§ 2. Основание проекта: Метаонтика

§ 2. Основание проекта: Метаонтика

Называя метаонтику основанием феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа, как уже отмечалось, мы подразумеваем под этим понятием онтологически-онтическую систему. Метаонтика задает для экзистенциально-феноменологической психиатрии направленность поиска, обусловливает специфику постановки и решения проблем, концептуальный аппарат.

Само конституирование метаонтического пространства происходит вследствие взаимодействия философского и клинического, теоретического и практического, а также онтологического и онтического аспектов. Как все они в феноменологической психиатрии и экзистенциальном анализе соотносятся друг с другом, и как это сочетание закладывает основу метаонтики, можно понять, лишь непосредственно обратившись к каждой из этих пар. Нужно сразу же оговориться, что философское не синонимично теоретическому и онтологическому, а клиническое – онтическому и практическому. Все эти составляющие открывают различные перспективы, в горизонте которых высвечиваются различные исследовательские пространства и феномены.

Философское и клиническое. В начале настоящей работы мы уже касались особенностей взаимодействия философии и клиники, поэтому сейчас остановлюсь лишь на тех, которые отмечают феноменологическую психиатрию и экзистенциальный анализ.

Сочетание философского и клинического задает в обозначенной традиции саму направленность исследования. Тот интерес, который движет феноменологическими психиатрами и экзистенциальными аналитиками, одновременно и философский, и клинический. С одной стороны, он является обычным для психиатра интересом к предмету своей науки, а с другой – это исключительно философский интерес к глубинной реальности, скрытой за стереотипными формулировками симптомов и синдромов. В его основе – удивление в присутствии иной и чуждой действительности, удивление, о котором так метко писал Гебзаттель.

И уже здесь видны не поддающиеся разделению пересечения. Во-первых, исследовательский интерес феноменологических психиатров и экзистенциальных аналитиков – это, прежде всего, интерес психиатров-теоретиков. Эта черта отличает их от психиатров-практиков, которыми будут антипсихиатры. Их задача – проникнуть в патологический опыт, понять его, описать, установить его основные моменты, а что с ним делать – вопрос для них уже вторичный. Во-вторых, это интерес не столько к патологической реальности, сколько к тому основоустройству бытия, которое ее задает, т. е. это интерес онтологический. В самом пространстве клиники возникают не обычные философские проблемы (например, жизни и смерти, долга и совести, терпимости и ненависти, истинности познания и т. д.), которые сопровождают нас в течение жизни, но основополагающий для философии интерес к бытию, составляющий ее основу.

Клиника, клиническая терминология, клиническая проблематика составляют в феноменологической психиатрии и экзистенциальном анализе своеобразный язык, на котором их представители говорят о философских проблемах, и за рамки которого они выйти не могут, поскольку клиническое знание выражается только на этом языке, и только в рамках него здесь развертывается мышление философское. Именно поэтому все философские проблемы экзистенциально-феноменологической психиатрии конкретизированы в клинике и никогда не артикулируются в отрыве от нее. Проблема онтологического статуса реальности превращается в проблему истинности патологического опыта, проблема a priori и их сущности – в проблему экзистенциально-априорных структур патологического существования, проблема стратегии познания – в проблему понимания чуждого патологического мира и т. д. В формулировке проблем здесь, как и в других философско-клинических направлениях, клиника никогда не отрывается от философии.

Но есть и еще одна особенность. В описываемом взаимодействии не только философия вторгается в клинику, но и клиника в философию, причем как в качестве теории, так и в качестве практики. Клиника-теория требует классификаций, выделения основных черт симптомов и синдромов, приблизительного прогноза. Поэтому философские описания патологической реальности того или иного больного ложатся в основу клинической картины, поэтому все разнообразие патологического опыта феноменологические психиатры и экзистенциальные аналитики так или иначе стараются свести к различным модусам – маниакальному, шизофреническому, эпилептическому и т. д. Так и не сумев преодолеть этого разрыва, они начнут отделять обычные клинические описания от экзистенциально-аналитических и феноменологических, обозначая в своих работах различные рубрики. Эта рубрикация станет отличительной чертой феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа.

