Глава III. Отказ от «примирения с действительностью» и развитие диалектики
Глава III. Отказ от «примирения с действительностью» и развитие диалектики
В октябре 1839 г. Белинский переехал в Петербург и стал основным сотрудником журнала «Отечественные записки», издававшегося А. А. Краевским. Критик проработал в этом журнале до апреля 1846 г., превратив «Отечественные записки» в самый передовой орган русской печати.
В первое время сотрудничества в этом журнале Белинский опубликовал в нем статьи, в которых наиболее ярко выразились его «примирительные» настроения. Но вскоре начался новый этап в развитии его мировоззрения (1840–1845 гг.). Белинский осудил свои «примирительные» взгляды, оправдание самодержавия, отрицание революций, свои ошибочные литературные оценки. В письме к Боткину от 4 октября 1840 г. он прямо писал: «Проклинаю мое гнусное стремление к примирению с гнусною действительностию!» (3, 11, 556).
Чем же объяснить отказ Белинского от «примирительных» настроений? Главную роль тут сыграла сама действительность. Еще в период «примирения» критик неоднократно говорил, что его взгляды формируются под воздействием реальной жизни. Он писал Бакунину в октябре 1838 г.: «…никогда не буду предпочитать конечной логики своей своему бесконечному созерцанию, выводов своей конечной логики бесконечным явлениям действительности» (3, 11, 318). И еще: «…если моя мысль… стукается о факты — я велю ее мальчику выметать вместе с сором» (3, 11, 315). Вот «примирительные» взгляды Белинского и «стукнулись о факты», в особенности в Петербурге, где «гнусная действительность» николаевской эпохи проявляла себя наиболее ярко.
Но дело было не только в самой «гнусной действительности», ведь критик и до этого был знаком с ней достаточно хорошо. Главное влияние на него оказали наметившиеся изменения в общественной жизни страны. В 40-х годах противоречия крепостного хозяйства привели его к кризису. В результате несколько усилились крестьянские волнения. Вновь возродились и распространились среди передовых людей антикрепостнические идеи, казалось, придавленные разгромом движения декабристов. Конечно, и в 40-х годах деспотизм пытался давить все живое, но это ему теперь не всегда удавалось. Герцен говорит об этой эпохе: «…если фасад острога остался тот же, то внутри многое изменилось» (18, 17, 95). Правительство не могло уловить «открытую, огромную конспирацию, проникавшую в душу без присяги… В этой конспирации участвовало все, не только не сговариваясь, но и не подозревая того, — так наливаются в одно и то же время, под влиянием одной и той же атмосферы, не зависимые друг от друга почки, составляющие общий характер весны» (18, 17, 95–97).
Подъем общественного сознания особенно ярко дал себя знать в литературе. Для нее 40-е годы были замечательным десятилетием: вышли в свет «Мертвые души» Гоголя, «Герой нашего времени» и полные гражданского пафоса стихотворения Лермонтова, первые произведения Тургенева, Некрасова, Достоевского, Гончарова. В области русской философии эти годы были ознаменованы появлением работ Герцена «Дилетантизм в науке» и «Письма об изучении природы». Эти сдвиги в общественном сознании нашли яркое отражение и во взглядах Белинского.
Сыграли тут свою роль и его страстные споры с Герценом и его друзьями, принявшие особенно резкую форму осенью 1839 г. и закончившиеся, как уже отмечалось, разрывом. Надо сказать, что эти споры имели положительное значение для обеих сторон: Белинскому они помогали освободиться от его «примирительных» настроений, а его противникам приняться за серьезное изучение Гегеля и понять детерминированный характер истории. В результате временный разрыв критика с Герценом был ликвидирован.
