Странник

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Странник

Была полночь, когда Заратустра пустился в путь через горный хребет, чтобы рано утром достичь другого берега острова, где хотел он сесть на корабль. Ибо там была удобная гавань, в которой бросали якорь даже чужестранные корабли; они брали на борт тех, кто хотел плыть за море с блаженных островов. Карабкаясь по горам, Заратустра вспоминал о многочисленных одиноких странствованиях, совершенных им в юности, и о том, как много горных вершин и хребтов преодолел он.

«Я странник, неустанно восходящий на горы, — сказал он в сердце своем, — я не люблю равнин и, кажется, не могу долго оставаться на одном месте.

И что бы ни сулила мне судьба, что бы ни пережил я, — жизнь моя будет вечным странствием и восхождением в горы: в конце концов, человек живет только тем, что внутри него.

Прошло то время, когда случайности еще встречались на пути моем; что же может встретиться мне теперь, что не было бы частью моей и достоянием моим!

Ко мне и в меня возвращается, наконец, Самость моя — те части ее, что так долго были на чужбине, рассеянные среди многих вещей и случайностей.

И еще одно знаю я точно: теперь стою я перед последней вершиной моей и перед тем, что давно уже было предназначено мне. О, на самый трудный путь предстоит мне вступить! О, начал я самое одинокое свое странствие!

Но тому, кто сродни мне, не избежать этого часа — часа, что говорит так: „Только теперь вступаешь ты на путь величия! Вершина и пропасть ныне слились в одно!“

Ты следуешь своему пути величия: то, что до сих пор было для тебя последней опасностью, стало теперь последним убежищем твоим!

Ты следуешь своему пути величия: пусть знание того, что нет больше пути назад, станет лучшим мужеством твоим!

Ты следуешь своему пути величия: здесь никто не смеет красться по следам твоим! Сами стопы твои стирают путь твой, и написано над ним: Невозможность.

И если нет у тебя больше ни одной лестницы, научись взбираться на собственную голову: как иначе подняться тебе наверх?

На голову, а выше — по собственному сердцу! Отныне и самое нежное в тебе должно сделаться самым твердым.

Кто чересчур щадит себя, тот начинает заболевать от этого! Хвала всему, что закаляет! Я не воздаю хвалу той земле, где течет молоко и мед![1]

Чтобы видеть многое, надо уметь отвращать взор свой от себя: эта твердость необходима любому, восходящему в горы.

Тот же, кто ищет познания назойливым оком, ничего не видит в окружающем, кроме поверхности его!

Но ты, Заратустра, хочешь видеть основу всех вещей и подоснову их: и потому должен ты подняться превыше себя, — дальше и выше, пока сами звезды твои не окажутся под тобой!

Да! Смотреть вниз на себя самого и на звезды свои: только это зову я вершиной, только это еще и остается моей последней вершиной!».

Так говорил себе Заратустра, поднимаясь в горы и утешая сердце свое такими речами: ибо сокрушалось оно, как никогда прежде. И когда он взошел на вершину хребта, новое море открылось ему: он остановился и долго хранил молчание. Здесь, на высоте, ночь была холодной и ясной, а небо усеяно звездами.

«Я знаю жребий свой, — сказал он, наконец, с грустью. — Ну что ж! Я готов. Вот начало последнего уединения моего.

О этот черный траур моря подо мной! О это черное ночное недовольство! О судьба и море! К вам должен я ныне спуститься!

Я стою перед самой высокой горой моей и самое долгое странствие предстоит мне: потому и надо мне спуститься глубже, чем когда-либо:

— глубже, чем когда-либо, должен я погрузиться в страдание, в самый темный поток его! Так хочет судьба моя: ну что ж! Я готов.

Откуда произошли высочайшие горы? — когда-то спрашивал я. — И вот — постиг я, что они происходят из моря.

Свидетельство тому записано на утесах и скалах. Из самых глубин должно все высочайшее взойти на высоту свою.»

Так говорил Заратустра, стоя на вершине горы, где царил холод; но когда подошел он к морю и встал одиноко среди утесов, тогда овладели им усталость и еще большая тоска, чем прежде.

«Все еще спит, — сказал он, — спит и море. Отчужденно и сонно взирает на меня око его.

Но я чувствую теплое дыхание его и знаю: оно грезит, беспокойно ворочаясь на жестком ложе из рифов.

Внемли! Как стонет оно от мучительных воспоминаний! Или же от зловещих предчувствий?

О, я разделяю печаль твою, темное чудовище,и, переживая за тебя, гневаюсь на себя.

О, почему не хватает силы руке моей! Поистине, избавил бы я тебя от тяжелых грез твоих!»

И проговорив это, Заратустра печально и горько рассмеялся над самим собой. «Как! Заратустра! — сказал он. — Ты и морю собираешься петь песнь утешения?

О ты, любвеобильный глупец, опьяненный блаженством доверия! Но ты всегда был таким: с неизменной доверчивостью подходил ты ко всему ужасному.

Всех чудовищ хотелось тебе приласкать. Теплое дыхание, немного мягкой шерсти на лапах — и ты уже готов с любовью поманить его к себе.

Любовь — вот опасность одинокого, любовь ко всему, если только оно — живое! Поистине, достойны смеха моя глупость и скромность в любви!»

Так говорил Заратустра и вновь рассмеялся; но тут вспомнил он о своих покинутых друзьях и, как если бы в мыслях своих провинился он перед ними, разгневался на себя за мысли свои. И сразу же разрыдался смеявшийся: от гнева и тоски горько рыдал Заратустра.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.