хочу вместе с тобой поразмыслить и поискать" – весь Сократ, вся, почти вся "формула" его философии, весь пафос его поиска истины. Он был уверен, что незнание, точнее, знание о своем незнании в конечном счете обернется знанием. Иначе говоря, незнание является предпосылкой знания: оно стимулирует поиск, заставляет "поразмыслить и поискать". С этой точки зрения у человека, не сомневающегося в истинности своих знаний и воображающего себя весьма сведущим во всем, нет большой потребности в поиске, в том, чтобы думать и размышлять.

Сократ был философом, он мыслил. И мыслил, отправляясь от осознания своего незнания, от скептического по форме тезиса "Я знаю, что ничего не знаю"[18]. Призывая не ограничиваться готовыми решениями и привычными представлениями, он подвергал "испытанию", "обличению" не только людей, но также общепринятые этические оценки и ходячие взгляды на жизнь. Он будоражил умы, не давал покоя согражданам, вызывал их недовольство. Становится понятным, почему Сократ в своей защитительной речи уподобляет себя оводу, а афинян – коню, большому и благородному, но тучному и обленившемуся и потому нуждающемуся в том, чтобы его подгонял какой-нибудь овод. Делая это сравнение, он заключает: "Вот, по-моему, бог и послал меня в этот город, чтобы я, целый день носясь повсюду, каждого из вас будил, уговаривал, упрекал непрестанно. Другого такого вам нелегко будет найти, афиняне, а меня вы можете сохранить, если мне поверите. Но очень может статься, что вы, рассердившись, как люди, внезапно разбуженные от сна, прихлопнете меня и с легкостью убьете, послушавшись Анита. Тогда вы всю остальную вашу жизнь проведете в спячке, если только бог, заботясь о вас, не пошлет вам еще кого-нибудь" (Платон. Апология, 31а).

Попытаемся разобраться в этом довольно-таки неожиданном отзыве об афинянах. Ведь все известное нам о них, об их деяниях и подвигах во многих сферах жизни, казалось бы, свидетельствует о том, что они менее всего заслужили упрек в "спячке". Да и как быть с иной, прямо противоположной, но несомненно заслуживающей полного доверия характеристикой афинян, данной Фукидидом, современником и согражданином Сократа. По словам Фукидида, афиняне смотрели на праздный покой как на "утомление без отдыха", а любовь их к новизне переходила в настоящую страсть к новшествам. Они, говорит историк, рождены были для того, чтобы самим "не иметь покоя и другим не давать его" (Фукидид, I, 70, 9). Напрашивается вопрос: кто же из них Фукидид или Сократ – более прав? Как бы ни парадоксально это звучало, оба они правы, хотя и в разных отношениях. Впрочем, Сократ – этот афинянин из афинян, этот самый беспокойный человек, – не удержался от некоторого преувеличения умственной лени, интеллектуальной "спячки" своих сограждан.

Сократ вовсе не оспаривал инициативности, активности и деятельного характера афинян, когда речь шла о приобретении материальных богатств, об укреплении военного могущества государства, завоевании новых территорий и образовании колоний. Но он считал, что благополучие общества и могущество государства зависят не столько от числа "кораблей, оборонительных стен, судовых верфей и многого иного тому подобного" (Платон. Горгий, 517с), сколько от морального состояния граждан и всего государства, от приобретенных духов ных богатств. Он выдвигал претензии к прежним афинским государственным деятелям (Мильтиаду и Фемистоклу, Кимону и Периклу) за то, что они направили энергию народа на укрепление внешнего могущества полиса и не позаботились о том, чтобы "граждане становились лучше" (517b). Отсюда и его характеристика морального и интеллектуального состояния сограждан как состояния "спячки". Сообразно с этим представлением он сделал главной проблемой своего учения и всей своей деятельности исследование этических вопросов, полагая, что до тех пор пока не будет ясно осознано, что такое добро и зло, никакое число кораблей и никакие укрепленные стены не спасут общество и государство от разложения и гибели (см. там же, 518с – 519а). Этические воззрения Сократа будут рассмотрены в следующей главе. Здесь же следует обратиться к его вопросно-ответному методу исследования этических понятий и представлений, к его диалектике.