3 Теория познания после Канта

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

3 Теория познания после Канта

Ошибочная постановка вопроса у Канта оказала большее или меньшее влияние на всех последующих гносеологов. У Канта взгляд, что все данные предметы суть наши представления, является как результат его априоризма. С тех пор этот взгляд сделался основным положением и исходной точкой почти всех теоретико-познавательных систем. Все, что является для нас прежде всего и непосредственно достоверным, — это единственно то положение, что мы имеем знание о наших представлениях; это стало почти общепризнанным убеждением философов. Г. Э. Шульце уже в 1792 году в своем «Aenesidemus» утверждает, что все наши познания суть просто представления и что мы не можем никогда выйти за пределы наших представлений. Шопенгауэр со свойственным ему философским пафосом высказывает тот взгляд, что прочным приобретением кантовской философии является воззрение, что мир есть мое представление.

Эдуард фон Гартман находит это положение настолько бесспорным, что в своем труде «Критическое обоснование трансцендентального реализма» предполагает вообще только таких читателей, которые освободились критически от наивного отождествления образа своих восприятий с вещью в себе и дошли до признания абсолютной гетерогенности данного через посредство акта представления, в виде субъективно-идеального содержания сознания, объекта созерцания и независимой от акта представления и формы сознания, существующей самой по себе вещи; т. е. таких читателей, которые проникнуты убеждением, что вся совокупность того, что нам непосредственно дано, есть ряд представлений.[21] В своей последней теоретико-познавательной работе Гартман пытается, правда, еще и обосновать свой взгляд. Наши дальнейшие рассуждения покажут, как должна отнестись к такому обоснованию свободная от предпосылок теория познания. Отто Либман высказывает в качестве священнейшего, высшего основного положения всякой теории познания следующее: «Сознание не может перепрыгнуть через само себя».[22] Фолькельт высказал суждение, что первая, самая непосредственная истина та, что все наше знание простирается прежде всего только на наши представления, и назвал это позитивистическим принципом познания; он рассматривает как «в высокой степени критическую» только такую теорию познания, которая ставит во главе этот принцип, «в качестве того, что единственно твердо установлено в начале всякого философствования, и уже затем его последовательно продумывает».[23] У других философов мы находим поставленными во главе теории познания другие утверждения, как, например, что настоящая проблема теории познания заключается в вопросе об отношении между мышлением и бытием и в возможности посредства между обоими (Дорнер[24]); или в вопросе о том, каким образом сущее становится сознательным (Ремке) и т. д. Кирхман исходит из двух гносеологических аксиом: «воспринятое существует» и «противоречие не существует».[25] По Л. Э. Фишеру познавание состоит в знании о фактическом, реальном,[26] и он оставляет эту догму столь же не проверенной, как и Геринг, утверждающий также нечто сходное: «Познавать всегда значит познавать нечто сущее; это факт, которого не может отрицать ни скептицизм ни кантовский критицизм».[27] Эти два последних просто объявляют: вот что такое познание, не спрашивая, по какому праву они это делают.

Даже если бы эти различные утверждения были верны или вели к верной постановке проблемы, совершенно невозможно было бы поставить их на обсуждение в начале теории познания. Так: как они все, как совершенно определенные воззрения, заключаются уже в пределах области познания. Когда я говорю: мое знание распространяется прежде всего только на мои представления, то это уже совершенно определенное познавательное суждение. Через это положение я присоединяю к данному мне миру предикат, именно существование в форме представления. Откуда же, однако, прежде всякого познания должен я знать, что данные мне вещи суть представления?

Мы лучше всего убедимся в верности утверждения, что это положение нельзя ставить во главе теории познания, если мы проследим тот путь, по которому должен пойти человеческий дух, чтобы прийти к этому положению. Положение это стало почти составной частью всего современного научного сознания. Доводы, которые к нему привели, мы находим с сравнительной полнотой систематически сопоставленными в I отделе труда Эдуарда фон Гартмана «Основная проблема теории познания». Изложенное в этом труде может служить своего рода руководящей нитью, если поставить себе задачей объяснение всех оснований, могущих привести к принятию указанного положения.

