Глава I. Формирование мировоззрения. Просветительство и зачатки диалектики

Глава I. Формирование мировоззрения. Просветительство и зачатки диалектики

Первым произведением Белинского была написанная в 1830 г., т. е. еще в студенческие годы, драма «Дмитрий Калинин». Не имея ценности в художественном отношении, она представляет значительный интерес как исторический документ, предвещающий возникновение революционной крестьянской демократии в России. В драме Белинский, продолжая традиции Радищева и декабристов, развивает идеи просветительства. В. И. Ленин говорит, что характерными чертами русских просветителей XIX в. были: вражда к крепостному праву и всем его порождениям в экономической, социальной и юридической области, защита просвещения, свободы, европейских форм жизни, отстаивание интересов народных масс, главным образом крестьянства (см. 2, 2, 519). Такими идеями пронизана и пьеса Белинского. В последующих своих произведениях и даже письмах он по вполне понятным причинам о крепостном праве почти не говорит, хотя в подтексте проблема уничтожения крепостничества всегда присутствует. Тем большее значение имеет юношеская драма, где он обличает крепостную систему во весь голос, предвосхищая свое гениальное «завещание» — «Письмо к Гоголю».

В пьесе Белинский показывает трагедию русского народа: полное бесправие крепостных, постоянное унижение их человеческого достоинства, дикие телесные наказания, сдачу «провинившихся» в рекруты, непосильную барщину, разорение крестьянских хозяйств. Белинский делает вывод, что крепостные отношения «противны правам природы и человечества, правам самого рассудка». Красной нитью через всю драму проходит мысль о необходимости просвещения для страны и о пагубном влиянии крепостного права.

В пьесе имеются подступы и к революционным идеям. Ее главное действующее лицо — образованный, умный и благородный крепостной Калинин заявляет, что люди имеют право нарушать законы крепостного общества, и с восторгом вспоминает «героев древних и новых времен»: «великого мученика свободы» Брута и патриота Сусанина. Надо вспомнить, что Брут и Сусанин были любимыми историческими личностями Рылеева, на которого, как и вообще на декабристов, намекает Белинский своими «героями нового времени».

В спорах Калинина с его другом Сурским на религиозные темы выражены размышления и сомнения самого Белинского, его разрыв с официальной религией. Возражая Сурскому, советовавшему «терпеть здесь, чтобы наслаждаться там», Калинин говорит: «Неужели это премудрое и милосердое существо, которого мы называем богом, посылает людей на землю, как колодников на каторгу?» (3, 1, 462). Калинин признается своему другу, что раньше он был очень религиозен, но в последнее время в нем поселилось какое-то мрачное сомнение, которое, «как пожар разрушительный», истребило в нем «доверенность к промыслу» и веру в высокое.

Будучи еще совершенно неопытным в делах идеологической борьбы, Белинский мечтает о том, чтобы его драма была напечатана или поставлена. Он представляет ее в Московский цензурный комитет. Тот запрещает драму как противную «религии, нравственности и российским законам». Сам Белинский за нее исключается из университета, хотя официальное постановление мотивирует исключение «ограниченностью способностей» (!) будущего великого критика. Такое возмездие за открытый политический протест не было слишком суровым для того времени. Но к Белинскому было применено и другое средство подавления «вольнодумства» — невозможность поступить на государственную службу. В результате он оказался в тяжелейшем материальном положении. Все происшедшее стало для Белинского серьезной политической школой. Он понял, что против существовавшего строя нельзя было бороться открыто, лицом к лицу, что оставалась, по словам Герцена, лишь одна возможность борьбы — вести подземные мины.

В поисках путей освобождения России Белинский обращается к философии, которой он всегда интересовался. Еще в гимназии товарищи прозвали его «маленьким философом». Хотя в университете кафедра философии после восстания декабристов была закрыта, именно в университетских стенах Белинский начал знакомиться с немецкой классической философией. Профессор физики и сельского хозяйства М. Г. Павлов и профессор изящной словесности Н. И. Надеждин излагали студентам сущность учения Шеллинга. Кроме того, передовые студенты, по свидетельству К. С. Аксакова, самостоятельно изучали натурфилософские сочинения Шеллинга.

