Глава 5 ВЫСШЕЕ ЧУВСТВО

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 5

ВЫСШЕЕ ЧУВСТВО

Во время недавнего путешествия по Европе я воспользовался возможностью посетить бывший нацистский лагерь смерти в Аушвице. Даже хотя я много слышал и читал об этом месте, я оказался совершенно не готов к подобному переживанию. Моей первой реакцией при виде печей, в которых были сожжены сотни тысяч человеческих существ, было огромное отвращение. Я был потрясён равнодушием расчёта и отстраненностью от чувств, ужасающим свидетельством которых было то, что я видел. Потом в музее, составляющем часть комплекса для посетителей, я увидел коллекцию обуви. Обувь была по большей части или залатанной, или маленьких размеров – и явно принадлежала детям и бедным людям. Это особенно опечалило меня. Что плохого могли сделать они , кому навредили? Я остановился и стал молиться, глубоко взволнованный, – и о судьбе жертв, и о судьбе тех, кто творил это беззаконие, и о том, чтобы подобное никогда не повторилось. И, понимая, что во всех нас есть как способность к бескорыстным поступкам ради блага других, так и способность стать убийцей и палачом, я поклялся никогда, никоим образом не способствовать подобным несчастьям.

События, подобные тем, что имели место в Аушвице, являются энергичным напоминанием о том, что может случиться, если человек – и общество в целом – теряет основные человеческие чувства. Но, хотя совершенно необходимы законодательство и международные соглашения для предотвращения в будущем бедствий такого рода, все мы видим, что жестокость продолжает существовать, вопреки законам. И куда эффективнее и важнее всех этих законов наше отношение к чувствам друг друга на простом человеческом уровне.

Когда я говорю об основных человеческих чувствах, я вовсе не думаю о чем-то мимолетном и неопределенном. Я имею в виду способность сопереживания, которой мы все обладаем и которую по-тибетски мы называем «shen dug ngal wa la mi so pa». Переведенное буквально, это выражение означает «неспособность выносить вид чужих страданий». Принимая во внимание, что именно это свойство дает нам способность понимать, а при определенных обстоятельствах и разделять чужую боль, оно является одной из наших наиболее важных характеристик. Именно оно сдвигает нас с места, когда мы слышим призыв о помощи, заставляет ужасаться при виде причиняемой другим боли, страдать при встрече с чужими страданиями. И оно же заставляет нас зажмуриваться, даже если мы не хотели обращать внимание на чужую боль.

А теперь представьте, что вы идете по дороге и вокруг нет никого, кроме старого человека, идущего впереди вас. Неожиданно тот человек спотыкается и падает. Что вы делаете? Не сомневаюсь, что большинство читателей тут же поспешили бы выяснить, не могут ли они чем-то помочь упавшему. Возможно, и не все. Но, признавая, что все же не каждый поспешил бы на помощь другому, оказавшемуся в беде, я не имею в виду, что в таких немногих исключительных случаях способность к состраданию, которую я считаю всеобщей, полностью отсутствует. Ведь даже те, кто не предпримет никаких действий, разве не ощутят хотя бы сожаление, пусть сколь угодно слабое? Но это все равно будет то же самое чувство, которое заставит большинство людей броситься на помощь. Можно, конечно, представить людей, прошедших сквозь годы войны, – их более не задевает вид чужих страданий. То же самое может произойти с теми, кто живет в местах, насыщенных насилием и безразличием к другим. Можно вообразить даже и тех немногих, кто торжествует при виде чужих страданий. Но это не доказывает, что в таких людях нет способности к состраданию. То, что все мы, за исключением разве что наиболее внутренне искалеченных, высоко ценим проявления доброты, показывает, что, как бы мы ни ожесточались, – способность к состраданию все же сохраняется в нас.