Методы также воедино свяжут философию и психиатрию. В комплексе феноменологические психиатры и экзистенциальные аналитики будут использовать и понимание, и погружение во внутренний мир, и структурный анализ, и (иногда) психоанализ, и медикаментозное лечение, и хирургическое вмешательство, словно бы не определившись, к какому ведомству относить патологию и на всякий случай воздействуя и тем, и другим.

Взаимодействие философского и клинического на уровне самой теории экзистенциально-феноменологической психиатрии дублируется подобным же взаимодействием на уровне институций и общества. Результатом этого становится оформление психиатрической больницы как места встречи мыслящей интеллигенции – философов и психиатров. На территории дома умалишенных пересекаются Гуссерль, Шелер, Пфендер, Хайдеггер, Вебер, Фуко, Бинсвангер, Босс, Принцхорн, Гебзаттель, Кун и др. И эти встречи (Цолликонские семинары Хайдеггера тому прекрасный пример) вписаны теперь не только в историю психиатрии, но и в историю философии.

Теория и практика. Взаимодействие теории и практики обусловливает основное противоречие феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа. Неудивительно, что первый вопрос, который возникает у человека, который знакомится с этой традицией, – как же лечить в таком случае и нужно ли лечить вообще. И, к сожалению, ни феноменологическая психиатрия, ни экзистенциальный анализ по этому поводу сказать ничего не могут.

Если патология представляет собой не что иное, как альтернативный нормальному модус бытия, если она просто дает другую реальность, другой мир и другой опыт, то, по логике, зачем нужно лечение? Ведь другой мир – это все же мир, а другой опыт – это все-таки опыт. Но дело в том, что не все так просто. Этот другой мир приносит человеку невыразимые страдания, постепенно разрушаясь и ввергая его в пустоту. Как же в таком случае избежать этого?

Это центральное для феноменологической психиатрии противоречие теории и практики является следствием двух моментов. Со стороны философии – это ее неспособность разрешать конкретные практические проблемы, поскольку философия не может и не должна лечить. И исключительно философская теория не может быть поставлена на службу клинической практике. Со стороны психиатрии – неспособность объяснить причины психического заболевания, ведь до сих пор механизмы эндогенных расстройств (маниакально-депрессивного психоза, шизофрении) остаются для нее неясными, и мы имеем здесь лишь гипотезы. Метания между теорией и практикой экзистенциально-феноменологическая психиатрия унаследовала от своей предшественницы – романтической психиатрии, которая, поставив немецкую классическую философию в основу психиатрии, так и не смогла ответить на вопрос о путях лечения.

Хрестоматийным примером обозначенного тупика является классический для экзистенциального анализа случай Эллен Вест – образованная, эрудированная и поэтически одаренная пациентка Блейлера, Гебзаттеля, Бинсвангера, страдающая от необходимости жить и стремящаяся всячески уничтожить тяжеловесность своего тела, чтобы парить в невесомом пространстве. После неудачной попытки лечения Бинсвангеру оставалось только выписать ее, и заранее было известно, что произойдет на следующий же день, – то, чего она так хотела, – самоубийство. Это случай, в котором воплотилась трагедия экзистенциального анализа, поскольку он мог лишь описать альтернативный миро-проект, другое бытие-в-мире, но что делать в этой ситуации, он сказать не мог.

Это противоречие феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа впоследствии, в шестидесятых, попытается преодолеть антипсихиатрия, правда, только в теории. Она станет говорить, что психическое заболевание – это лишь медицинская абстракция, а диагноз – один из механизмов властных воздействий, поэтому, следуя ее логике, безумца оставалось лишь освободить от заточения. Что делать с психически больными, с их страданием, с их измученными родственниками, антипсихиатрия, будучи утопическим модернистским проектом, так и не предложила, только упрочив разрыв между теорией и практикой.

Онтология и онтика. Заимствуя онтологию феноменологии Гуссерля и экзистенциальной аналитики Хайдеггера, феноменологическая психиатрия и экзистенциальный анализ отнюдь не используют их концепты в готовом виде, но, авторски переосмысляя онтологические системы, выстраивают свою собственную метаонтическую теорию. Почему же так происходит?