Особенно большую роль в освоении Белинским достижений мировой философии сыграло его сближение с кружком Станкевича. Он близко сошелся и с самим Н. В. Станкевичем, и с его друзьями — М. А. Бакуниным, В. П. Боткиным, К. С. Аксаковым и другими, а затем и с членами кружка Герцена и Огарева. Станкевич и его друзья упорно изучали идеи немецкой классической философии: отчасти Канта и Фихте, больше Шеллинга и в дальнейшем Гегеля. Хотя члены кружка по своим идейным убеждениям отличались друг от друга (радикально настроенные и умеренные, будущие западники и будущие славянофилы), но все они интересовались вопросами современности и были противниками крепостничества.

Через кружок Станкевича Белинский установил связь с журналом «Телескоп» и его издателем, видным критиком 20—30-х годов Надеждиным. Как отметил еще Чернышевский, Н. И. Надеждин стал «образователем» Белинского, а его критика, развивавшаяся в направлении к реализму, — «приготовительницей» критической деятельности великого русского мыслителя (см. 45, 164, 177, 179). Однако в дальнейшем их идейные пути разошлись, и Белинский выступал в печати с критикой отдельных статей Надеждина.

С 1833 г. Белинский начал печататься в «Телескопе» и в приложении к нему — «Молве» как никому не известный переводчик с французского языка. И вдруг в 1834 г. в «Молве» появилась его статья, сразу привлекшая к нему внимание всей мыслящей России. Статья эта называется «Литературные мечтания (Элегия в прозе)». Она посвящена прежде всего литературным вопросам, однако далеко не только им. «Литературные мечтания» представляют собой первый литературный и философский манифест только еще намечающейся русской революционной демократии.

Наученный прежним опытом, Белинский многие свои мысли в этой статье излагает эзоповским языком, намекая, что ее надо читать и между строк. «…По особенным обстоятельствам, — пишет он, — впрочем, важным только для одного меня, не могу говорить всего, что думаю» (3, 1, 86). Белинский выдвигает вызвавшее много шума положение: «У нас нет литературы!» Положение это было ошибочным, критик от него потом отказался, но по существу за этой ошибочной формулой скрывался глубокий смысл. Она явилась резким протестом против господства в литературе таких реакционных авторов, как Булгарин, Сенковский (барон Брамбеус), Греч, Кукольник и др. Доказывая, что все написанное этими авторами ничего общего не имеет с художественным творчеством, Белинский развивает мысль о тщетности попыток искусственно создать литературу в духе официальной народности. «…Литературу не создают, — утверждает критик, — она создается так, как создаются, без воли и ведома народа, язык и обычаи» (3, 1, 87).

Белинский останавливается на самой больной для передовых русских людей проблеме — на глубокой пропасти, существовавшей между народом и образованными классами. Борясь за сближение интеллигенции с массами, он выдвигает задачу создания народной литературы. «…Литература непременно должна быть народною, если хочет быть прочною и вечною!» (3, 1, 61). И далее: «…народность — вот альфа и омега нового периода» (3, 1, 91).

Провозглашение идеи народности литературы было на этом этапе составной частью философии просветительства Белинского. В эти годы он видит выход для России в широком распространении образования, просвещения, считая, что в результате этого «умственная физиономия народа выяснится», т. е. сформируется народное самосознание. А это, по его мнению, будет означать свободу и счастье для народных масс. По существу Белинский в это время рассматривает просвещение как главную движущую силу истории. В одной из своих рецензий, написанной вскоре после «Литературных мечтаний», он говорит: «…история есть картина успехов человечества на поприще самосовершенствования... Человечество делается лучше… от полного гармонического сознания своего назначения, цели своего существования; а это сознание может произойти от повсеместного, общего просвещения» (3, 1, 191, 192).

Философия просветительства у Белинского пронизана гуманистическими принципами. В своей «Элегии» он призывает к бескорыстному служению человечеству, родине, истине, клеймя путь эгоизма, угнетения слабых, лести сильным, корыстных расчетов, торговли своим талантом. Этим гуманистическим принципам, понятым затем более глубоко, он остается верен до конца жизни.

