О возвышенных
О возвышенных
Спокойно дно моего моря: кто бы угадал, что оно скрывает забавных чудовищ!
Непоколебима моя глубина — но она блестит от плавающих загадок и усмешек.
Возвышенного видел я сегодня, торжественного, кающегося духом; о, как смеялась моя душа над его безобразием!{296}
С выпяченной грудью, похожий на тех, кто вбирает в себя дыхание, — так стоял он, возвышенный, в молчании:
Увешанный безобразными истинами, своей охотничьей добычей, и богатый разодранными одеждами; много шипов висело на нём — но я не видел ни одной розы.
Ещё не научился он смеху и красоте. Мрачным возвратился этот охотник из леса познания.
После битвы с дикими зверями вернулся он домой; но сквозь его суровость проглядывает ещё дикий зверь — непобеждённый!
Как тигр всё ещё стоит он, готовый прыгнуть; но я не люблю эти напряжённые души, не по вкусу мне все эти настороженные.
И вы говорите мне, друзья, что о вкусах и привкусах не спорят? Но вся жизнь есть спор о вкусах и привкусах!
Вкус — это одновременно и вес, и весы, и весовщик; и горе всему живому, которое захотело бы жить без спора о весе, о весах и о весовщике!{297}
Если бы утомился своей возвышенностью, этот возвышенный, только тогда началась бы его красота, — и только тогда вкусил бы я его и нашёл вкусным.
И только когда он сам отвернётся от себя, перепрыгнет он через собственную тень — и, поистине! прямо в своё солнце.
Слишком долго сидел он в тени, щёки побледнели у кающегося духом; почти умер он с голоду от своих ожиданий.
Презрение ещё в его взоре, отвращение таится на его устах. Хотя отдыхает он теперь, но его отдых улёгся на солнце.
Он должен был бы поступать, как вол, и его счастье должно бы пахнуть землёй, а не презрением к земле.
Белым волом хотел бы я видеть его, идущим, фыркая и мыча, впереди плуга, и его мычание должно бы хвалить всё земное!{298}
Темно его лицо; тень руки играет на нём. Затенён ещё смысл его взора.
Само его дело ещё тень на нём: рука затемняет действующего. Ещё не преодолел он своего дела.
Люблю я в нём выю вола — но теперь хочу я видеть и взор ангела.
И от своей воли героя должен он отучиться: вознесённым должен он быть, а не только возвышенным; сам эфир должен вознести его, лишённого воли!
Он победил чудовищ, он разгадал загадки — но он должен ещё освободить своих чудовищ и свои загадки, в небесных детей должен он превратить их.
Ещё не научилось его познание улыбаться и жить без ревности; ещё не утих в красоте поток его страстей.
Поистине, не в сытости должно смолкнуть и утонуть его желание, но в красоте! Изящество свойственно щедрости великодушного.
Закинув руку за голову — так должен бы отдыхать герой, так должен он преодолевать и свой отдых.
Но именно для героя красота самая трудная из вещей. Недостижима красота для всякой сильной воли.
Немного больше, немного меньше — именно это значит здесь много, это значит здесь всего больше.
Стоять с расслабленными мускулами и распряжённой волей — это и есть самое трудное для всех вас, вы, возвышенные!
Когда власть становится милостивой и нисходит в видимое — красотой называю я такое нисхождение.{299}
И ни от кого не требую я так красоты, как от тебя, могущественный; твоя доброта пусть будет твоей последней победой над собой.
На всякое зло считаю я тебя способным; поэтому я и требую от тебя добра.
Поистине, часто смеялся я над слабыми, которые мнят себя добрыми, потому что у них бессильные руки!
Добродетели колонны должен ты следовать: чем выше она подымается, тем становится красивее и изящнее, а внутри твёрже и выносливее.{300}
Когда-нибудь должен ты, возвышенный, стать прекрасным и держать зеркало перед собственной красотой.
Тогда душа твоя будет содрогаться от божественных желаний; и поклонение будет даже в твоём тщеславии!
Это и есть тайна души: только когда герой покинул её, приближается к ней, в сновидении, — сверхгерой.
Так говорил Заратустра.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.