2. ТЕРМИН "КОНКРЕТНОЕ" И ЕГО ИСТОРИЧЕСКАЯ СУДЬБА (МЕТАФИЗИЧЕСКИЙ СПОСОБ МЫШЛЕНИЯ И ЭМПИРИЗМ)
2. ТЕРМИН "КОНКРЕТНОЕ" И ЕГО ИСТОРИЧЕСКАЯ СУДЬБА (МЕТАФИЗИЧЕСКИЙ СПОСОБ МЫШЛЕНИЯ И ЭМПИРИЗМ)
Традиция, дожившая до наших дней в ходячем словоупотреблении, зачастую связывает "конкретность" с непосредственно-чувственным способом осознания вещей и явлений окружающего мира, с чувственной полнотой и наглядностью представлений о них. В этом смысле термин "конкретное" употребляется и в наши дни сплошь и рядом. Для этого имеются известные основания, и было бы пустым педантством возражать против такого словоупотребления. Беда не в этом. Беда начинается тогда, когда это словоупотребление намеренно или нечаянно переносят в философию -- здесь оно сразу приводит к неточности и к путанице.
Употребляя термин "конкретное" как синоним чувственной наглядности знания о предмете, изображения предмета, редко отдают себе отчет в том, что это словоупотребление теснейшим образом (и исторически и по существу) связано с давно отжившими свой век (а ныне ставшими реакционными) системами философских взглядов на вещи и на процесс их познания.
Редко отдают себе полный отчет в том, что такое словоупотребление предполагает, в качестве молчаливо и бессознательно принимаемых предпосылок, целую систему гносеологических представлений.
Классическую, то есть систематически продуманную во всех следствиях форму, это понимание "конкретного" обрело в философии 17-18 вв., отразившей решительный и широкий поворот к опытному исследованию природы, поворот, совершавшийся в острой борьбе со схоластическими традициями средневековой науки.
На первых порах философия, отражавшая в обобщенной форме настроения и практику современного ей естествознания и разрабатывавшая соответствующую теорию научного познания, неизбежно должна была, выражая свои идеи, пользоваться языком, созданным схоластикой. Все без исключения термины, которыми пользуются представители философии 17-18 вв., ведут свое происхождение от той самой схоластики, которую она оспаривает. С помощью тех же самых терминов выражаются полярно противоположные взгляды.
И -- как это ни удивительно -- понимание "конкретного" как чувственно воспринимаемой полноты явлений, окружающих человека, ведет свое происхождение вовсе не от материализма, а от средневековой схоластики.
Термин "конкретное" в его первоначальном латинском значении означает попросту нечто сложное, составленное, сращенное, смешанное. Сделавшись термином философским, войдя в обиход философского языка, он, естественно, приобрел (уже на закате античного мира) и довольно определенное теоретическое содержание, зависящее каждый раз от той системы взглядов, которую с его помощью стали выражать. Характерное для христианской схоластики презрение к чувственно-данному миру отразилось на судьбе термина таким образом, что им стали обозначать "смертные", "тленные", -- составленные, а потому и обреченные на рассыпание единичные вещи, имевшие в глазах схоластической философии весьма ничтожную ценность.
"Конкретному" -- то есть чувственно воспринимаемому миру единичных вещей, миру смертному, тленному и презренному, схоластика противопоставила мир нетленных бессмертных умопостигаемых "вечных" сущностей, царство рафинированного умозрения. Отсюда как раз и происходит то антикварное почтение к "абстрактному", над которым впоследствии так едко издевался Гегель.
Молодая, полная сил наука, начавшая вместе с материалистической философией разрушать устои средневекового мировоззрения и пользовавшаяся на первых порах терминологией врага, придала и терминам "абстрактное" и "конкретное" свой, прямо противоположный по своему теоретическому содержанию смысл.
"Конкретным" она -- как и схоластика, называла по-прежнему те же единичные вещи и явления. То есть смысл термина остался один и тот же, -- но содержание понятия оказалось прямо противоположным.
Многообразный, чувственно-воспринимаемый человеком мир единичных вещей и явлений стал теперь в глазах человека той единственно достойной уважения и изучения реальностью, по сравнению с которой мир теоретических формул оказывался лишь бледной тенью, обедненным выражением, слабым схематическим подобием, очень несовершенным, сухим и тощим "абстрактным"...
Да он и в самом деле был в то время именно таким. Наука делала лишь первые шаги, и накопленный ею багаж был несравнимо мал по сравнению с тем, что предстояло ей сделать. Безбрежный океан природных явлений и воодушевлял философию своим величием, и одновременно оказывался подавляющим масштабом для добытых знаний.
"Конкретное" все теснее связывалось и в представлении людей, и в философской терминологии с образом бесконечного разнообразия явлений окружающего мира, того мира, который человек видит, слышит, осязает, обоняет, воспринимает всеми чувствами, данными ему опять той же природой.