Философские взгляды Белинского этого периода, как и всякая философия просветительства, имели свои слабые стороны. Противопоставляя добро злу, истину заблуждению, должное существующему, он судит о них отвлеченно. Его идеал носит абстрактный характер, он не выводит его из фактов, а строит априорно. Русские крепостнические порядки Белинский осуждает с точки зрения абстрактного «разума». Видя в распространении просвещения средство для преобразования России, он первенствующую роль отводит сознанию, т. е. подходит к историческому процессу идеалистически. И все же абстрактное «добро», «истина», «разум» служат для него оружием борьбы против крепостнической идеологии.

На философию молодого критика в этот период заметное влияние оказал ранний Шеллинг. Белинского привлекают мысли немецкого философа о единстве всего сущего, об общности материи и духа. Как и Шеллинг, он рассматривает эту общность в русле объективного идеализма, включая в него и религиозные мотивы. В «Литературных мечтаниях» он пишет: «Весь беспредельный, прекрасный божий мир есть не что иное, как дыхание единой, вечной идеи (мысли единого, вечного бога), проявляющейся в бесчисленных формах, как великое зрелище абсолютного единства в бесконечном разнообразии» (3, 1, 30).

В познании Белинский вслед за Шеллингом отдает предпочтение искусству перед наукой. Шеллинг позже отказался от этой концепции, но в «Системе трансцендентального идеализма» он утверждал: «…наука лишь поспешает за тем, что уже оказалось доступным искусству» (46, 387). Эту мысль Шеллинга и развивает Белинский, пытаясь доказать, что «синтетическое представление» о мире дает не ум, а художественное восприятие, так как вселенная есть «воплощенный идеал, созданный всемогущим художником». «Разве вы можете постигнуть ее жизнь одним умом? — рассуждает критик. — Ум анализирует жизнь вселенной, ибо не может охватить ее вдруг: искусству представляется синтетическое представление ее жизни, ибо цель искусства есть предображать явления жизни» (3, 1, 134). Как и Шеллинг, Белинский придает особое значение интуиции. Его привлекают мысли Шеллинга о том, что художник творит «безотчетно», что в его творчестве содержится «бесконечность бессознательного», не доступная ни для какого «конечного рассудка» (см. 46, 378). «Главный отличительный признак творчества, — заявляет критик, — состоит в таинственном ясновидении, в поэтическом сомнамбуле» (3, 1, 286).

Шеллинг сыграл роль и в выработке Белинским диалектического метода. Человек большой культуры, критик и писатель В. Ф. Одоевский, хорошо знавший Белинского, отмечает, что он развивал тогда свои диалектические идеи хотя и оригинально, но отправляясь от натурфилософии Шеллинга. Это подтверждается некоторыми высказываниями Белинского. Так, в «Литературных мечтаниях» он пишет, что для идеи, под которой он подразумевает вселенную как воплощение бога, «нет покоя: она живет беспрестанно, то есть беспрестанно творит, чтобы разрушать, и разрушает, чтобы творить… Кружится колесо времени с быстротою непостижимою, в безбрежных равнинах неба потухают светила, как истощившиеся волканы, и зажигаются новые; на земле проходят роды и поколения и заменяются новыми, смерть истребляет жизнь, жизнь уничтожает смерть; силы природы борются, враждуют и умиротворяются силами посредствующими, и гармония царствует в этом вечном брожении, в этой борьбе начал и веществ» (3, 1, 30). Особую роль Белинский отводит борьбе: «Жизнь есть действование, а действование есть борьба» (3, 1, 30). Он распространяет эту мысль и на нравственную жизнь, где существует «борьба между добром и злом, любовию и эгоизмом, как в жизни физической противоборство силы сжимательной и расширительной» (3, 1, 32). Так уже в первом значительном произведении Белинского, появившемся в печати, содержатся зачатки диалектики.

