Глава 8. О разных логиках и о логике искусства

Глава 8. О разных логиках и о логике искусства

Он (несколько снисходительно): Дорогая моя, ну что за женская логика!

Она (несколько раздраженно): Умный мужчина тем и отличается от глупого, что понимает не только мужскую, но и женскую логику.

(Семейный разговор)

Действительно, может ли быть много логик? И что такое логичное мышление?

Логичным называют рассуждение, строго придерживающееся определенных предустановленных правил умозаключений. Классическая логика, например, в качестве одного из основных правил использует "закон исключенного третьего": всякое утверждение либо истинно, либо ложно. Это двузначная логика. Классическая физика использовала эту логику как основу научного анализа. Но при расширении области познания обнаруживаются объекты, в отношении которых прежние вопросы и правила ответа недействительны. Так, для каждой материальной частицы в классической механике утверждение "Частица имеет данную скорость и находится здесь" либо истинно, либо ложно. Но с проникновением в микромир обнаруживается, что это уже не так. Об электроне, которому придана вполне определенная скорость и который пролетает через дырку в экране, нельзя уже однозначно сказать, где он после этого находится. Любое утверждение приведенного выше типа не будет ни вполне истинным, ни вполне ложным. Такова природа электрона, вопрос был поставлен неправильно. Для данного объекта (электрона) он бессмыслен, как бессмыслен, например, вопрос: какого цвета звук свистка?

Однако вопрос об электроне можно переформулировать и сделать его осмысленным. Для этого он должен быть выражен так: если мы поставим прибор, который улавливает электроны, в такoм-то месте, поймаем мы электрон, имеющий данную определенную скорость, или нет? Физика дает точный, но принципиально новый ответ: поймаем с такой-то вероятностью; скажем, с вероятностью 0.01. Это значит: если один и тот же опыт произведен очень много раз, то приблизительно в одной сотой всех случаев поймаем. Это утверждение может быть истинно. Если оно истинно, а мы скажем, что поймаем в одной десятой всех случаев, то второе утверждение будет ложным. Тем самым мы свели рассуждение к привычной схеме двузначной логики: данное утверждение либо истинно, либо ложно.

Но вместо этого мы могли бы отказаться от двузначной логики и ввести "многозначную", сказав: утверждение, что электрон будет пойман в такой-то точке, частично истинно, и его истинность измеряется числом 0.01 (если совершенную истинность измерять числом 1, а совершенную ложность числом 0).

В настоящее время изучается ряд логик, подчиняющихся определенным, различным для разных логик правилам. Они называются неклассическими и, как в вышеприведенном примере, относятся к соответствующим объектам, для которых они верны [35].

Однако как бы ни изменялись правила связи утверждений, при применении данной системы правил рассуждение является вполне строгим, вполне доказательным. Это все равно некоторая логика, в рамках которой можно дискурсивно выводить новые утверждения, исходя из некоторой системы аксиом, и т.д. Все равно это "мужская логика", принципиально отличная от интуиции. В то же время исходные аксиомы, без которых никакое дискурсивное опосредствование невозможно, могут быть только следствием внелогического, интуитивного синтетического усмотрения связи вещей.

До сих пор мы подчеркивали в искусстве интуитивный элемент. Но принято говорить о "логике искусства". К чему относится это понятие?

Всякое произведение искусства, принадлежащее данному классу в определенном смысле сходных произведений, строится, подчиняясь некоторым правилам, если даже художник их не осознает. Система этих правил для данного вида искусства изменяется от одного исторического периода к другому, от одной национальной культуры к другой, но всегда может быть распознана. Такую систему правил можно рассматривать как некоторую логику, разную доя разных стилей, для разных эпох.

Разумеется, как бы четко эти правила ни были сформулированы, они не соблюдаются со столь же непреклонной строгостью, как в математической логике. Каждый художник может допускать те или иные отступления от них и обычно делает это. Однако существование таких правил несомненно и закономерно. Процесс их смены при историческом развитии искусства происходит в общем по определенной схеме.

В какой-то момент, когда система правил вполне установилась, когда неразрывно связанный с этой системой художественный стиль полностью сформировался, начинает ощущаться его исчерпанность, неадекватность системе идей, которые в этот период призвано выразить искусство. В это время или даже до того, как старая система исчерпана, появляются художники, отказывающиеся в своем творчестве от каких-то из установившихся правил. Иногда они сознательно формулируют некоторые новые принципы или правила, но это отнюдь не обязательно. Они выступают прежде всего как бунтари, разрушители, и аудитория, которой адресовано их искусство, воспитанная на устоявшейся системе правил, прежде всего видит эту сторону их деятельности. Подобное новое направление в искусстве может оказаться жизненным. Однако это обнаруживается только последующей практикой, совершенно как в науке, причем проверка практикой растягивается на многие годы и имеет свои особенные черты. Прежде всего, она не столь однозначно дает ответ в индивидуальных случаях.