Герцен так описывает их встречу (вероятно, осенью 1840 г.), приведшую снова к их сближению: «Наша встреча сначала была холодна, неприятна, натянута, но ни Белинский, ни я — мы не были большие дипломаты, в продолжение ничтожного разговора я помянул статью о „бородинской годовщине“. Белинский вскочил с своего места и, вспыхнув в лице, пренаивно сказал мне:
— Ну, слава богу, договорились же, а то я с моим глупым нравом не знал, как начать… Ваша взяла; три-четыре месяца в Петербурге меня лучше убедили, чем все доводы. Забудемте этот вздор. Довольно вам сказать, что на днях я обедал у одного знакомого, там был инженерный офицер; хозяин спросил его, хочет ли он со мной познакомиться? „Это автор статьи о бородинской годовщине?“ — спросил его на ухо офицер. — „Да“. — „Нет, покорно благодарю“, — сухо ответил он. Я слышал все и не мог вытерпеть, — я горячо пожал руку офицеру и сказал ему: „Вы благородный человек, я вас уважаю…“ Чего же вам больше?
С этой минуты и до кончины Белинского мы шли с ним рука в руку» (18, 9, 27–28).
На этом новом этапе своего развития Белинский переходит на революционно-демократические позиции. Он готов на борьбу с той самой действительностью, с которой недавно «примирялся». «Не прятаться, а идти навстречу этой гнусной действительности буду я» (3, 11, 483). В этот период Белинский становится убежденным социалистом. Его демократические взгляды сливаются с идеями утопического социализма.
Тогда же происходят существенные изменения и в философских воззрениях Белинского. Отказавшись от «примирения с действительностью», критик пересматривает свое отношение к Гегелю. «Я давно уже подозревал, — пишет он 1 марта 1841 г. Боткину, — что философия Гегеля — только момент, хотя и великий, но что абсолютность ее результатов ни к […] не годится, что лучше умереть, чем помириться с ними» (3, 12, 22). Белинский видит, что, мирясь «с расейской действительностью», он отдавал дань консервативной системе Гегеля и поэтому, по его собственным словам, имеет «особенно важные причины злиться на него». Он осуждает Гегеля за то, что тот одобрял существовавшие в Германии реакционные порядки, оправдывая «палачей свободы и разума», возводил в идеал прусское правительство, в котором представлены «подлецы, тираны человечества» (см. 3, 12, 24).
Белинский отвергает также систему Гегеля за ее отрыв от практики, за то, что в ней «много кастратского, т. е. созерцательного». Он называет ее книжной философией, знающей только самое себя и равнодушной к миру. «Глупцы врут, говоря, что Гегель превратил жизнь в мертвые схемы; но это правда, что он из явлений жизни сделал тени, сцепившиеся костяными руками и пляшущие на воздухе, над кладбищем» (3, 12, 22). Белинский осуждает немецкого философа за игнорирование интересов живой человеческой личности. Он говорит, что Гегеля интересует только общее, но «это общее является у него в отношении к субъекту Молохом» (3, 12, 22). И критик резко отвергает его консервативную систему, раскланивается, по его выражению, с «философским колпаком» немецкого идеалиста. Страстная тирада Белинского, обращенная к Егору Федоровичу, т. е. к Гегелю, показывает глубокое различие в направленности идей двух мыслителей. «Мне говорят: развивай все сокровища своего духа для свободного самонаслаждения духом, плачь, дабы утешиться, скорби, дабы возрадоваться, стремись к совершенству, лезь на верхнюю ступень лествицы развития, а споткнешься — падай — чорт с тобою — таковский и был сукин сын… Благодарю покорно, Егор Федорыч, — кланяюсь вашему философскому колпаку; но со всем подобающим вашему философскому филистерству уважением честь имею донести вам, что если бы мне и удалось влезть на верхнюю ступень лествицы развития, — я и там попросил бы вас отдать мне отчет во всех жертвах условий жизни и истории, во всех жертвах случайностей, суеверия, инквизиции, Филиппа II и пр. и пр.: иначе я с верхней ступени бросаюсь вниз головою. Я не хочу счастия и даром, если не буду спокоен насчет каждого из моих братий по крови, — костей от костей моих и плоти от плоти моея» (3, 12, 22–23).
В отличие от Гегеля, который своей философией хотел объяснить мир, Белинский ищет в философских идеях не только объяснений, но и средств для преобразования крепостнической России.