Свои диалектические идеи критик развивает преимущественно в области эстетики. И здесь можно увидеть влияние Шеллинга, проявляющееся в историческом подходе к литературе. Но Белинский не мог долго удовлетворяться эстетикой, послужившей теоретическим обоснованием романтизма. Именно с философии искусства начинается его постепенный отход от Шеллинга. Раньше Белинский считал, что «законы изящного» уже открыты, имея, видимо, в виду эстетику Шеллинга и Шлегеля (однажды он прямо указал на них). Но вскоре он стал утверждать, что человечеству известны лишь некоторые из этих законов, что понятия об изящном относительны, изменчивы и что философия искусства нуждается в развитии на основе новых фактов художественного творчества. Отмечая связь и различия эстетики и критики, Белинский называет последнюю «движущейся эстетикой». Говоря о ее задачах, он прямо заявляет, что она не должна копировать ни умозрительную немецкую, ни историческую французскую критику, а должна синтезировать их (см. 3, 2, 125). По существу Белинский ставит вопрос о необходимости нового направления в критике и в эстетике.

Особенно сильным контрастом шеллингианской эстетической теории было выступление Белинского за реализм в искусстве. Ведь романтическая школа, в основе воззрений которой лежала философия Шеллинга, боролась против представления об искусстве как о воспроизведении жизни. А как раз такое представление постепенно занимает центральное место в эстетических воззрениях Белинского. Следует отметить, что в первое время оно существует рядом с его мыслями об искусстве как о «таинственном сомнамбуле» и пр. Но Белинский не замечает таящегося тут противоречия. Первые его высказывания в защиту реализма относятся еще к «Литературным мечтаниям», т. е. к периоду наибольшего влияния на критика шеллингианства. Чернышевский считает, что Белинский в это время был реалистом «по предчувствию».

Однако вскоре критик недвусмысленно заявил о своем сочувствии реализму. В своей замечательной статье «О русской повести и повестях Гоголя», написанной в 1835 г., Белинский прямо говорит, что в России развилось реальное направление в литературе. Достоинством этой новой литературы он считает «беспощадную откровенность». «…В ней жизнь является как бы на позор, во всей наготе, во всем ее ужасающем безобразии и во всей ее торжественной красоте…» (3, 1, 267). Критик отмечает, что в новых художественных творениях «жизнь как будто вскрывается аналитическим ножом». Главой нового литературного направления Белинский называет Гоголя. Он первый указывает на гениальность великого писателя и вопреки нападкам и «похвалам» реакционных авторов предрекает ему исключительную роль в русской литературе.

Творения Гоголя помогают Белинскому диалектически осмыслить реальную действительность. Он говорит, что почти каждая повесть Гоголя — смешная комедия, которая начинается глупостями, оканчивается слезами и называется жизнью. «И такова жизнь наша: сначала смешно, потом грустно!» (3, 1, 290). Белинский указывает на противоречия действительности, вскрываемые творчеством Гоголя: он отмечает скрытые контрасты в «Невском проспекте», горечь в смехе над ссорой Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича, противоречия великой эпохи целого народа в повести о Тарасе Бульбе, загадки человеческой психологии в «Старосветских помещиках».

Анализ последней повести особенно замечателен. Критик подчеркивает реализм этого произведения. Он указывает, что старосветских помещиков связывает лишь одно «низменное» чувство — привычка. К высшим поэтическим достижениям этой повести он относит диалог между Пульхерией Ивановной и Афанасием Ивановичем на тему: «Чего бы такого еще поесть». А между тем, говорит Белинский, у Гоголя показано «великое таинство души человеческой», поставлена «великая психологическая задача»: почему такое, казалось бы, низменное чувство, как привычка, часто превышает по своей силе высокие и благородные страсти людей? «Г-н Гоголь, — пишет критик, — сравнивает ваше глубокое, человеческое чувство, вашу высокую, пламенную страсть с чувством привычки жалкого получеловека и говорит, что его чувство привычки сильнее, глубже и продолжительнее вашей страсти… Так вот где часто скрываются пружины лучших наших действий, прекраснейших наших чувств! О бедное человечество! жалкая жизнь!» (3, 1, 292). Не раз потом Белинский, уже в связи с социальными задачами русской жизни, задумается над страшным вопросом о силе привычки, над проблемой традиций, которые нельзя безнаказанно игнорировать.

Утверждение реализма в эстетике Белинского сопровождалось отходом его от философии Шеллинга. Но это не значит, что критик перестал признавать его заслуги. Много лет спустя, уже став материалистом, подвергнув резкой критике шеллингианскую «философию откровения», он вместе с тем назвал раннего Шеллинга великим мыслителем, много давшим развитию человеческой мысли.