Способность быть признательным другим за доброту, я уверен, является отражением нашей «неспособности выносить вид чужих страданий». Я говорю так потому, что наряду с нашей естественной склонностью к сопереживанию мы также нуждаемся и в проявляемой к нам доброте, которая тянется через нашу жизнь, как путеводная нить. Это особенно очевидно, когда мы совсем юны и когда мы стары. Но стоит нам заболеть, – даже и в годы расцвета мы вспоминаем, как важно быть любимым и ощущать заботу. И, хотя способность жить без любви может казаться добродетелью, в действительности жизнь без этого драгоценного компонента должна быть несчастной. Наверняка не случайно то, что жизнь большинства преступников одинока и бедна любовью.

Мы видим эту признательность за доброту в нашей реакции на улыбки людей. Мне способность людей улыбаться кажется одним из наилучших наших качеств. Это нечто такое, чего не умеют животные. Ни собаки, ни даже киты или дельфины, каждый из которых весьма умен и явно близок человеку, не умеют улыбаться так, как мы. Я лично всегда ощущаю некоторое любопытство, если я улыбаюсь кому-то, а человек остается серьезным и никак не откликается. Но, когда мне отвечают, – мое сердце наполняется радостью. Даже если мне улыбается человек, с которым у меня нет никаких отношений, я тронут. Почему? Ответ очевиден: искренняя улыбка затрагивает в нас нечто основополагающее – нашу естественную тягу к доброте.

Вопреки распространенному мнению, что человек по натуре изначально агрессивен и склонен к соперничеству, я лично считаю, что наше стремление к привязанности и любви настолько глубоко, что проявляется еще до нашего рождения. И действительно, согласно мнению некоторых моих друзей-ученых, есть серьезные доказательства того, что умственное и эмоциональное состояние матери чрезвычайно сильно влияет на состояние еще не родившегося малыша и что ребенку идет на пользу, если мать всегда в добром и мягком настроении. Счастливая мать вынашивает счастливого ребенка. И наоборот, недовольство и гнев вредят правильному развитию плода. Подобным же образом, и в первые недели после рождения тепло и привязанность продолжают играть ведущую роль в физическом развитии крохи. В таком состоянии мозг зреет очень быстро, – и врачи уверены, что это каким-то образом связано с постоянным присутствием матери или ее заменителя. Это показывает, что, хотя дитя не может знать или распознать, кто есть кто, все же оно с совершенной очевидностью нуждается в привязанности. Возможно, что этим также можно объяснить и то, почему большинство раздражительных, легко возбудимых и параноидальных людей так хорошо отзываются на привязанность, на заботу о них. Конечно, кто-то нянчился с ними, когда они были младенцами. Если в этот критический период младенец будет оставлен без заботы, он просто не выживет.

К счастью, такие случаи очень редки. Почти без исключения первым порывом матери становится желание накормить ребенка своим молоком, – и для меня это действие символизирует безоговорочную любовь. Привязанность матери абсолютно искренняя и нерасчетливая: она ведь ничего не ожидает в ответ. Что касается ребенка, то он инстинктивно тянется к материнской груди. Почему? Конечно, мы можем тут упомянуть инстинкт выживания. Но я думаю, что разумно было бы кроме того предположить некую любовь младенца к матери. Если бы дитя чувствовало отвращение, разве оно стало бы сосать? А если бы отвращение чувствовала мать, ее молоко, без сомнения, не текло бы так легко. Нет, вместо этого мы видим здесь взаимоотношения, основанные на любви и обоюдной нежности, совершенно непринужденных. Никто этому не учит, никакая религия этого не требует, никакие законы это не регламентируют, ни в какой школе такого не внушают. Это возникает естественным образом.

Инстинктивная забота матери о ребенке – свойственная, как кажется, и многим животным – является определяющей, поскольку предполагает, что наряду с врожденной потребностью ребенка в любви, необходимой для его выживания, здесь проявляется и прирожденная способность матери дарить любовь. Эта способность так сильна, что мы почти готовы допустить действие биологических механизмов. Конечно, можно утверждать, что эта взаимная любовь – всего лишь механизм выживания. Вполне возможно. Но этим не отрицается само существование любви. И это не опровергает моего убеждения в том, что такая потребность и способность любить заставляют нас предположить, что мы действительно по природе являемся любящими.