«Разрыв» критика с Гегелем в первой половине 40-х годов не был полным. После этого «разрыва» он не сразу освобождается от концепции объективного идеализма. Еще некоторое время он продолжает считать абсолютную идею первоосновой бытия. В своей работе «Идея искусства», написанной почти в одно время с тем письмом, в котором он «раскланивается» с Гегелем, Белинский говорит: «Все сущее, все, что есть, все, что называем мы материею и духом, природою, жизнию, человечеством, историею, миром, вселенною, — все это есть мышление, которое само себя мыслит» (3, 4, 586). Подобные высказывания встречаются время от времени в произведениях критика, относящихся к первой половине 40-х годов. Но эта идеалистическая концепция приходит во все большее противоречие с реалистической сущностью философских идей Белинского. Постепенно изменяется толкование критиком термина «абсолютная идея». Она уже фигурирует у него не как синоним «божественной идеи», а как философская категория «общего». Характеризуя в начале 40-х годов понятие «судьба», как его толковали древние греки, Белинский пишет, что оно на нашем языке именуется разумной необходимостью, законами действительности, соотношением между причиной и следствием. По существу «абсолютная идея», «абсолютное мышление» и пр. употребляются критиком в этот период в том же смысле. Недалек тот день, когда он, перейдя уже к материализму, заявит, что абсолютная идея только привычное название закона природы (см. 3, 12, 330).
Так под идеалистической формой у Белинского вопреки Гегелю развиваются материалистические тенденции.
Главное, что критик до конца своих дней продолжает ценить в философии Гегеля, — это его метод. В 1843 г. в работе «История Малороссии» он подчеркивает колоссальное значение метода Гегеля. Он называет его «строгим и глубоким», открывающим «большую дорогу сознанию человеческого разума», избавившим его «от извилистых окольных дорог», на которых сознание человечества так часто «сбивалось с пути».
Отречение от «примирения с действительностью» было необходимой предпосылкой для новых философских исканий и находок русского мыслителя. Самым большим достижением его в этот период является дальнейшая разработка диалектического метода. Белинский вносит ценное положение в саму постановку вопроса о методе. Приближаясь к мысли, что научный метод не может быть произвольным, что он должен отражать объективные закономерности, критик говорит, что мы не должны мерить жизнь «на свой аршин, но у ней же самой должны брать этот аршин» (3, 4, 354).
Признав свои ошибки периода «примирения», Белинский вместе с тем сохраняет и развивает ряд сделанных им тогда выводов, имеющих научное значение. Даже по поводу своей статьи «Очерки Бородинского сражения» он пишет, что ее идея «верна в своих основаниях» (3, 11, 576). Он имеет в виду идею саморазвития и объективной необходимости. Этой идее он и теперь уделяет исключительное внимание. Он разрабатывает ее в своих произведениях «Идея искусства», «Руководство по всеобщей истории. Сочинение Фридриха Лоренца», «Стихотворения Е. Баратынского» и в ряде других.
Критик по-прежнему указывает на огромную заслугу Гегеля в разработке учения о всеобщем развитии. Но вместе с тем он толкует эту проблему по-иному, чем немецкий философ. В отличие от Гегеля, который в своем основном труде «Наука логики» дает детальный анализ развития абсолютной идеи, логически существовавшей будто бы еще до появления мира, Белинский говорит о ней только вскользь и только как о возможности бытия. Дух сам по себе «есть только возможность бытия, но не его действительность; чтобы стать (werden) бытием действительным, он должен был явиться тем, что мы называем миром, и прежде всего стать природою» (3, 4, 588). Итак, у русского мыслителя реальный мир, природа — это действительное бытие, а не «инобытие духа», как у Гегеля. В этом аспекте он и рассматривает развитие мира, хотя и ссылается иногда на абсолютный дух и пр.