Если искусство оказывается жизненным, то впоследствии, когда новый стиль сформируется, проявит себя во множестве произведений и будет осмыслен, выясняется, что он не просто отбрасывает некоторые из старых правил, но вводит взамен некоторую свою, новую систему. Вновь можно вспомнить слова Канта: "Гений это талант..., который сам дает искусству правила" [26, с.322]. Смена правил может быть очень фундаментальной (переход от ренессансной полифонии к гомофонно-гармоническому складу в музыке XVI-XVII веков; возможно, происходящий ныне переход от конкретно изобразительной живописи к абстрактной и т.п.) или не столь кардинальной (переход от Люлли к Баху, от Баха к Глюку, от ранних венских классиков к зрелому Бетховену, от Бетховена к Шопену и другим романтикам этого периода, затем к Листу и Вагнеру, от Вагнера - к импрессионистам). Но этот переход всегда достаточно значителен для того, чтобы поколение, воспитанное на "старых правилах", оказалось чуждым искусству "новых правил" и третировало его как отступление от искусства вообще. Любопытно, что если, например, в музыке последних трех столетий (период господства гомофонно-гармонического письма) мы перечислим подобные смены стилей, то их можно насчитать около десяти, т.е. средняя продолжительность преобладания одного стиля - около 30 лет - время жизни одного поколения (разумеется, эта цифра очень груба, и продолжительности господства разных стилей очень сильно колеблются, они накладываются друг на друга, сосуществуют и т.д.; речь идет об общей тенденции).

Если подмеченная закономерность верна, то можно сделать вывод, что, когда нарождается новое поколение, когда формируется его мироощущение, оно перестает удовлетворяться прежними художественными средствами, устоявшейся "логикой искусства". Ему необходим существенно новый мир не только идей, но и средств выражения этих идей.

Важно подчеркнуть, что некоторая система "правил", т.е. определенная логическая система в искусстве существует всегда. Характерна ошибка одного американского исследователя, экспериментировавшего с сочинением музыки на электронно-вычислительной машине. Сначала машине были заданы 32 правила, соответствующие весьма жесткой системе, считавшейся обязательной для каждого композитора XVI века, - так называемому "строгому контрапункту". Затем часть этих правил была опущена, и наконец было оставлено только очень мало правил. В полученных трех музыкальных произведениях исследователь усматривает соответственно стиль, господствовавший в XVI веке; стиль Бетховена и, наконец, стиль Бела Бартока. Разумеется, такая оценка в действительности поверхностна и подлинно музыкальный слушатель легко обнаруживает, что музыка, полученная при простом отбрасывании правил строгого контрапункта, похожа чем-то на Бетховена или на Бартока, может быть неплохой подделкой под них, но это отнюдь не Бетховен и не Барток. Подход такого исследователя не учитывает, что в музыке последних двух авторов не просто отменялись правила строгого контрапункта, но взамен вводились новые правила, формировалась "новая логика" [36].

когда начали звучать произведения Шостаковича, они поражали и эпатировали большинство слушателей своей необычностью, отказом от многих устоявшихся правил, для того поколения слушателей, воспитанного на прежних образцах искусства, казавшихся обязательными. Более открытое для нового и музыкально чуткое меньшинство видело в этом высокое искусство, но и ему часто не были ясны новые "правила", характеризующие стиль этого композитора. Но прошли годы, воспиталась (еще при жизни Шостаковича) понимающая его аудитория. Теоретики выявили и детально изучили новые индивидуальные принципы, "правила" его письма, принятые затем и многими другими композиторами. В настоящее время это искусство предстает как естественно продолжающее многовековое развитие музыки. Выросшее за последние десятилетия новое поколение слушателей (и композиторов) уже воспринимает Шостаковича как великого "классика", которого нужно преодолевать, создавая новую музыку, соответствующую психологии новейшего времени. Это - естественный исторический процесс.

Поразительно, как слабо распространено понимание этих элементарных фактов, как трудно прививается восприятие искусства в исторической перспективе. Результатом часто бывает огульное принятие всего прошлого искусства - от древних египтян до импрессионистов - как некоторого подлинного искусства, а появляющиеся на наших глазах новые бунтарские формы отвергаются, как "неискусство". Хотя в любой книге по искусству каждый крупный художник прошлых веков характеризуется как новатор, до подлинного понимания того, что это значит, читатель поднимается редко. Между тем нетрудно себе представить, как должны были воспринимать, скажем, Рубенса люди, воспитанные на Рафаэле. Вероятно, даже выбор сюжета (например, "Пьяный Силен") был оскорблением эстетического чувства. Когда появился Рембрандт, оставлявший половину картины в полутьме, не пожелавший детально прописать лицо отца в "Блудном сыне" и т.п., несомненно, было немало обывателей, считавших, что это происходит от лени и небрежности. "Ночной дозор" был оскорблением и кощунством для тех, кто знал "Афинскую школу".