Эти основания суть физические, психофизические, физиологические и собственно-философские.

Через наблюдение тех явлений, которые разыгрываются в окружающей нас обстановке, например, когда мы имеем ощущение звука, физик приходит к признанию, что в основе этих явлений не лежит ровно ничего такого, что имело бы хотя самое отдаленное сходство с тем, что мы воспринимаем непосредственно, как звук. Там снаружи, в окружающем нас пространстве, можно найти одни только продольные колебания тел и воздуха. Из этого делается вывод, что то, что мы в обыкновенной жизни называем звуком или тоном, является исключительно субъективной реакцией нашего организма на это волнообразное движение. Совершенно так же находят, что свет и цвет или теплота суть нечто чисто субъективное. Явление разложения света, преломления, интерференции и поляризации учат нас, что вышеуказанным качествам ощущения соответствуют во внешнем пространстве известные поперечные колебания, которые мы чувствуем себя вынужденными приписать частью телам, частью неизмеримо тонкому эластическому флюиду — эфиру. Далее, физик чувствует себя вынужденным из-за некоторых явлений в телесном мире отказаться от веры в непрерывность предметов в пространстве и свести эти предметы к системам мельчайших частиц (молекул, атомов), величины которых, в отношении к их расстояниям друг от друга, неизмеримо малы. Из этого заключают, что всякое действие тел друг на друга происходит через пустое пространство и, таким образом, является настоящим actio in distans. Физика считает себя вправе принять, что действие тел на наши чувства осязания и теплоты происходит не через непосредственное соприкосновение, потому что ведь всегда должно существовать известное, хотя бы малое расстояние между касающимся тела местом кожи и самим этим телом. Из этого следует, что то, что мы ощущаем как твердость или теплоту тела, есть лишь реакция окончания наших осязательных или тепловых нервов на действующие через пустое пространство молекулярные силы тел.

К этим доводам физика, в виде дополнения, присоединяются доводы психофизика, находящие себе выражение в учении о специфических энергиях чувств. И. Мюллер показал, что каждое чувство может быть возбуждено только свойственным ему образом, обусловленным его организацией, и что оно реагирует всегда одинаково, какое бы внешнее впечатление ни было на него произведено. Если возбуждать зрительный нерв, то мы будем ощущать свет, безразлично, будет ли то, что действует на нерв, давлением, электрическим током или светом. С другой стороны, одинаковые внешние процессы вызывают совершенно различные ощущения, смотря по тому, каким чувством они воспринимаются. Из этого сделан был вывод, что существует лишь один род процессов во внешнем мире, именно движения, и что многообразие воспринимаемого нами мира по существу есть реакция наших чувств на эти процессы. Согласно этому взгляду, мы воспринимаем не внешний мир, как таковой, а только лишь вызванные им в нас субъективные ощущения.

К доводам физики надо прибавить еще доводы физиологии. Первая исследует явления, совершающиеся вне нашего организма и соответствующие восприятиям; вторая пытается исследовать процессы в собственном теле человека, разыгрывающиеся в то время, когда в нас вызывается известное чувственное качество. Физиология учит, что эпидермис совершенно нечувствителен к раздражениям внешнего мира. Так например, чтобы воздействия внешнего мира могли возбудить на периферии тела окончания наших осязательных нервов, процесс колебаний, лежащий вне нашего тела, должен быть сначала продолжен сквозь эпидермис. При чувстве слуха и зрения внешний процесс движений, прежде чем он достигнет нерва, кроме того, изменяется целым рядом передаточных органов чувств. Это возбуждение нервного окончания должно дойти через нерв до центрального органа, и здесь только может совершиться то, чем, на основании чисто механических процессов в мозгу вызывается ощущение.