Но специальный анализ хода и результатов познания очень скоро обнаружил, что дело выглядит далеко не так просто, как это может показаться на первый взгляд. Все более обострявшаяся борьба материализма и идеализма, эмпиризма и рационализма вскрыла целые комплексы, узлы и гнезда проблем, связанных с процессом отражения окружающего мира, мира "конкретных" вещей в сознании человека, вынужденного сводить итоги своих познавательных усилий в "абстрактные" теоретические формулы.
И чем обширнее становилась область, уже завоеванная знанием, духовно усвоенная человеком, тем более возрастала роль уже накопленного знания для дальнейшего продвижения вперед, тем острее и острее становилась потребность уяснить взаимоотношение между миром вещей и миром идей, взаимоотношение, с каждым днем все усложнявшееся, с каждым новым успехом знания становившееся все непонятнее.
Все более и более четко определявшаяся тенденция эмпиризма в философии, хотя и не совпадающая до конца с материализмом, но очень тесно с ним связанная, стала обнаруживать свою крайнюю недостаточность. Все исторически неизбежные ограниченности эмпиризма как гносеологической установки, как принципиальной позиции в философии отразились, естественно, и на толковании проблемы отношения абстрактного и конкретного.
Согласно последовательно и систематически проведенному через все понимание эмпиризма человек посредством своим органов чувств воспринимает вещи именно такими, каковы они "на самом деле".
Но уже сама реальная практика науки -- не говоря уже о гносеологических возражениях, основывавшихся на тщательном анализе познавательных способностей человека, -- свидетельствовала о другом.
Материализм -- если он хотел быть теорией, соответствовавшей реальной практике познания, -- не мог не быть механистическим материализмом. А это означало в итоге, что значение объективного качества явлений окружающего мира он вынужден был признавать только за протяженностью, только за пространственно-временными характеристиками чувственно воспринимаемых вещей и явлений.
Объективная реальность в представлении и Декарта, и Гоббса -- это реальность геометрическая. Все, что не может быть сведено к геометрическим отношениям, последовательно мыслящий механистический материалист вынужден истолковывать как продукт деятельности органов чувств, не имеющий ничего общего с самими вещами, -- то есть как чисто субъективную иллюзию.
Между миром вещей и миром научного знания тем самым разглядели промежуточное звено -- чувственность -- которая, если и не абсолютно искажает вещи, то во всяком случае показывает их не совсем такими, каковы они есть "на самом деле". Чувственно-данный образ вещи -- чувственно-конкретный ее образ -- предстал с этой точки зрения как весьма и весьма сильно субъективно окрашенная копия с бесцветного геометрического оригинала. Задача мышления стала в связи с этим определяться уже по-иному -- для того чтобы добыть чисто объективное знание, нужно смыть с чувственно-данного образа вещи все лишнее, привнесенные органами чувств краски.
Обеднение чувственно-данного образа вещи, абстрактное извлечение из него только геометрической формы уже оказывалось не уходом, не отлетом от истинной действительности, а наоборот, первым приближением к ней.
Вся конкретная полнота вещи оказалась лишь субъективной иллюзией, а мир вещей стал абстрактно-геометрическим.
Абстрактное знание, заключенное в сухих математических формулах и законах, опять начинает расцениваться -- хотя и с прямо противоположных позиций -- как более истинное, нежели "конкретное", непосредственно воспринимаемая органами чувств картина. Любая единичная вещь начинает пониматься как более или менее случайное сочетание одних и тех же во всех случаях элементов, частичек, атомов.
"Конкретное" опять утратило всякую цену в глазах науки и философии, отражавшей успехи научного познания. Иными словами, философия эмпиризма (поскольку она не отказывалась от материалистического принципа) неизбежно, волей-неволей, пришла к выводу, прямо противоположному ее исходному убеждению.
Последовательный эмпиризм исходит из того, что вне человека с его органами чувств и с его мышлением находятся конкретные вещи и явления, а "абстрактное" есть продукт человеческой головы, нечто, находящееся только в мышлении.
Но ведь подлинный смысл его позиции оказывался в итоге как раз обратным: вне человека существуют только абстрактно-геометрические частицы, сочетающиеся по абстрактно-математическим законам, а "конкретное" имеет место лишь в субъекте, лишь в его органах чувств, лишь в его сознании...
Путь науки и рисуется с этой точки зрения как путь, ведущий от конкретного (как неистинного, как субъективного) -- к абстрактному. Мышление смывает, стирает с "конкретного" образа вещи все лишнее, все привнесенные чувственностью краски и тем самым добывает истинное знание, соответствующее объекту.
В связи с этим находится и представление об анализе, об индукции как об основной форме деятельности разума. От частного -- к общему так идет, с точки зрения эмпирика, познание явлений. Акт выработки понятия начинает рассматриваться крайне односторонне -- как акт отвлечения "общего" от множества единичных случаев, как отыскание общего правила, которому подчиняются разнообразные явления.