Отход Белинского от Шеллинга не был еще отказом от идеализма. В противоречивом развитии его мировоззрения произошел вдруг неожиданный поворот: в 1836 г. Белинский при помощи Бакунина познакомился с философией Фихте. Сначала критик увлекся его идеями. Горячо сочувствуя в тот период французской революции, он обнаружил отклик на нее и в этих идеях. По его собственному свидетельству, он тогда «фихтеанизм понял, как робеспьеризм» (3, 11, 320). Его привлекало в этом учении то, что Фихте, подобно Робеспьеру, противопоставлял существующему обществу идеальное общество, построенное на началах разума и моральных принципов. Белинский писал тогда Бакунину, что благодаря философии Фихте он убедился, что «идеальная-то жизнь есть именно жизнь действительная, положительная, конкретная, а так называемая действительная жизнь есть отрицание, призрак, ничтожество, пустота» (3, 11, 175).

В своей статье «Опыт нравственной философии А. Дроздова», написанной в сентябре 1836 г., Белинский, отражая идеи Фихте, излагает основной вопрос философии в духе субъективного идеализма. Он утверждает, что «факты и явления не существуют сами по себе: они все заключаются в нас. Вот, например, красный четвероугольный стол: красный цвет есть произведение моего зрительного нерва, приведенного в сотрясение от созерцания стола; четверо-угольная форма есть тип формы, произведенный моим духом, заключенный во мне самом и придаваемый мною столу; самое же значение стола есть понятие, опять-таки во мне же заключающееся и мною же созданное, потому что изобретению стола предшествовала необходимость стола, следовательно, стол был результатом понятия, созданного самим человеком, а не полученного им от какого-нибудь внешнего предмета» (3, 2, 239–240).

Но субъективный идеализм уже тогда по существу был совершенно чужд Белинскому, а «абстрактный идеал» очень скоро перестал его удовлетворять, и он отрекся от него. Впоследствии он в шутливой форме признался Бакунину, что «прогулялся» по идеям Фихте «больше для компании, чтобы тебе не скучно было одному» (3, 11, 322–323). Отмечая, что учение Фихте принесло ему «великую пользу», Белинский вместе с тем подчеркнул, что оно сделало и много зла: возбудило веру в мертвую, абстрактную мысль. Но эта вера была непродолжительной. Какую же пользу критику принесло его увлечение идеями Фихте? Белинский прямо не говорит об этом. Но в последующие годы, подчеркивая большое значение Фихте в истории философии, он относит немецкого мыслителя к «пророкам гуманности», к «жрецам вечной любви и вечной правды» и отмечает его заслугу в призыве к действию. Видимо, именно эти особенности философии Фихте оставили свой след, хотя и в преображенном виде, в мировоззрении Белинского.

В 1836 г. произошло событие, которое, по выражению Герцена, «прогремело подобно выстрелу из пистолета глубокой ночью» и «разбило лед после 14 декабря». В «Телескопе» было опубликовано «Философическое письмо» П. Я. Чаадаева, содержавшее кроме философских идей автора резкую критику существовавшей в России системы. Это было первое открытое критическое выступление после восстания декабристов. По распоряжению Николая I «Телескоп» был закрыт, Надеждин сослан, а Чаадаев объявлен сумасшедшим. Поскольку Белинский был непричастен к опубликованию «Письма», он отделался обыском при въезде в Москву. Все же он снова остался без средств к существованию и полтора года не печатался. Только с марта 1838 г., став фактическим руководителем журнала «Московский наблюдатель» (формально его редактором являлся В. П. Андросов), Белинский возобновил свою литературную деятельность.

Все это время критик продолжает разрабатывать свою философскую концепцию. В каком же направлении идет эта разработка? Большой интерес представляет здесь свидетельство В. Ф. Одоевского. «Всякий раз, — пишет он, — когда мы встречались с Белинским… мы с ним спорили жестоко, но я не мог не удивляться, каким образом он из поверхностного знания принципов натуральной философии (naturphilosophie) развивал целый органический философский мир sui generis. Едва имея понятия о Шеллинге только, Белинский сам собой дошел до Гегеля, ему неизвестного, то есть в Белинском совершился своеобытно тот переход, который в философском мире совершился появлением Гегеля после Шеллинга… Развить в себе самом целый ряд философских теорем, развивавшихся в философской атмосфере мира, не далось бы дюжинному человеку» (6, 17).