Ясно, что благодаря этим превращениям, которые испытывает раздражение, действующее на органы чувств, это раздражение столь полно изменяется, что должен стереться всякий след сходства между первым воздействием на чувства и появляющимся, наконец, в сознании ощущением. Гартман подводит итог этим рассуждениям следующими словами: «Это содержание сознания состоит первоначально из ощущений, которыми душа рефлекторно реагирует на состояние движений своего высшего мозгового центра, но которые не имеют ни малейшего сходства с молекулярными состояниями движения, их вызывающими».

Тот, кто продумает совершенно до конца этот ход мыслей, должен согласиться, что если бы он был верен, то в содержании нашего сознания не заключалось бы ни малейшего остатка того, что можно назвать внешним существованием.

Гартман присоединяет к физическим и физиологическим доводам против так называемого «наивного реализма» еще такие, которые он называет философскими в собственном смысле этого слова. При логическом обозревании обоих первых доводов мы замечаем, что мы можем прийти, в сущности говоря, к указанному результату только тогда, если мы будем исходить из существования и связи внешних вещей, как их принимает наивное сознание, и затем исследуем, как может этот внешний мир при нашей организации вступать в наше сознание. Мы видели, что всякий след такого внешнего мира теряется для нас на пути от чувственного впечатления до вступления в сознание, и в этом последнем не остается ничего, кроме наших представлений. Мы должны поэтому принять, что тот образ внешнего мира, который мы имеем в действительности, строится душой на основании материала ощущений. Сначала из ощущений чувств зрения и осязания конструируется пространственный образ мира, в который затем включаются ощущения остальных чувств. Если мы видим себя вынужденными мыслить известный комплекс ощущений как нечто связанное, то мы приходим к понятию субстанции, которую мы рассматриваем, как их носительницу. Если мы замечаем, что в какой-нибудь субстанции одни качества ощущений исчезают, а другие снова появляются, то мы приписываем это регулируемой законом причинности смене в мире явлений. Так, согласно этому пониманию, весь наш образ мира слагается из субъективного содержания ощущений, регулируемого нашей собственной душевной деятельностью. Гартман говорит: «Воспринимаемое субъектом всегда только модификации его собственных психических состояний и ничто другое».[28]

Теперь спросим себя: каким образом приходим мы к такому убеждению? Схема пройденного хода мысли следующая: если существует внешний мир, то он воспринимается не как таковой, но преобразуется, благодаря нашей организации, в мир представлений. Мы имеем здесь дело с предпосылкой, которая. будучи последовательно развита, упраздняет самое себя. Но способен ли этот ход мысли обосновать какое-нибудь убеждение? Вправе ли мы рассматривать данный нам образ мира как субъективное содержание представлений только потому, что к этому взгляду приводит, если его строго продумать, допущение наивного сознания? Ведь наша цель в том и заключается, чтобы доказать недействительность самого этого допущения. Тогда оказалось бы возможным, что доказана была бы неверность утверждения и все-таки был бы верен результат, к которому оно приводит. Это, пожалуй, и могло бы случиться; но тогда уже результат ни в каком случае не может быть рассматриваем, как доказанный из этого утверждения.

Обыкновенно мировоззрение, признающее реальность непосредственно данного нам образа мира как чего-то не подлежащего более сомнению, само собой разумеющегося, называют наивным реализмом. Наоборот, противоположное мировоззрение, считающее этот образ мира лишь содержанием нашего сознания, называют трансцендентальным идеализмом. Таким образом, результат предыдущих рассуждений мы можем выразить следующими словами: трансцендентальный идеализм доказывает свою правилъностъ, оперируя для этого средствами наивного реализма, к опровержению которого он стремится. Он прав, если наивный реализм ложен; но эта ложность доказывается при помощи самого неверного воззрения. Для того, кому это станет очевидным, не остается ничего другого, как покинуть путь, намеченный здесь для достижения какого-либо мировоззрения, и пойти иным путем. Но что же, должны ли мы искать этого пути наугад, путем попыток, пока мы случайно не набредем на верный?