Свою теорию развития Белинский обогащает новыми положениями. Он связывает ее с учением о единстве всего существующего. Подобно Гегелю, он понимает единство не как одинаковость явлений, а как их взаимообусловленность и взаимодействие. Но в отличие от Гегеля, для которого единство осуществляется в мышлении, в чисто логическом процессе, Белинский видит в этой категории реальные связи действительного мира. Например, он так представляет себе мироздание: «…нет числа небесным телам, и все они делится на миры, подчиненные один другому, и каждое из них есть часть целого, составляющего как бы живое органическое тело, и находится во взаимном отношении и взаимной зависимости от всякого другого…» (3, 4, 599).
Белинский признает бесконечность мира в пространстве и времени. Нет конца вселенной, утверждает он и добавляет, что «все это пространство без границы, вся эта величина без измерения, все это множество без исчисления» (3, 4, 599) родилось само из себя, заключая в себе и свои законы, на основе которых и происходит развитие. В отличие от Гегеля Белинский считает, что природа развивается не только в пространстве, но и во времени. Он делает этот вывод, опираясь на достижения современных ему естественных наук. «Естествоведение, — говорит он, — есть история творящей природы, повествование о восходящей лествице ее явлений…» (3, 6, 95).
Обращаясь к возникновению и развитию нашей планеты, критик отмечает, что она «образовалась не вдруг, а постепенно, перейдя через множество превращений, претерпев множество переворотов, но так, что всякий последующий переворот был ступенью к ее совершенству» (3, 4, 588). В противоположность Гегелю, отвергавшему эволюционные идеи естествознания, Белинский говорит о возникновении и саморазвитии органического мира, о появлении все новых родов и видов, о соединении «живым звеном» растительного царства с животными, о постепенном переходе от низших организаций к высшим и, наконец, о происхождении человека, которого он называет «венцом природы». Характеризуя возникновение людей как высшую ступень в развитии мира, Белинский вместе с тем отмечает, что человек подчинен общим законам природы, что в человеческом организме совершаются «все стихии природы», все ее процессы (см. 3, 4, 73). Развивая ранее признанную им идею объективной необходимости, господствующей в общественной жизни, Белинский понимает ее теперь как закономерность. Он еще не знает, в чем суть этой закономерности, но он твердо уверен, что в «развитии общественности» господствуют «неизменные», т. е. объективные, законы (см. 3, 8, 277). Он считает, что общество, развиваясь, переходит от низших форм к высшим, сохраняя при этом правильную постепенность, строгую логическую последовательность (см. 3, 4, 589).
Утверждая, что «в природе и в истории владычествует не слепой случай, а строгая, непреложная внутренняя необходимость» (3, 4, 591), критик вместе с тем далек от фатализма. В свое понимание диалектического развития мира Белинский вводит практику, активные действия общественного человека. Он пишет, что «действующие силы природы неизменны», т. е. что человек не может отменять одни из них и вводить другие, но, «сообразуясь с ними и действуя через них же, он изменяет климаты, осушает болота… соединяет разъединенные природою моря, озера и реки… он царь природы, повелевающий ею…» (3, 6, 274–275).
Особенно ценным в философских исканиях Белинского в этот период является связь его учения о развитии с идеей отрицания, которая отсутствовала в его концепции во время «примирения с действительностью». Большой интерес критика к этой проблеме объясняется его переходом на революционно-демократические позиции. Теоретическая разработка проблемы отрицания переплетается у него с поисками путей преобразования России. В письме к Боткину от 3 октября 1840 г., осуждая свою статью о Бородинской годовщине за оправдание русского самодержавия, он выдвигает на первый план «идею отрицания, как исторического права… без которого история человечества превратилась бы в стоячее и вонючее болото» (3, 11, 576). «Отрицание — мой бог!» — восклицает он в другом письме (3, 12, 70). Белинский снова придает большое значение борьбе в развитии общества. Но теперь он понимает ее не только как борьбу идей — он признает закономерность и необходимость революций. «Я начинаю любить человечество маратовски», — заявляет он (3, 12, 52).
