О чтении и письме

О чтении и письме

Из всего написанного люблю я только то, что пишут своей кровью. Пиши кровью — и ты узнаешь, что кровь есть дух.

Нелегко понять чужую кровь; я ненавижу читающих из праздности.

Кто знает читателя, тот больше ничего не делает для него. Ещё одно столетие читателей — и дух сам провоняет.^{82}

То, что каждый имеет право учиться читать, портит надолго не только письмо, но и мысль.^{83}

Некогда дух был богом, потом стал человеком, а ныне становится он ещё и чернью.

Кто пишет кровью и притчами, тот хочет, чтобы его не читали, а заучивали наизусть.

В горах кратчайший путь — с вершины на вершину; но для этого надо иметь длинные ноги. Притчи должны быть вершинами, а те, к кому говорят, большими и высокими.^{84}

Воздух разреженный и чистый, близкая опасность и дух, полный радостной злобы — всё это хорошо подходит друг другу.

Я хочу, чтобы вокруг меня были горные духи, ибо мужествен я. Мужество, которое отгоняет призраков, само создаёт себе горных духов, — мужество хочет смеяться.

Я уже не чувствую так, как вы: эта туча, что я вижу под собой, эта чернота и тяжесть, над которыми я смеюсь, — вот ваша грозовая туча.

Вы смотрите вверх, когда вы стремитесь возвыситься. А я смотрю вниз, потому что я возвышен.

Кто из вас может одновременно смеяться и быть возвышенным?

Кто поднимается на высочайшие горы, тот смеётся над всякой трагедией сцены и жизни.^{85}

Мужественными, беззаботными, насмешливыми, насильниками — такими хочет видеть нас мудрость: она — женщина и любит всегда только воина.

Вы говорите мне: «Жизнь тяжело нести». Но к чему была бы вам ваша гордость поутру и ваша покорность вечером?^{86}

Жизнь тяжело нести, но не притворяйтесь же такими нежными! Мы все изрядные вьючные ослы и ослицы.^{87}{88}

Что у нас общего с розовой почкой, которая трепещет, потому что капля росы лежит на её теле?

Это правда: мы любим жизнь не потому, что к жизни, а потому, что к любви мы привыкли.

В любви всегда есть немного безумия.^{89} Но и в безумии всегда есть немного разума.

И даже мне, благожелательному к жизни, кажется, что мотыльки, и мыльные пузыри, и те, кто похож на них среди людей, больше всех знают о счастье.

Смотреть, как порхают эти лёгкие, неразумные, изящные, подвижные созданьица, — это доводит Заратустру до слёз и песен.

Я поверил бы только в такого бога, который умел бы танцевать.

И когда я увидел своего демона, я нашёл его серьёзным, основательным, глубоким, торжественным: это был дух тяжести, — из-за него падают все вещи.^{90}

Убивают не гневом, а смехом. Так давайте убьём дух тяжести!^{91}

Я научился ходить; с тех пор я позволяю себе бегать. Я научился летать; с тех пор я не жду толчка, чтобы сдвинуться с места.^{92}

Теперь я лёгок, теперь я летаю, теперь я вижу себя под собой, теперь бог танцует во мне.

Так говорил Заратустра.