Эд. ф. Гартман несомненно держится этого взгляда, когда думает, что он доказал значимость своей теоретико-познавательной точки зрения тем, что она объясняет явления мира, между тем, как другие точки зрения этого не делают. По воззрению этого мыслителя, отдельные мировоззрения вступают в своего рода борьбу за существование, и то мировоззрение, которое окажется лучшим, объявляется победителем. Но такой способ действия кажется нам уже потому несостоятельным, что ведь прекрасно может существовать несколько гипотез, которые одинаково удовлетворительно ведут к объяснению мировых явлений. Поэтому будем лучше держаться вышеупомянутого хода мыслей для опровержения наивного реализма и посмотрим, в чем собственно его недостаток, Ведь наивный реализм — это такое понимание, из которого исходят все люди. Уже по одному этому рекомендуется начать исправление именно с него. Когда мы затем найдем, почему он должен быть недостаточным, тогда мы выйдем на верный путь уже с совсем иной уверенностью, чем если бы мы пытались отыскать его просто наугад.

Очерченный выше субъективизм основывается на мысленной переработке известных фактов. Он, таким образом, предполагает, что при фактической исходной точке, с помощью последовательного мышления (логического сочетания известных наблюдений), могут быть добыты верные убеждения. Но самое право на такое применение нашего мышления этой точкой зрения не повторяется, и в этом ее слабость. В то время, как наивный реализм исходит из непроверенного признания, что воспринятое нами содержание нашего опыта имеет объективную реальность, охарактеризованная точка зрения исходит также из непроверенного убеждения, что применением мышления можно прийти к научно-правомерным убеждениям. В противоположность наивному реализму эту точку зрения можно назвать наивным рационализмом. Чтобы оправдать такую терминологию, мы хотели бы здесь вставить короткое замечание о понятии «наивного». Деринг пытается ближе определить это понятие в своей статье «О понятии наивного реализма»[29]

Он говорит об этом: «Понятие наивности обозначает как бы нулевую точку на шкале рефлексии над своим собственным положением. По своему содержанию наивность может вполне совпадать с правильным, так как, хотя она и лишена рефлексии и именно поэтому лишена и критики, или некритична, но это отсутствие рефлексии и критики исключает лишь объективную уверенность в правильности; оно заключает в себе возможность и опасность ошибки, но ни в каком случае не необходимость ошибки.

Существует наивность чувства и желания так же, как представления и мышления в самом широком смысле этого слова; далее — наивность выражений этих внутренних состояний, в противоположность подавлению и изменению этих выражений, вызванным соображениями и рефлексией. Наивность не подвергается, по крайней мере сознательно, влиянию производного, заученного и предписанного; она, как выражает само слово nativus, во всех областях является бессознательной, импульсивной, инстинктивной, демонической». Мы хотим, исходя из этих положений, все-таки еще несколько точнее определить понятие наивного. Во всякой деятельности, которую мы совершаем, принимается во внимание двоякое: сама деятельность и знание о ее закономерности. Мы можем уйти всецело в первую, не спрашивая о втором. В таком положении находится художник, который не знает в рефлексивной форме законов своего творчества, а пользуется ими по чувству, по ощущению. Мы называем его наивным. По существует особого рода самонаблюдение, которое спрашивает себя о законности собственного делания и которое заменяет только что описанную наивность сознанием, что оно знает в точности пределы и правомерность того, что оно совершает. Такого рода самонаблюдение мы назовем критическим. Мы думаем, что таким образом мы лучше всего выразили смысл этого понятия, как оно с более или менее ясным сознанием приобрело право гражданства в философии со времен Канта. Согласно этому, критическая обдуманность является противоположностью наивности. Мы называем критической такую позицию, которая овладевает законами собственной деятельности, чтобы узнать ее надежность и границы.

Но теория познания может быть только критической наукой; ее объектом является в высшей степени субъективная деятельность человека, именно познание, и то, что она хочет доказать, это — закономерность познания. Таким образом, из этой науки должна быть исключена всякая наивность. Она должна видеть свою силу как раз в том, что она совершает то, относительно чего многие обращенные к практическому умы хвалятся, что они никогда этого не делали, именно «мышление о мышлении».