В одном из своих писем к Боткину Белинский говорит, что смешно думать, будто переход к новому обществу «может сделаться само собою, временем, без насильственных переворотов, без крови» (3, 12, 71). Несколько позже он пишет, что новый общественный строй «утвердился на земле не сладенькими и восторженными фразами идеальной и прекраснодушной Жиронды, а террористами — обоюдоострым мечом слова и дела Робеспьеров и Сен-Жюстов» (3, 12, 105). Белинский уже не отрицает активную роль людей в историческом процессе. Свои симпатии он отдает борцам со старыми порядками. «В истории мои герои — разрушители старого — Лютер, Вольтер, энциклопедисты, террористы, Байрон („Каин“) и т. п.» (3, 12, 70).
Придавая огромное значение идее отрицания, Белинский развивает ее на другой философской основе, чем в первый период своих исканий. Предпосылки отрицания он ищет теперь не в абстрактном идеале, а в действительности. Его первые попытки в этой области связаны с разработкой эстетической теории и относятся к концу «примирительного» периода. В своей статье «„Горе от ума“. Сочинение А. С. Грибоедова» (в конце 1839 г.) Белинский заявляет о праве писателя изображать не только положительные, но и отрицательные стороны жизни. Эти отрицательные стороны он называет «призрачностью», или «призрачной действительностью», противопоставляя ей «разумную действительность». К «разумной действительности» он относит все то, «в чем только есть движение, жизнь, любовь», к «призрачной» — «все мертвое, холодное, неразумное, эгоистическое» (3, 3, 438). Главным для него в «разумной действительности» в противовес мертвой «призрачности» является движение, жизнь, т. е. развитие. Первую он толкует как утверждение жизни, а вторую — как отрицание жизни. Уже в некоторых статьях тех лет критик начинает применять понятие призрачности к общественному строю России.
Деление явлений жизни на «разумные» и «призрачные» помогло Белинскому правильнее понять гегелевскую формулу о действительном и разумном. Если в годы «примирения» он понимал под «действительным» все то, что есть, то в новый период своего творчества он дает ему более глубокое толкование. В 1841 г. он пишет: «…что действительно, то разумно, и что разумно, то и действительно: это великая истина; но не все то действительно, что есть в действительности…» (3, 4, 493). По существу критик приходит к мысли, что отжившее, неразвивающееся является неразумным, недействительным и обречено на гибель.
Для Белинского это не только философская абстракция. Он все более и более убеждается в «неразумности», в «недействительности» крепостного строя России, в необходимости его отрицания, уничтожения. Он размышляет над возможностью революционного преобразования страны. Как диалектик, он понимает, что для отрицания существующего строя необходимы объективные предпосылки, что без них революция невозможна. Он с горечью констатирует, что в крепостной России такие предпосылки еще не созрели, и характеризует свою эпоху как переходную. Белинский пишет П. Н. Кудрявцеву: «…я принадлежу к несчастному поколению, на котором отяжелело проклятие времени, дурного времени! Жалки все переходные поколения — они отдуваются не за себя, а за общество» (3, 11, 521). В письме к В. П. Боткину он называет «истинно трагическим» положение современного ему русского общества, «принужденного тернистым путем идти… к очеловечению» (3, 11, 526).
Но вместе с тем критик предвидит, вернее, угадывает, что этот «тернистый путь» ведет к ликвидации крепостничества. Он ищет и находит симптомы его отрицания. Белинский еще не может обосновать это отрицание материалистически, но он вскрывает те сдвиги в общественном сознании, которые предвещают грядущие перемены. В этом отношении особый интерес представляет его работа «Речь о критике А. Никитенко». Белинский констатирует появление «демона сомнения», «духа неуважения», скептицизма по отношению к старым воззрениям. Он пишет: «Во времена переходные, во времена гниения и разложения устаревших стихий общества, когда для людей бывает одно прошедшее, уже отжившее свою жизнь, и еще не наставшее будущее, а настоящего нет, — в такие времена скептицизм овладевает всеми умами, делается болезнью эпохи» (3, 6, 333). Имея в виду прежде всего Россию, Белинский указывает, что такое состояние умов находит яркое отражение в искусстве и в критике. Они определяются духом времени и являются «сознанием эпохи»: искусство есть «сознание непосредственное», а критика — «сознание философское». К последней русский мыслитель относит критику не только искусства и литературы, но и науки, истории, нравственности и пр. Так, Вольтер был критиком феодальной Европы, добавляет Белинский, явно намекая на формирование антикрепостнических идей в России.