И совсем не случаен тот факт, что эмпиризм и сенсуализм в теории познания всегда обнаруживают более или менее явственную тенденцию к номинализму. Любое понятие (кроме математических) по существу приравнивается к общему термину, выражающему или сходство или чувственно воспринимаемое отношение между вещами. Критерием истинности понятия тем самым оказывается его прямое соответствие чувственно воспринимаемому образу вещи.
И -- поскольку эмпирик остается на позициях материализма, и, следовательно, полагает, что истинное знание о природе выражается только на языке чисел, -- он все остальные понятия истолковывает только как общие термины, служащие человеку для упорядочения "опыта", для удобства запоминания, для общения с другим человеком и т.д. и т.п.
Понятие -- как структурная единица, как "клеточка" мышления тем самым и приравнивается к выражению чувственно воспринимаемого сходства между единичными вещами в слове, в речи, в языке, -- а исследование процесса образования понятия, как правило, сводится к анализу процесса образования абстрактных имен. В этом смысле очень характерны исследования Локка, родоначальника гносеологии одностороннего эмпиризма.
При этом неизбежно все логические категории растворяются в психологических и даже в грамматических. Для Гельвеция, характернейшего представителя материалистического сенсуализма, "метод абстракции" прямо определяется как способ, как способность "запоминания наибольшего количества вещей"; тот же Гельвеций видит в неправильном употреблении имен одну из самых фундаментальных причин заблуждения.
Нельзя не упомянуть, что идеалистический вариант локковского эмпиризма, классическую форму которому придал Беркли, превращает все без исключения категории и понятия в "слова", за которыми нелепо искать какого-либо реального смысла. То же самое делает и Юм в своих атаках на такие категории, как причинность, необходимость и пр. Все они превращаются лишь в обозначения "общего" в идеалистически трактуемом "опыте". Так что субъективный идеализм Беркли и скептицизм Юма -- это законное дитя эмпиризма, -- его слабости, систематизированные и принявшие самостоятельный образ.
Чрезвычайно характерно, что ни один из представителей эмпиризма и сенсуализма 17-18 вв. не внес ничего сколько-нибудь существенного в разработку собственно логических проблем -- в исследование закономерностей рациональной, логической обработки чувственных, эмпирических данных. Поскольку материалист-метафизик касается этой сферы, все его старания, как правило, ограничиваются лишь тем или иным (чаще всего психологическим) обоснованием справедливости, применимости или негодности старинных логических форм, вскрытых еще трудами Аристотеля.
Это и неудивительно. С точки зрения номиналистической трактовки проблемы понятия и невозможно всерьез поставить вопрос о специфических законах и формах логического процесса, процесса логической обработки опытных данных, потому что его точка зрения не дает даже возможности четко отличить логический процесс от простого пересказывания эмпирических данных в речи, в формах языка, в словах и терминах.
Ограниченность изложенной позиции выявилась уже простым сравнением ее с тем, что и как делало в процессе научного познания современное ей естествознание, реальное мышление, направленное на обработку чувственных эмпирических данных. Уже сам Локк приходит к вполне справедливому выводу, что целый ряд важнейших понятий не может быть оправдан путем показа их соответствия тому общему, которое можно усмотреть в чувственно созерцаемых вещах, не может быть показан как отражение чувственно воспринимаемого сходства множества единичных вещей. Обосновать категорию "субстанции" с точки зрения материалистического сенсуализма и эмпиризма ему уже никак не удается.
Но дело, конечно, заключалось не только в категории "субстанции", а в том, что логические представления, развитые школой Локка, соответствовали лишь психологической поверхности реального логического процесса. Вряд ли удалось бы Локку философски обосновать и оправдать правоту Коперника против Птолемея. Последний со своей системой гораздо ближе соответствовал тому, что человек ежедневно и еженощно созерцает в виде "общего в опыте". Принципиально невозможно оправдать хотя бы один из законов Ньютона тем, что он правильно отражает общее в чувственно созерцаемых фактах. Эмпирия свидетельствует как раз об обратном.
Все дело заключалось в том, что позиция метафизического материализма не позволяла разглядеть подлинной реальности логического процесса как реальности общественно-исторической. Отдельный мыслящий и обобщающий чувственные факты индивид неведомо для него включен в сложнейший процесс развития знания, обладающего законами, которые как раз и составляют Логику человеческой мыслительной способности. Но эта подлинная реальность логического процесса остается вне сферы внимания материалиста-метафизика.
Поэтому операция отвлечения общего, сходного, одинакового в чувственно-созерцаемых фактах на самом деле совершается в русле сложнейшего процесса, процесса общественно-исторического развития научного знания. Но в глубины этого процесса ни один материалист-сенсуалист не заглядывал. Оставалась для него неведомой и действительная основа развития познания -- процесс чувственно-практического овладения общественным человеком объективной реальности...