О возвышенных
О возвышенных
Спокойна глубина моего моря: никто и не догадывается о том, какие забавные чудища скрывает оно!
Невозмутима глубина моя: но переливается она блеском загадок и улыбок, скользящих по поверхности ее.
Одного из возвышенных видел я сегодня — торжественного, кающегося духом: о, как смеялась душа моя над его безобразием!
Выпятив грудь, как будто задерживая дыхание, стоял он, этот возвышенный, и молчал.
Он был увешан безобразными истинами, трофеями охоты его, и щеголял разодранными одеждами; и много шипов было на нем, но не было ни одной розы.
Еще не научился он смеху и красоте. Мрачным вернулся этот охотник из леса познания.
Пришел он после битвы с дикими зверями; но сквозь серьезность его проглядывает еще дикий зверь — непобежденный!
Словно тигр, изготовившийся к прыжку, — так держится он; но я не люблю этих напряженных душ, и не по вкусу мне все эти настороженные.
А вы, друзья мои, говорите, что о вкусах не спорят? Но вся жизнь и есть спор о вкусах!
Вкус — это одновременно и вес, и чаша весов, и тот, кто взвешивает; и горе живущим, которые хотят прожить без спора обо всем, что касается взвешивания!
О, если бы этот возвышенный утомился возвышенностью своей: только тогда проявилась бы красота его, и лишь тогда я отведал бы его и нашел вкусным.
И лишь отвратившись от себя самого, перепрыгнет он через собственную тень — поистине! — прямо в солнце свое!
Слишком долго сидел он в тени, побледнели щеки у кающегося духом: едва не умер он от голода в ожидании своем.
Еще таится в глазах его презрение, и отвращение — на устах его. И хотя достиг он успокоения, нет солнца в покое его.
Он должен бы трудиться, как вол; и землей должно бы пахнуть счастье его, а не презрением к земле.
Белым волом хотел бы я видеть его, волом, который, фыркая и мыча, идет перед плугом; и само мычание его должно восхвалять все земное!
Лицо его еще мрачно: тень от руки играет на лице его. Затенено еще чувство во взоре его.
Деяние его лежит тенью на нем: сама рука омрачает действующего ею.[6] Не преодолел он еще деяния своего.
Как нравится мне эта бычья шея! Однако теперь хотел бы я увидеть, что взгляд его — взгляд ангела.
И свою волю героя он тоже должен забыть: да будет он вознесенным, а не просто возвышенным: пусть сам эфир носит его, лишенного воли!
Он побеждал чудовищ и разгадывал загадки: избавителем, разрешителем и победителем всего чудовищного и загадочного в себе самом пусть станет он теперь и преобразит своих чудищ в небесных детей.
Еще познание его не научилось улыбаться и не ведать зависти; еще не стихла в красоте его бурная страсть.
Поистине, в красоте, а не в сытости должны потонуть и умолкнуть порывы его! Привлекательно великодушие тех, кто возвышенно настроен.
Положив руку на голову — так должно отдыхать герою, пусть так преодолевает он даже отдых свой.
Но именно для героя красота — самое трудное. Она недостижима для самой сильной воли.
Чуть больше, чуть меньше: но как раз в этом «чуть-чуть» и заключается многое, именно это «чуть-чуть» и является сутью.
Расслабить мускулы и волю — это для вас самое трудное, вы, возвышенные!
Когда сила, оказывая милость, нисходит в видимое, такое снисхождение зову я красотой.
И ни от кого не требую я красоты так, как от тебя, сильный: пусть доброта будет твоим последним самопреодолением.
Я считаю тебя способным на всякое зло и потому требую от тебя добра.
Правда, я часто смеялся над слабыми, которые мнят себя добрыми, поскольку бессильны их руки!
В добродетели своей бери пример с колонны: чем выше она, тем нежнее и прекраснее, тогда как внутри — тверже и выносливее.
Да, возвышенный, ты еще станешь прекрасным и будешь держать зеркало перед красотой своей.
Тогда содрогнется душа твоя от божественных желаний, и поклонение будет даже в тщеславии твоем!
В этом — тайна души: только когда герой покинул ее, в сновидении к ней приближается Сверхгерой.
Так говорил Заратустра.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.