Доказывая, что идея отрицания овладела и русской литературой, что в ней отразились общественные «скорби и недуги», Белинский называет ее провозвестницей новых великих истин. Растущий дух отрицания критик ярко показывает в своих работах о Лермонтове и Гоголе. Лермонтова он особенно ценит за «исполинскую энергию благородного негодования», за «грозу духа, оскорбленного позором общества», за осуждение своего поколения, «дремлющего в бездействии». Белинский свидетельствует, что духом отрицания проникнуты произведения Гоголя, в особенности его «Мертвые души». Анализируя страстную полемику, развернувшуюся вокруг этого произведения, он делает вывод, что она имеет не только литературное, но и общественное значение: «То сшибка духов времени, то борьба старых начал с новыми» (3, 6, 323). Белинский доказывает, что поэма Гоголя — произведение «социальное, общественное и историческое» (3, 6, 217), что в нем все комическое является истинной трагедией, свидетельствующей о том, что русская жизнь «разлагается и отрицается». Определяя значение подобной литературы, критик говорит, что сатира «есть высший суд над павшим обществом, его предсмертный, раздирающий душу вопль…» (3, 6, 91).
Выдвигая на первый план идею отрицания, русский мыслитель ставит вопрос о ее научном, философском понимании. К решению этого вопроса он подходит как диалектик, видя в отрицании момент развития. Белинский указывает на связь между отрицаемым и отрицающим: старое не просто отвергается новым, а является условием его развития. Отрицание, говорит он, было бы пустым, мертвым и бесплодным актом, если бы оно состояло только в уничтожении старого (см. 3, 6, 459). Новое, чтобы быть действительным, должно развиваться из старого (см. 3, 4, 79). Критик доказывает, что ничто не является вдруг, ничто не рождается готовым, но все развивается диалектически, переходя с низшей ступени на высшую (см. 3, 6, 582–583). Особенностью этого перехода Белинский считает сохранение всего ценного, что было в прошлом: «…высшее необходимо заключает в себе низшее» (3, 4, 485). Такой диалектический характер развития он называет «непреложным законом», который действует и в природе, и в человеке, и в обществе, и в искусстве. О человеческих обществах Белинский пишет, что их настоящее «есть результат прошедшего, на основании которого должно осуществиться и их будущее» (3, 6, 92).
Одновременно критик не упускает и другой стороны проблемы отрицания: подчеркивая принципиальное отличие нового от старого, он говорит об обществе: «Хотя его завтра и всегда заключено в его вчера, однако завтра никогда не походит на вчера…» (3, 6, 457). Белинский указывает на противоречие между старым и новым, на сопротивление, которое старое оказывает движению вперед, и он концентрирует внимание на необходимости упорной борьбы нового с отжившим. В этих суждениях Белинского видно влияние Гегеля. И все же он подходит к проблеме отрицания по-своему. Для русского революционного демократа оно служит теоретическим оружием преобразования жизни России на демократических началах и помогает ему осмыслить не только ее прошлое и настоящее, но и будущее.
С идеей отрицания у Белинского связано представление о развитии как о поступательном движении, совершающемся по спирали. В своем произведении «Римские элегии, сочинение Гёте» он пишет: «Человечество действительно движется кругом (т. е., идя вперед, беспрестанно возвращается назад), но кругом не простым, а спиральным, и в своем ходе образует множество кругов, из которых последующий всегда обширнее предшествующего» (3, 5, 235–236). В «Руководстве к всеобщей истории Фридриха Лоренца» Белинский снова утверждает, что человечество развивается не по прямой линии и не зигзагами, а спиральными кругами. В этом движении по спирали имеют место и повороты «не вверх, а вниз», но они нужны лишь для того, «чтобы очертить новый, более обширный круг и стать в новой точке, выше прежней…» (3, 6, 94). В истории, говорит Белинский, бывают «попятные движения назад», но лишь для того, «чтобы с большею силою ринуться вперед» (3, 6, 94). Они относятся к отдельным странам, а не к человечеству в целом, так как все пережитое народами хоть и не возрождается, но и не исчезает без следа, а остается для жизни и сознания последующих поколений.
