Странник

Странник

Была полночь, когда Заратустра отправился в путь через горный хребет острова, чтобы ранним утром достичь противоположного берега: там хотел он сесть на корабль. Была там хорошая гавань, в которой даже чужие корабли охотно становились на якорь; они брали с собой тех, кто с блаженных островов хотел пуститься в море. И когда Заратустра всходил на гору, он вспоминал дорогой о своих многочисленных одиноких странствованиях с самой юности и о том, сколь на многие горы, хребты и вершины он уже взбирался.^{387}

«Я странник и восходящий на горы, — говорил он своему сердцу, — я не люблю равнин и, кажется, я не могу долго сидеть спокойно.

И какая бы судьба и какое переживание ни ждали меня, — всегда будет в них странствование и восхождение на горы: в конце концов, мы переживаем только самих себя.^{388}

Миновало то время, когда мне смели встречаться случайности; и что могло бы теперь ещё случиться со мною, что не было бы уже моей собственностью!^{389}

Оно только возвращается, оно наконец приходит домой — моё собственное Я, и всё то от него, что было долго на чужбине, рассеянное среди всех вещей и случайностей.

И ещё одно знаю я: теперь я стою перед своей последней вершиной и перед тем, что давно предуготовано мне. Ах, на самый трудный путь свой должен я вступить! Ах, я начал своё самое одинокое странствование!^{390}

Но тому, кто подобен мне, не избежать этого часа: часа, который говорит ему: “Только теперь ты идёшь своим путём величия! Вершина и пропасть — слились теперь воедино!

Ты идёшь своим путём величия: теперь стало твоим последним убежищем то, что доселе называлось твоей последней опасностью!

Ты идёшь своим путём величия; теперь твоё высшее мужество должно быть в том, что позади тебя нет больше пути!

Ты идёшь своим путём величия: здесь никто не должен красться за тобой! Сами ноги твои стирали путь за тобою, и над ним написано: “Невозможность”.

И если не будет у тебя больше ни одной лестницы, ты должен будешь научиться взбираться на свою собственную голову: как иначе хотел бы ты подняться вверх?

На свою собственную голову и выше — через собственное сердце! Теперь всё самое нежное в тебе должно стать ещё самым твёрдым.

Кто всегда слишком берёг себя, в конце концов хворает от своей чрезмерной осторожности. Хвала всему, что делает твёрдым! Я не хвалю землю, где текут — масло и мёд!^{391}

Надо научиться не замечать себя, чтобы многое видеть: эта твёрдость необходима каждому, кто восходит на горы.^{392}

Но у кого назойливый глаз познающего, как усмотрит он в вещах больше, чем их показную суть!^{393}

Но ты, о Заратустра, хотел увидеть основу и изнанку всех вещей; потому должен ты подняться над самим собою, всё выше и выше, пока даже твои звёзды не окажутся под тобой!

Да! Смотреть вниз на самого себя и даже на свои звёзды — вот что назвал бы я своей вершиной, вот что осталось для меня моей последней вершиной!..”»

Так говорил Заратустра с собою, поднимаясь на гору, суровыми речами утешая своё сердце: ибо он был ранен в сердце, как никогда ещё прежде. И когда он достиг вершины горного хребта — смотрите — здесь, расстилаясь, лежало перед ним другое море, — и он стоял неподвижно и долго молчал. А ночь на этой высоте была холодная, и ясная, и светлая от звёзд.

«Я узнаю мой жребий, — сказал он наконец с грустью. — Ну что ж! Я готов. Началось моё последнее уединение.^{394}

Ах, это чёрное печальное море подо мною! Ах, эта тяжёлая ночная угрюмость! Ах, судьба и море! К вам должен я теперь спуститься вниз.^{395}

Перед самой высокой своею горой стою я и перед самым долгим своим странствованием; поэтому я должен спуститься глубже, чем когда-либо поднимался:

— глубже погрузиться в страдание, чем когда-либо поднимался, до самой чёрной его волны! Так хочет моя судьба. Ну что ж! Я готов.

“Откуда берутся высочайшие горы?” — так спрашивал я однажды. Тогда узнал я, что они выходят из моря.

Это свидетельство запечатлено на их каменных породах и склонах их вершин. Из самой глубины должно придти самое высокое к своей высоте». —

Так говорил Заратустра на пике горы, где было холодно; но когда он достиг близости моря и наконец стоял один среди утёсов, овладела им усталость от пути и ещё бо?льшая тоска, чем прежде.

«Теперь ещё всё спит, — говорил он. — И море спит. Сонно и незнакомо смотрит на меня его око.^{396}

Но дышит оно теплом, я это чувствую. И я чувствую, что оно грезит. Оно мечется в грёзах на жёстких подушках.

Чу! Как оно стонет от злых воспоминаний! Или от злых предчувствий?

Ах, я печален вместе с тобой, тёмное чудовище, и на себя самого досадую я из-за тебя.

Ах, почему нет в руке моей достаточной силы! Охотно, поистине, избавил бы я тебя от злых грёз!» —

И пока Заратустра так говорил, смеялся он грустно и горько над самим собой. «Как! Заратустра! — сказал он, — ты ещё хочешь утешать песнью море?^{397}

Ах, ты, любвеобильный глупец Заратустра, ты, безмерно блаженный в своём доверии! Но таким был ты всегда: всегда подходил ты доверчиво ко всему страшному.

Каждое чудовище хотел ты ещё погладить. Дуновение тёплого дыхания, немного мягкой шерсти на лапах — и ты уже был готов полюбить и привлечь к себе.

Любовь — опасность для самого одинокого, любовь ко всему, если только оно живое! Смеха, поистине, достойны моя глупость и моя скромность в любви!» —

Так говорил Заратустра и опять засмеялся; но тут он вспомнил о своих покинутых друзьях — и, как бы провинившись перед ними своими мыслями, он рассердился на себя за свои мысли. И вдруг смеющийся заплакал: от гнева и тоски горько заплакал Заратустра.^{398}

Данный текст является ознакомительным фрагментом.