О блаженстве против воли

О блаженстве против воли

С горечью в сердце и с такими загадками плыл Заратустра по морю. Когда же был он на расстоянии четырех дней пути от блаженных островов и от друзей своих, превозмог он печаль свою — победоносно, твердыми стопами утвердился он в судьбе своей. И с такими словами обратился к своей ликующей совести:

«Снова один я, и хочу быть один — один на один с ясным небом и свободным морем; и снова настал полдень вокруг меня.

Некогда в послеполуденный час обрел я впервые друзей своих, тогда же обрел я их во второй раз — в час, когда успокаивается всякий свет.

Ибо те частички счастья, которые еще на полпути между небом и землей, ищут себе пристанища в чьей-нибудь светлой душе: теперь же всякий свет стал спокойнее от счастья.

О послеполуденное время жизни моей! Когда-то и мое счастье снизошло в долину искать себе пристанища — и нашло эти открытые, гостеприимные души.

О послеполуденное время жизни моей! Все отдал я, чтобы иметь одно: эти живые посевы мысли моей и утреннюю зарю высшей надежды!

Некогда искал созидающий спутников и детей надежды своей: и вот — обнаружил он, что не обрести их иначе, как сперва создав их.

Так вершу я дело мое, когда иду к детям своим и возвращаюсь от них: ради детей своих должен Заратустра совершенствоваться.

Ибо от всего сердца любят только свое дитя и свое дело; и если велика любовь к самому себе, то это признак беременности: так замечал я.

Еще цветут дети мои первой весной своей; один подле другого стоят они, покачиваясь на ветру, деревья сада моего, лучшее из достояний моих.

И поистине! Там, где произрастают рядом такие деревья, там блаженные острова!

Но некогда вырою я их и рассажу в разных местах: чтобы научились они одиночеству, упорству и осторожности.

Узловатым и искривленным, но гибким и твердым пусть стоят они у моря, как живой маяк непобедимой жизни.

Там, где бури низвергаются в море и горы утоляют жажду свою, денно и нощно будут они стоять на страже, чтобы испытать и познать себя.

Испытанным и проверенным должно быть каждое из них, чтобы знать мне, моего ли они рода, закалена ли воля их, молчат ли они, даже когда говорят, и делают ли вид, что берут, отдавая:

— чтобы сделаться некогда спутниками моими, созидающими и празднующими вместе со мной; теми, кто напишет волю мою на моих скрижалях — „Все сущее да становится совершенным“.

И ради них и подобных им должен я сам достигнуть совершенства: потому уклоняюсь я теперь от счастья моего и предаю себя всем несчастьям — чтобы испытать и познать себя в последний раз.

И поистине, пора мне было уходить; и тень странника, и продолжительный покой, и тишина — все говорило мне: „Давно пора!“.

Ветер свистел мне в замочную скважину и говорил: „Ступай!“. Дверь лукаво распахивалась и приглашала: „Иди!“.

Но я лежал, прикованный любовью к детям своим: желания любви наложили на меня эти путы, из любви хотел я стать достоянием детей своих и потерять себя ради них.

„Возжелать“ — для меня означает „потерять себя“. У меня есть вы, дети мои! В этом обладании все должно быть уверенностью, так, чтобы не было места желанию.

Но солнце любви моей горячо опалило меня, в собственном соку варился Заратустра; и тогда пронеслись надо мной тень и сомнение.

Я уже жаждал зимы и мороза: „О, если бы мороз и зима заставили меня щелкать зубами и дрожать от стужи!“ — вздыхал я. И вот — поднялись от меня ледяные туманы.

Мое прошлое разрушило могилы свои, проснулись заживо погребенные печали — они лишь дремали, сокрытые в саванах.

И все взывало ко мне в знаках и знамениях: „Пора!“. Но я не слышал, пока, наконец, не содрогнулась бездна моя и мысль не ужалила меня.

О пришедшая из бездны моей мысль моя! Когда же достанет мне сил слышать, как ты восстаешь из могилы своей, и не дрожать при этом?

До самой гортани доходят удары сердца моего, когда чувствую, как ты восстаешь во мне! От самого молчания твоего у меня перехватывает дыхание, когда молчишь ты, бездонная!

Никогда не дерзал я вызвать тебя на свет: довольно уже того, что носил я тебя в себе! Еще недоставало мне силы для последнего мужества льва, для сверхдерзновения воли его.

Немало ужасного было для меня в тяжести твоей: но некогда я обрету еще силу и львиный рык, что вызовет тебя наружу!

И только лишь преодолев в себе это, преодолею я и большее: и победа будет печатью совершенства моего!

Пока же странствую я по неведомым морям; льстит мне вкрадчивый случай. Вперед и назад смотрю я — и не вижу конца.

Не наступил еще час последней борьбы моей; быть может, он уже недалек от меня? Жизнь и море вокруг прельщают меня коварной — поистине коварной — красотой своей!

О послеполуденное время жизни моей! О предвечернее счастье! О пристань в бурном море! О мир и покой среди неизвестного! Как мало доверяю я вам всем!

Поистине, не доверяю я вашей коварной красоте! Я похож на влюбленного, который недоверчив к чересчур нежной улыбке.

Как он, ревнивый, отталкивает от себя возлюбленную, нежный и в самой суровости своей, — так и я отталкиваю от себя этот блаженный час.

Прочь от меня, блаженный час! Против воли моей пришло с тобой блаженство![3] Готовый к глубочайшей скорби своей, стою я здесь: пришел ты не вовремя!

Прочь от меня, блаженный час! Лучше найди себе убежище там, у детей моих! Спеши! И еще до наступления вечера передай им благословение счастья моего!

Уже близок вечер: солнце садится. Удалилось счастье мое!»

Так говорил Заратустра. Всю ночь ждал он, когда несчастье посетит его: но ждал напрасно. Ночь была ясной и тихой, и само счастье все ближе и ближе подходило к нему. А на рассвете рассмеялся Заратустра в сердце своем и сказал насмешливо: «Счастье бегает за мной. Это потому, что я не бегаю за женщинами. А счастье — женщина».