Итак, по Белинскому, движение по спирали означает прогрессивное движение, переходы к более «обширным кругам», к «новой точке, выше прежней». В противоположность гегелевской консервативной системе русский мыслитель выдвигает положение о беспредельном развитии человечества по восходящей линии: «Развитие человечества есть беспрерывное движение вперед…» (3, 5, 235). Белинский утверждает, что жизнь человеческого общества неисчерпаема. Неистощимо и познание людей, а также искусство, которое «неисчерпаемо и неистощимо, как сама действительность» (3, 6, 90). В отличие от Гегеля, который относит расцвет искусства к прошлому, Белинский считает, что оно будет развиваться безгранично. Мысли критика о диалектическом характере отрицания, о развитии по спирали помогают ему в постановке (если не в решении) насущных вопросов русской жизни. Он ищет предпосылки будущего развития России в ее прошедшем и настоящем.
О развитии диалектического метода Белинского свидетельствует эволюция его взглядов и на некоторые другие философские категории. Внимание критика привлекает проблема единичного, особенного и всеобщего. Его суждения по этому вопросу противоречивы. Как диалектик, Белинский подчеркивает единство этих категорий. Но, отдавая дань объективному идеализму, он в этот период выдвигает всеобщее на первый план: «Все общее есть источник и причина существования всего особного и частного» (3, 5, 311). Это звучит совсем по Гегелю. Но в противоположность немецкому идеалисту, для которого всеобщее есть идея, духовное начало, Белинский видит в нем связь реальных явлений. Он говорит, что в природе от минерала и былинки до человека общим является род или вид, который сосредоточивает в себе признаки, общие множеству единичных предметов или существ. Вместе с тем каждый род находит свое выражение в этих единичных предметах и существах. Эти высказывания Белинского подчеркивают, что, с его точки зрения, всеобщее и единичное в природе взаимосвязаны. То же он видит и в истории человеческого общества. Он требует от историка умения «возвыситься до созерцания общего в частном» (3, 7, 53).
Особенно большое значение категории единичного, особенного и всеобщего имеют, по мнению критика, для искусства. С ними у него тесно связано понимание проблемы типического. Разрабатывая эстетические вопросы, критик приходит к выводу, что без единичного и особенного не может быть и всеобщего. Он резко осуждает искусствоведов, утверждающих, будто предметом подлинного искусства может быть не временное, отдельное, а лишь «вечное» и «безусловное». В противовес им Белинский выдвигает диалектическое положение, имеющее общефилософское значение: «вечное» выражается во времени, «безусловное» ограничивается формой проявления, «бесконечное» делается доступным созерцанию в конечном. Он считает, что отрицать это — «значит смотреть на „вечное“ и „безусловное“ как на отвлеченные понятия, чуждые всякого содержания, как на логические построения, лишенные всякой жизненности» (3, 6, 585). Это суждение Белинского по существу направлено не только против представителей русской реакционной эстетики; оно знаменует начало борьбы против «логических построений» объективного идеализма.
