III 1825 — Героизм ума

III 1825 — Героизм ума

В 1822 году Мишле получил должность профессора в коллеже Сент-Барб, и 17 августа 1825 года он произнес по случаю вручения премий речь, опубликованную в следующем году в швейцарском журнале под названием Речь о единстве науки 16э). В этой речи очерчиваются несколько главных тем мысли будущего историка.

Именно история составляет идентичность человеческого рода, «сокровище общего опыта, драгоценное наследие, непрерывно возрастающее, переходя из рук в руки» 164). Вот почему «образование должно присоединять настоящее к прошлому и готовить будущее». Это будет работа по исследованию истории, языков и литературы:

Сыны античного мира, мы напрасно оттолкнули бы от себя наследие наших отцов; их бесчисленные воспоминания слишком сильно смешаны с нашим существованием; они окружают нас, они, так сказать, пронизывают нас; мы получаем их со всех сторон. Хотеть отъединиться от этих элементов, встроенных в нас самих, будет химерическим предприятием, и если бы мы имели несчастье достигнуть этого, мы лишь преуспели бы в том, чтобы сделаться непонятной загадкой современного мира, который может объяснить только древний 165).

Философия 166) станет венцом такого образования, благодаря своим различным частям, которые Мишле не называет, но последовательно описывает: логика, обучающая обобщать и систематизировать, психология, анализирующая способности человека, мораль, обучающая правильному использованию воли, естественная философия, открывающая для нас зрелище Вселенной, наконец, метафизика, позволяющая заметить коллективный ум человечества и существование «Того, чья воля формирует все отношения существ, объединяет все во времени и в пространстве, физический мир своим всемогущим действием, моральный мир связью благодеяний и благодарности» 167).

От какого движения любви и энтузиазма, — продолжает Мишле, — молодой человек не был бы вовсе взволнован при виде этого великого зрелища! Сначала он не сможет понять его удручающее величие; но вскоре, присоединяясь сердцем к этому восхитительному порядку, и охваченный великолепным восторгом, он вскрикнет вместе с Марком Аврелием: «Привет, августейший город Провидения!» С этих самых пор ему больше не нужно искать, начало для объединения всех знаний: в единстве божественного намерения он нашел единство науки, как и единство мира. Наблюдает ли он неизменные законы физики или не менее регулярные законы, которым подчиняются человеческие дела в их внешней изменчивости, он признает одну и ту же концепцию, одну и ту же волю 168).

В сильно измененной цитате Марка Аврелия мы распознаем «дорогой город Юпитера» из Размышлений, которую только что прочитали. Здесь Мишле прежде всего берет для себя параллель между городом людей и городом мира. Именно он обосновывает единство науки, основанной на единстве воли — Марк Аврелий сказал бы Разума, — которая обосновала законы города и законы мира. Но это единство науки является призывом к универсализму. Невозможно понять вещь, не поняв универсального порядка, в который она вписывается. Марк Аврелий писал:

Все сплетено друг с другом, всюду божественная связь, и едва ли найдется что-нибудь чуждое всему остальному. Ибо все объединено общим порядком и служит к украшению одного и того же мира! Ведь из всего составляется единый мир, все проникает единый бог, едина сущность всего, един закон, един и разум во всех одухотворенных существах, едина истина, если только едино совершенство для всех существ одного и того же рода и причастных одному и тому же разуму 169).

Таким образом, именно дух Марка Аврелия вдохновляет это прекрасное увещевание, которым Мишле заканчивает свою Речь о единстве науки·.

Наблюдает ли он неизменные законы физики или не менее правильные законы, которым подчиняются человеческие дела в их внешней изменчивости, он признает одну и ту же концепцию, одну и ту же волю. Наука предстает перед ним, как священная система, и нужно опасаться отделять от нее разнообразные части. Он разделяет, только чтобы снова сопоставить, он исследует детали только лишь для того, чтобы возвыситься до понимания целокупности; будучи слабым существом, он обязательно должен посвятить свои конкретные работы одной ветви знаний; но горе ему, если он попытается отъединиться от всего остального! Он будет наблюдать факты, но не сможет схватить оживляющий их дух; он может быть станет ученым, но никогда не станет просвещенным; достоинство, нравственность науки остались бы для него чужды. Далеко от вас, юные ученики, эта мертвая и неплодотворная наука! Подготовленные классическими исследованиями к исследованиям жизни, вы принесете туда остраненность, которую мы вам внушаем для этой пристрастности ума, для этой узкой озабоченности, которая способствует упражнению ума в ущерб всем другим; вы вовсе не будете говорить науки, но наука; вы не забудете, что познание изолированных фактов бесплодно и часто пагубно; что познание фактов, связанных в своих истинных соотношениях, и есть всякий свет, всякая мораль, всякая религия 170).

Именно таким будет дух Мишле на протяжении всей его жизни, его потребность ухватить, все более полно, общую перспективу универсального порядка, его многочисленные переходы от исторических исследований к исследованиям природы 171), его жажда распространять свои силы во всех направлениях. Когда в последующие годы Мишле откроет для себя Вико, он даст имя этому порыву ума ко всему и к единству; это будет героизм ума:

У Вико есть речь De mente heroica 172) о героизме ума, об этом мужественном расположении, в котором молодой человек должен быть, чтобы объять все науки и все времена, о невозможности быть ни в чем особым человеком, если мы не являемся универсальным человеком. И в самом деле, все содержится во всем; нет никакой специальности, которая не граничила бы своими пределами с универсальностью вещей. За несколько лет до того, как я прочитал эту восхитительную речь, я тоже подготовил речь, слабую и посредственную, на ту же самую тему. То, что рекомендует Вико, во мне инстинктивно присутствовало. <…> Я шел ко всему, я любил все 173).