Психиатрия – все-таки это наука о психическом заболевании и психически больном человеке, и поэтому в силу специфики своей предметной области не может интересоваться лишь чистыми онтологическими построениями. Кроме того, практика психиатрии требует конкретизации, выработки путей применения той или иной теории к конкретному больному, к его конкретному патологическому опыту и миру. И обобщение поэтому здесь всегда должно погружаться в мир конкретности. И клиническое, и практическое, стало быть, влияют на это взаимодействие онтологического и онтического.

Психиатрия всегда имеет дело с индивидуальным и ни на кого не похожим психически больным человеком – это основная причина наложения онтологии и онтики. Такая необходимость адаптации философских идей к предметной области психиатрии и задачам психиатрической клиники приводит к специфическому прочтению феноменологии и экзистенциальной аналитики.

В основе авторской трактовки феноменологии Гуссерля в психиатрии лежало полное неприятие трансцендентальной редукции и ограничение феноменологического исследования лишь первым этапом, в основе авторской трактовки фундаментальной онтологии Хайдеггера – так называемая продуктивная ошибка: понимание Dasein как исключительно человеческого существования. Но при этом ни направленность феноменологии, ни направленность фундаментальной онтологии не была редуцирована психиатрами до антропологической. На пересечении онтологии и онтики была конституирована метаонтика. Здесь необходимо отметить, что такой редукции произойти и не могло по одной простой причине – поскольку в этом случае феноменологическая психиатрия и экзистенциальный анализ отбросили бы свои собственные основания. Ведь феноменология и экзистенциальная аналитика в экзистенциально-феноменологической психиатрии были поставлены на место позитивизма клинической психиатрии. Как направления, всячески акцентировавшие свою принципиальную новизну, феноменологическая психиатрия и экзистенциальный анализ просто не могли забыть о своих онтологических основаниях, поскольку в противном случае слились бы с множеством других течений психиатрии.

Метаонтика структурировала своеобразное проблемное пространство и специфический категориальный аппарат, где неразрывно переплелись онтология и онтика. Проблемы, интересующие феноменологических психиатров и экзистенциальных аналитиков, всегда несут в себе и онтологический, и онтический оттенок. Так, проблема патологического времени и пространства всегда предполагает как исследование картины существования больного во временной и пространственной перспективе, темпорального и пространственного переживания событий и бытия вещей, наконец, особенностей внутреннего осмысления больным своего пространственно-временного бытия-в-мире, так и соотнесение этого патологического времени и пространства с «нормальным», точнее, с той классической темпоральностью и пространственностью, закономерности и механизмы которой описаны в рамках философской феноменологии.

Феноменологическая психиатрия и экзистенциальный анализ говорят не просто об индивидуальных вариациях чувства времени и пространства, но постулируют, что эта специфическая темпоральность и пространственность конституируют специфический мир с его своеобразными связями, отсылками и значениями, а также специфический опыт. По сути, основной предметной единицей метаонтики выступает патологический модус бытия со всеми своими онтологическими и онтическими связующими нитями. В метаонтическом пространстве развивается свобразная динамичная феноменология, феноменология экстенсивная, идущая не вглубь, а вширь, и стремящаяся обогатить себя конкретными примерами, словно с целью подтверждения собственных выводов.

Необходимо отметить, что метаонтическая направленность исследования как в феноменологической психиатрии, так и в экзистенциальном анализе, ни в коем случае не является результатом чьей-либо ошибки или предпочтений. Она вызревает необходимо, т. е. именно потому, что метаонтика на пересечении философии и психиатрии оказывается наиболее продуктивной. Противоположная и, на наш взгляд, не вполне оправданная точка зрения часто лежит в основе критики так называемой продуктивной ошибки Бинсвангера, критики его «ошибочного» понимания Dasein как человеческого существования. Но без этой «продуктивной ошибки» сам экзистенциальный анализ никогда бы не появился, не развивалась бы и феноменологическая психиатрия. Такая трансформация онтологии была для психиатрии неизбежна.

Подтверждением сформулированных выше утверждений является специфика самих идей феноменологических психиатров. И у Штрауса, и у Минковски, и у Гебзаттеля теоретические построения носят метаонтическую направленность.