Примером того, как совершенствовался метод Белинского, является эволюция его взглядов на необходимость и случайность. Утверждая, что все существующее развивается по законам «непреложной необходимости», он никогда не отрицал случайность и говорил, что его понимание развития «допускает и случайность и произвол» (3, 7, 53). На предыдущих этапах своих философских исканий Белинский просто противопоставлял случайность необходимости. Он отождествлял необходимость с разумностью, а случайность — с бессмысленностью (см. 3, 3, 212). Затем он высказал мысль, что случайность иногда принимает характер необходимости (см. 3, 3, 438). И наконец, он приходит к выводу, что необходимость и случайность нельзя противопоставлять, что необходимость проявляется в различных случайных формах. Характерна в этом отношении его маленькая, но замечательная рецензия на сочинение Ф. Ансильона (см. 3, 4, 273–275). Разбирая вопрос о реформации, Белинский высмеивает рассуждения автора о том, «что бы случилось, если бы не сделалось так, как сделалось», и не было бы Лютера. Русский мыслитель доказывает, что реформация была исторической необходимостью, что она была вызвана развитием среднего сословия и городов, открытием Америки, изобретением пороха и книгопечатания. Появление же даже такого великого человека, как Лютер, было случайностью: и без него реформация неизбежно совершалась бы, хотя, возможно, и в другой форме. «…Форма событий всегда случайна… но причина событий всегда необходима», — делает вывод Белинский (3, 4, 274). Здесь ясно видна правильная мысль критика о том, что необходимость проявляется в форме случайности. Но выражена эта мысль не совсем удачно: получается, что всякая форма случайна, а Белинский так не считал.
Анализируя категории формы и содержания, Белинский указывает на их взаимозависимость при определяющей роли содержания. Он показывает это на примере цветка и говорит, что его форма, его чудные краски, его аромат «вышли изнутри растения» — там его «самодеятельная лаборатория жизненности», но «все внутреннее так тесно и неразрывно слито с внешнею формою, что одно замыкает в себе другое…» (3, 4, 202, 203).
Особенно большое внимание Белинский отводит проблеме формы и содержания в своей эстетической теории. Он неоднократно повторяет, что у великих художников идея органически связана с формой, сквозит через форму как солнечный луч через граненый хрусталь. «В художественном произведении, — говорит критик, — идея с формою должна быть органически слиянна, как душа с телом, так, что уничтожить форму значит уничтожить и идею, и наоборот» (3, 5, 316).
Отводя первенствующую роль содержанию, Белинский придает большое значение и форме. Он утверждает, что ложная идея не может осуществиться в прекрасной форме, так же как прекрасная форма не может быть выражением ложной идеи. Эти суждения критика, относящиеся к сфере искусства, имеют и общефилософское значение. Однако Белинский видит, что в искусстве и в жизни проблема формы и содержания решается все же по-разному. Он считает, что сущность искусства — это «уравновешение» содержания и формы. В жизни же они часто находятся в противоречии. Он начинает говорить об этом, правда несколько расплывчато, вскоре после отказа от «примирительных» настроений. «Действительность прекрасна… по своему содержанию, а не по форме» (3, 4, 491). Через несколько лет он высказывается на эту тему уже как диалектик. Он развивает мысль о том, что содержание, сущность явлений часто скрывается за формой, которая, противореча сущности, маскирует ее. «…Единство скрыто в многоразличии и разнообразии, необходимость — в свободе, разумность — в случайности» (3, 7, 106).
Уделяя все большее и большее внимание вопросу о внутренних противоречиях, заключенных в явлениях, Белинский приближается к пониманию закона единства и борьбы противоположностей. Он и в прежние годы высказывался на эту тему, но тогда, следуя за Гегелем, делал акцент на примирении противоположностей, на достижении гармонии между ними. Теперь же он признает главной движущей силой развития противоречия и борьбу. «Все живое, — пишет он, — тем и отличается от мертвого, что в самой сущности своей заключает начало противоречия» (3, 6, 588). Противоречия неминуемо приводят к борьбе, которой Белинский отводит исключительную роль: «…важно и велико только то, что… мужает и растет в борьбе, что утверждается живою победою над живым сопротивлением» (3, 6, 323). Белинский считает это «мировым законом жизни», которому подчиняются и природа, и общество, и искусство. Критик подчеркивает огромное значение не только борьбы противоположностей, но и их единства. Указывая на взаимную связь и обусловленность противоположных сторон и тенденций, он утверждает, что «живая истина состоит в единстве противоположностей» (3, 6, 588). Он высмеивает мнение, будто один и тот же предмет не может вмещать и хорошее и дурное.
Растущие противоречия между диалектическим методом и идеализмом Белинского заставляют его пересмотреть свои взгляды на основной вопрос философии. Начинается новый, и последний, этап его философского развития.