О блаженстве против воли{404}

О блаженстве против воли^{404}

С такими загадками и горечью в сердце плыл Заратустра по морю. Но на четвёртый день путешествия, когда был он далеко от блаженных островов и своих друзей, он превозмог всю скорбь свою: победоносно, твёрдой ногою снова встал он на путь своей судьбы.^{405} И так говорил тогда Заратустра к своей ликующей совести:

Один я снова и хочу им быть, наедине с ясным небом и свободным морем; снова послеполуденное время вокруг меня.

В послеполуденное время однажды обрёл я впервые своих друзей, и в послеполуденное время обрёл я их снова, в час, когда всякий свет становится спокойнее.

Ибо то счастье, которое ещё блуждает между небом и землёй, ищет себе пристанища в светлой душе; от счастья стал всякий свет теперь более спокойным.^{406}

О послеполуденное время моей жизни!^{407} Однажды спустилось и моё счастье в долину, искать себе пристанища; тогда обрело оно эти открытые гостеприимные души.

О послеполуденное время моей жизни! Чего не отдал бы я, чтобы иметь одно: эти живые посевы моих мыслей и этот рассвет моей высшей надежды!

Последователей некогда искал созидающий и детей своей надежды — и смотрите, оказалось, что он не может найти их иначе, как сам сначала создав их.

Так занят я своим делом, идя к детям и возвращаясь от них: ради своих детей должен Заратустра завершить самого себя.

Ибо всем сердцем любят только своего ребёнка и своё дело; а где есть великая любовь к себе, там служит она верным признаком беременности: так обнаружил я.

Ещё зеленеют мои дети^{408} в свою первую весну, стоя близко друг к другу, вместе колеблемые ветром, деревья моего сада и лучшей земли.^{409}

И поистине! Где такие деревья стоят близко друг к другу, там находятся блаженные острова!

Но когда-нибудь я вырою их и рассажу каждое отдельно: чтобы оно научилось одиночеству, и упорству, и осторожности.

Суковатое и изогнутое, с гибкой твёрдостью должно оно стоять у моря живым маяком непобедимой жизни.

Там, где бури низвергаются в море, и хобот гор пьёт воду, там должно каждое из них стоять днём и ночью на страже, для своего испытания и познания.

Познанным и испытанным должно оно стать, чтобы понять, моего ли оно рода и происхождения, — господин ли оно упорной воли, молчаливое даже когда говорит, уступая так, чтобы, давая, брать:

— чтобы однажды стать моим последователем, и созидающим, и празднующим вместе с Заратустрой, тем, кто пишет мою волю на моих скрижалях: для более полного завершения всех вещей.^{410}

И ради него и подобных ему должен я сам завершить себя; поэтому бегу я теперь своего счастья и предлагаю себя всем несчастьям — ради моего последнего испытания и познания.

И поистине, настало время мне уходить; тень странника, и поздняя пора, и самый тихий час — всё говорило мне: «Настало время!»^{411}

Ветер дул в замочную скважину и говорил: «Иди!» Дверь лукаво распахивалась и говорила: «Уходи!»

Но я лежал, прикованный любовью к моим детям; желание наложило на меня эти узы, желание любви, чтобы я сделался жертвой своих детей и из-за них потерял себя.^{412}{413}

Желать — это значит для меня: потерять себя. У меня есть вы, мои дети! В этом обладании всё должно быть уверенностью и ничто не должно быть желанием.^{414}

Но солнце моей любви жгло меня, в собственном соку варился Заратустра, — тогда пронеслись тень и сомнение надо мной.^{415}

Уже жаждал я мороза и зимы: «О, если бы мороз и зима заставили меня снова скрипеть и похрустывать!» — вздыхал я, — тогда поднялись от меня ледяные туманы.

Моё прошлое вскрыло свои могилы, много заживо погребённого страдания проснулось; оно лишь выспалось, сокрытое в саване.^{416}

Так всё кричало мне знаками: «Пора!» Но я — не слушал, пока наконец не зашевелилась моя бездна и моя мысль не укусила меня.

Ах, бездонная мысль, моя мысль!^{417} Когда найду я силу слышать, как ты роешь, и не дрожать более?

До самой гортани стучит моё сердце, когда я слышу, как ты роешь! Даже твоё молчание хочет задушить меня, ты, бездонно молчаливая!^{418}

Никогда ещё не решался я вызвать тебя наружу: довольно того уже, что я носил тебя — с собою! Ещё не был я достаточно силён для последней смелости льва и его дерзости.

Достаточно того ужаса, каким всегда была для меня твоя тяжесть; но когда-нибудь я должен найти силу и голос льва, он вызовет тебя наружу!^{419}

И когда я наконец преодолею это в себе, тогда преодолею я нечто большее; победа должна быть печатью моего завершения!^{420} —

А пока я всё блуждаю по неведомым морям; случай льстит мне, лицемерный; вперёд и назад смотрю я — и не вижу конца.

Ещё не наступил час моей последней борьбы, — или он как раз настаёт? Поистине, с коварной прелестью смотрят на меня кругом море и жизнь!^{421}

О послеполуденное время моей жизни! О счастье перед вечером! О пристань в открытом море! О мир в неизвестности! Как не доверяю я вам всем!

Поистине, не доверяю я вашей коварной прелести! Я похож на влюблённого, который не доверяет слишком бархатной улыбке.

Он отталкивает от себя возлюбленную, оставаясь нежным даже в своей суровости, ревнивец, — так отталкиваю и я от себя этот блаженный час.

Прочь от меня, блаженный час! С тобою пришло ко мне блаженство против воли!^{422} Готовый к самому глубокому своему страданию стою я здесь, не вовремя пришёл ты!

Прочь от меня, блаженный час! Лучше найди себе пристанище там — у моих детей! Спеши! и благослови их ещё до вечера моим счастьем!

Уже приближается вечер: солнце садится.^{423} Удалилось моё счастье! —

Так говорил Заратустра. И он ждал своего несчастья всю ночь — но^{424} ждал напрасно. Ночь оставалась ясной и тихой, и счастье само приближалось к нему всё ближе и ближе. А к утру засмеялся Заратустра в сердце своём и сказал насмешливо: «Счастье бегает за мной. Это потому, что я не бегаю за женщинами. А счастье — женщина».^{425}{426}

Данный текст является ознакомительным фрагментом.