Итак, по мнению Одоевского, Белинский «дошел до Гегеля» самостоятельно, еще до знакомства с его произведениями. Когда состоялось это знакомство? Некоторые сведения о Гегеле критик мог почерпнуть еще в первой половине 30-х годов из переводных статей, печатавшихся в русских журналах, в особенности в «Телескопе», а еще больше — из бесед со Станкевичем, которого Герцен называл «первым последователем Гегеля в кругу московской молодежи». Но письма Белинского свидетельствуют, что он вплотную подошел к изучению гегелевской философии в конце 1837 г. Осенью этого года М. Н. Катков, переводивший введение к «Эстетике» Гегеля, передал ему содержание этого произведения (см. 3, 11, 189, 272, 387), а примерно в начале 1838 г. Бакунин, изучавший «Феноменологию духа» и «Энциклопедию философских наук», познакомил критика с гегелевской философией истории, права и религии (см. 3, 11, 218, 386). В это же время возникает и особый интерес к Гегелю в кружке Станкевича, когда, по словам Герцена, для его членов не стало «параграфа во всех трех частях „Логики“, в двух „Эстетики“, „Энциклопедии“ и пр., который бы не был взят отчаянными спорами нескольких ночей» (см. 18, 9, 18).

Оставаясь объективным идеалистом, Белинский в теории познания вместо интуиции и чувственного познания на первый план выдвигает разум. В письме к Бакунину от 1 ноября 1832 г. он критикует свою прежнюю точку зрения, будто «чувством можно узнать какую бы то ни было истину», и утверждает, что «оно по существу своему не может давать нам никаких идей». Он излагает свое новое убеждение «о достоинстве разума, живущего в природе как явление и в человеке как сознание» (3, 11, 189). Выдвижение на первый план рационального начала вместо интуиции соответствовало движению немецкой философии от Шеллинга к Гегелю.

В том же направлении Белинский совершенствует свою диалектику. Гегель критикует Канта за «игру… в конструирование» (17, 1, 336), Шеллинга — за определения, существующие «в форме заверения», за метод «приклеивания» безжизненной схемы к действительности (см. 17, 4, 26–28). В противоположность своим предшественникам он считает, что философия должна все доказывать и выводить из действительного положения вещей. «Возможно ли то-то и то-то или невозможно, это зависит от содержания, т. е. от целостности моментов действительности, которая в своем раскрытии обнаруживает себя необходимостью» (17, 1, 242). Такой подход к философским проблемам намечается самостоятельно и у Белинского. Он виден уже в его требованиях развивать эстетику на основе выводов из существующих художественных произведений. Так же начинает подходить критик и к социальным проблемам. Он отвергает «абстрактный идеал», оторванный «от географических и исторических условий развития», идеал, «построенный на воздухе» (3, 11, 385), и упрекает Бакунина за то, что тот, втащив его в «фихтеанскую отвлеченность», на время уничтожил в его понятии «цену опыта и действительности» (3, 11, 282).

Вспоминая позже этот период, Белинский говорит, что его обращение к действительности было следствием самостоятельного развития его идей. «Так в горниле моего духа выработалось самобытно значение великого слова действительность» (3, 11, 282). И вот тогда, когда его «дух жаждал сближения с действительностью» (3, 11, 272), Белинский познакомился с философией Гегеля. Она произвела на него чрезвычайно сильное впечатление. «Новый мир нам открылся… — говорит об этом знакомстве критик, — слово „действительность“ сделалось для меня равнозначительно слову „бог“» (3, 11, 386–387).

Все это свидетельствует о том, что характер восприятия Белинским западной философии определялся теми условиями, в которых он творил, и что, несмотря на ее влияние, философские идеи критика развивались самостоятельно. Обращаясь к действительности, он искал решения главной задачи, стоящей перед Россией, — ликвидации крепостничества. Но в своих теоретических поисках он вдруг пошел по пути, который, казалось, уводил от ее решения.