После появления первых симфоний Бетховена поэт и знаток искусства Грильпарцер писал, что у Бетховена "страдает первое и существеннейшее требование музыканта - тонкость и правильность слуха - благодаря рискованным сочетаниям и часто примешиваемому вою и реву звуков... Бетховен пристрастно заменяет стремление к красоте стремлением к интересному, к сильному, к потрясающему и к опьяняющему" [37, с.58]. Замените имя Бетховена на Шостаковича и вы получите рядовое высказывание газетной статьи 30-40-х годов нашего века ("сумбур вместо музыки"). Это должно было бы научить осторожнее относиться к тому непонятному, что появляется в искусстве. Конечно, оно может оказаться нежизненным и естественно отомрет. Но сколько раз отрицание новой "логики форм" и нового идейного мира искусства оборачивалось только обывательским консерватизмом!

Один из самых неограниченных в своей фантазии и самых широких по выбору художественных средств художников Игорь Стравинский писал: "Феномен музыки дан нам единственно для того, чтобы внести. порядок во все существующее, включая сюда прежде всего отношения между человеком и временем. Следовательно, для того, чтобы этот феномен мог реализоваться, он требует как непременное и единственное условие - определенного построения" [38, с.99].

После всего сказанного уместно поставить вопрос: что же это означает, не сводится ли искусство, хотя бы в грубом приближении, к некоторой логической системе, не противоречит ли это пониманию искусства прежде всего как метода интуитивного познания?

Легко видеть, что ответ должен быть отрицательным. Заметим прежде всего, что все смены стилей, правил, "логик", о которых говорилось, относятся к "логике художественных средств", к способам реализации основной цели всякого искусства применительно к данной конкретной эпохе, ее психологии, к господствующему "интонационному строю". Это те ограничивающие правила, которые, по словам Стравинского, лишь еще более обостряют фантазию художника: "...Всякий порядок требует принуждения. Только напрасно было бы видеть в этом помеху свободе. Напротив, сдержанность, ограничение способствуют расцвету этой свободы и только не дают ей перерождаться в откровенную распущенность... Заимствуя уже готовую, освященную форму (логику формы, сказали бы мы. - Е.Ф.), художник-творец нисколько этим не стеснен в проявлении своей индивидуальности. Скажу больше: индивидуальность ярче выделяется и приобретает большую рельефность, когда ей приходится творить в условных и резко очерченных границах". Разумеется, этот протест против раздражавшей Стравинского бездумной "распущенности" не следует понимать как призыв к неукоснительному и столь же бездумному подчинению любым, но уже отжившим и стесняющим "ограничениям". Само его бунтарское творчество достаточно ясно говорит об этом. Показательно, однако, что даже такой бунтарь с обычной для его высказываний страстностью говорит о необходимости уважения к "готовым формам".

Таким образом, они не мешают, а способствуют проявлению того, что составляет специфику искусства - внелогического постижения идеи. Вероятно, именно поэтому одна и та же интуитивная истина, этическая или эстетическая - может быть утверждена средствами разных стилей, разных эпох (и даже разных искусств). Она господствует над бесконечно разнообразными по стилю формами ее выражения, и высокое искусство многих прошлых веков, выраженное в многочисленных совершенно различных эстетических системах, подчиненное разным "логикам", сохраняет свою ценность, если (важнейшее условие!) язык, закономерности этих логик не утрачены [37].

Это интуитивное постижение истины и есть главный, специфический элемент искусства, выходящий за рамки всякой логики, хотя и реализующийся в неразрывном единстве с логикой художественных средств. Уже поэтому искусство есть соединение интуитивного с дискурсивным.

Но логический, дискурсивный элемент существен и в содержательной сфере произведения, а не только в вопросах "формы". Об этом мы будем говорить в гл.12.

Еще одно замечание. Иногда слова "логика искусства" используют именно для обозначения необъяснимой, недискурсивной связи элементов, образов, характеров, поступков, по существу являющихся интуитивными, внелогическими. Современный мексиканский фильм начинается с эпизодов, в которых красавица падчерица обуреваема раздражением к своему отчиму, казалось бы, кипит ненавистью к нему. Но зритель, воспитанный на Достоевском, Толстом, Фрейде и Прусте, по каким-то неуловимым и ненадежным признакам сразу догадывается, что на самом деле она в него влюблена. В этом случае под "логикой искусства" фактически понимают опровержение логики, - "женскую логику", - интуицию.