Эстезиология Штрауса, сосредоточивая свое внимание на непосредственном опыте, всегда одновременно отсылает к живому опыту взаимодействия с миром, к ощущению этого мира, к особенностям его проживания, т. е. к реальности как таковой, но такой, какой она предстает психически больному человеку. И поэтому неслучайно, что в эстезиологии ставится вопрос об онтологическом статусе патологических переживаний и постулируется их онтологическая реальность и истинность.

Феноменологически-структурный анализ Минковски, выбирая в исследовании темпоральность за точку отчета, обращается не только и не столько к вариантам переживания времени, сколько к той структуре мира, к той глубинной основе, которая конституирует именно такой ход времени. И именно поэтому Минковски говорит о том, что патологические трансформации времени и их исследование могут дополнить, расширить феноменологию времени, что в руках психопатолога находится чрезвычайно удобный инструмент.

Медицинская антропология Гебзаттеля, затрагивая и антропологические, и религиозные, и чисто медицинские (терапевтические) проблемы, в пространстве исследования самой психической патологии и ее переживания человеком, что закономерно, также касается именно этой метаонтической области. И центром здесь наравне с проживанием времени становится падение в пустоту, переживание исчезновения мира и себя самого, то ничтожение и то онтологическое по своей сути переживание ужаса, которое так замечательно описывал Хайдеггер.

Косвенным подтверждением невозможности на границе феноменологии и психиатрии иной, чем метаонтическая, направленности исследования является и Dasein-анализ Босса, стремящийся исследовать все патологические феномены только онтологически, т. е. не прибегая к онтике и не совершая «продуктивной ошибки». Но, к сожалению, несмотря на полную поддержку и «соучастие» Хайдеггера, этот вариант оказался более догматичным, а значит менее динамичным, лабильным, и поэтому менее продуктивным для психиатрии, словно вернув ее назад к позитивистской методологии.

Но метаонтика обусловливает не только направленность исследования и специфику проблем. Она формирует совершенно своеобразный понятийный аппарат, если можно так сказать, ряд метаонтических понятий, несущих два ассоциативных ряда – онтологический и онтический. Практически все циркулирующие в этом пространстве концепты и понятия являются таковыми, но особенно ярко эти наложения показывает категориальный аппарат феноменологически-структурного анализа Минковски: его «личный порыв», «проживаемое время» и «проживаемое пространство». Заимствуя у Бергсона концепты жизненного порыва и чистой длительности и включая их в свою философско-клиническую систему, из чисто онтологических он трансформирует их в метаонтические. Теперь они предполагают не только указание на специфический онтологически заданный порядок бытия, но и конкретного носителя, конкретное выражение – человека. «Порыв» превращается в «личный порыв», длительность – в «проживаемое время». И особенно удачным здесь оказывается используемый Минковски термин «проживаемый», который также можно передавать как «переживаемый», «живой», поскольку он несет в себе как значение непосредственности переживания, непосредственного, живого взаимодействия с миром, так и момент «проживания» реальности, «пропускания» ее через себя, воплощения онтологического порядка в конкретном человеке.

Не случайно, что именно метаонтика стала тем основным моментом феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа, который больше всего был воспринят в философии. Словно подражая феноменологической психиатрии, Сартр исследовал феноменологию галлюцинаций и строил свой экзистенциальный анализ, Мерло-Понти, разумеется, не без влияния Бинсвангера и главным образом Штрауса в «Феноменологии восприятия» разрабатывал свою во многом метаонтическую экзистенциальную феноменологию. Связь онтологии и онтики хорошо заметна и в работах раннего Фуко, тогда увлекавшегося экзистенциально-феноменологической психиатрией, и концепт исторических a priori формируется у него явно под влиянием метаонтической теории Бинсвангера. Именно метаонтическую направленность системы на Цолликонских семинарах в отношении феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа критикует Хайдеггер, называя ее развитие результатом неверного понимания его собственной фундаментальной онтологии. И здесь примечательно, что метаонтика вызревает не только на основании хайдеггерианской системы, но и на основании феноменологии Гуссерля, интуитивизма Бергсона, что отчетливо показывает специфику теоретической системы единой традиции экзистенциально-феноменологической психиатрии. Ведь метаонтика явилась как первоначальным моментом ее развития, самой ее возможности, так и основным моментом последующего влияния этой традиции на философию XX в.