Если такая идея кажется неправдоподобной, подумайте о разнице в нашем отношении к доброте и к жестокости, Большинство из нас считает жестокость пугающей. И, наоборот, когда к нам проявляют доброту, мы проникаемся доверием. Точно так же можно рассмотреть взаимоотношения между внутренним покоем – который, как мы уже видели, является результатом любви – и хорошим здоровьем. По моему представлению, наша телесная конституция куда больше годится для мира и покоя, чем для жестокости и агрессии. Все мы знаем, что стресс и тревога ведут к повышению кровяного давления и другим отрицательным симптомам. В системе тибетской медицины умственные и эмоциональные расстройства считаются причиной многих болезней тела, включая и рак. Более того, спокойствие, умиротворенность и забота других считаются весьма важными для излечения больного. Здесь мы тоже можем увидеть глубинное стремление к покою. Почему? Потому что мир и покой предполагают жизнь и развитие, в то время как жестокость предполагает лишь несчастья и смерть. Вот почему нас так привлекает идея чистой земли или рая. Если бы об этих местах говорилось, что там не прекращаются борьба и военные конфликты, мы, пожалуй, предпочли бы остаться в этом мире.

Заметьте также, как мы относимся к самому по себе явлению жизни. Когда зима сменяется весной, когда дни становятся длиннее, солнце светит ярче, появляется свежая трава, – мы непроизвольно испытываем подъем духа. И наоборот, с приближением зимы один за другим начинают падать листья, и большинство растений вокруг нас выглядят так, словно они умирают. Так стоит ли удивляться, если мы в это время года склонны чувствовать себя несколько подавленными? Это, конечно же, признак того, что наша натура предпочитает жизнь смерти, рост упадку и созидание разрушению.

Всмотритесь также в поведение детей. В детях мы видим то, что является прирожденными свойствами человеческой природы, пока она не искажена привнесенными идеями. Мы обнаруживаем, что совсем маленькие дети не особенно отличают одного человека от другого. Улыбка смотрящих на них людей для них куда важнее, чем что-либо другое. Даже когда дети подрастают, они не слишком интересуются разницей между расами, национальностями, религиями или происхождением. Когда они встречаются с другими детьми, они не станут обсуждать подобные темы. Они сразу же займутся куда более серьезным делом – игрой. И это вовсе не сентиментальность. Я вижу это, когда посещаю один из детских лагерей в Европе, где с начала 1960 года живут и учатся многие дети тибетских беженцев. Такие поселения были созданы для осиротевших детей из стран, воевавших друг с другом. И никто не удивлялся, что вопреки разному происхождению дети, оказавшись рядом, живут в полном согласии друг с другом.

Тут можно возразить, что, хотя все мы и можем обладать способностью к любви и доброте, все же человеческая натура такова, что неизбежно эти чувства обращены на тех, кто нам ближе всего. Мы пристрастны к своим родным и друзьям. Наши чувства к тем, кто не входит в наш круг, будут во многом зависеть от личных обстоятельств: тот, кому угрожают, едва ли проявит доброжелательность по отношению к тому, кто ему угрожает. Все это совершенно верно. Я и не отрицаю того, что, какова бы ни была наша способность заботиться о других людях, когда что-то угрожает самой нашей жизни, эта забота редко может взять верх над инстинктом самосохранения. Но это не значит, что сама эта способность исчезла, что и следов ее не осталось. Даже солдаты после сражения зачастую помогают врагам отыскать их убитых и раненых.

При всем том, что я говорил о нашей основной природе, я вовсе не утверждаю, будто в нас нет отрицательных сторон. Там, где есть сознание, там действительно естественным образом возникают и ненависть, и невежество, и насилие. Это потому, что, несмотря на нашу природную склонность к доброте и состраданию, мы все способны и на жестокость, и на ненависть. Именно поэтому мы должны бороться за то, чтобы улучшить свое поведение. Этим объясняется также, почему некоторые люди, выросшие в окружении, полностью лишенном насилия, становятся самыми ужасными убийцами. В связи с этим я вспоминаю, как несколько лет назад посетил Вашингтонский Мемориал, созданный в память мучеников и героев еврейского холокоста, – тех, кто пал от рук нацистов. Что более всего поразило меня в этом монументе, так это то, что он служит памятником совершенно разных форм человеческого поведения. С одной стороны, там есть список жертв неописуемого зверства. С другой – он напоминает о героических проявлениях доброты со стороны христианских и других семей, которые добровольно шли на страшный риск, давая убежище своим еврейским братьям и сестрам. И я почувствовал, что это совершенно правильно и чрезвычайно необходимо: показать обе стороны возможностей человека.

Но существование негативных склонностей не дает нам основания предполагать, что человек от природы жесток или что он неизбежно склоняется к насилию. Возможно, одна из причин распространенности веры в природную агрессивность человека лежит в том, что все средства массовой информации постоянно сообщают нам дурные новости. Но тут дело лишь в том, что для них хорошая новость – не новость.

Утверждение, что природа человека в своей основе не только не насильственна, но по-настоящему склонна к любви и состраданию, доброте, нежности, привязанности, созиданию и так далее, безусловно, влечет за собой некое обобщение, по определению прилагая эти качества к каждому без исключения человеческому существу. Но что нам тогда сказать о тех людях, чья жизнь, похоже, полностью посвящена жестокости и агрессии? В течение одного только последнего столетия можно обнаружить несколько таких примеров. Как насчет Гитлера и его плана полного уничтожения всего еврейского народа? Как насчет Сталина и его репрессий? Как насчет председателя Мао – человека, с которым я когда-то встречался и которым восхищался – и варварского безумия «культурной революции»? Как насчет Пол Пота, создателя полей смерти? И как быть с теми, кто мучает и убивает ради удовольствия?

Тут я должен признать, что не могу найти никакого объяснения для чудовищных действий подобных людей. Тем не менее, мы должны признать две вещи. Первое: такие люди не явились ниоткуда, но возникли в определенном обществе, в определенное время и в определенном месте. Их поступки необходимо рассматривать в связи с этими обстоятельствами. Второе: мы должны осознать значение воображения в их деятельности. Их планы возникали и возникают в соответствии с видениями, хотя извращенными. И несмотря на то, что ничем нельзя оправдать причиненные ими страдания, – они находили какое-то объяснение своим поступкам, считали, что их намерения благородны, и каждый из них – Гитлер, Сталин, Мао и Пол Пот – имел свою цель, ради которой и действовал. Если мы исследуем те поступки, что свойственны только человеку и на которые не способны животные, мы обнаружим, что тут центральную роль играет именно воображение. Эта способность сама по себе – уникальное качество. Но то, как мы его используем, определяет, будут ли направляемые им действия положительными или отрицательными, этичными или неэтичными. То есть ведущий фактор – личностная мотивация (kun long). Если воображение правильно мотивировано, то есть включает понимание того, что и другие желают счастья и имеют право быть счастливыми и не страдать, – то это может привести к настоящим чудесам, поскольку устранение из набора основных человеческих чувств потенциальной склонности к разрушению невозможно переоценить.

Что касается тех, кто убивает ради удовольствия или, что еще хуже, вообще без причин, – мы можем лишь гадать, почему в такой личности затоплен основной позыв к любви и заботе. Но и здесь нельзя утверждать, что эти чувства полностью уничтожены. Как я говорил ранее, кроме разве что чрезвычайно редких случаев, можно все-таки представить, что даже эти люди ценят проявляемую к ним любовь. Эта склонность в них сохраняется.

Вообще-то читатель не обязан соглашаться с моим предположением о склонности человеческой натуры к любви и состраданию, чтобы увидеть, что способность к сопереживанию, лежащая в их основе, решает все, когда речь заходит об этике. Мы уже видели, что этическое действие есть действие, не приносящее вреда. Но как определить, является ли некое действие на самом деле безвредным? Мы знаем из практики, что если мы не способны ощущать некоторую связь с другими, если мы не можем хотя бы вообразить потенциальное воздействие наших поступков на других, – то у нас нет и способа различить хорошее и дурное, приемлемое и неприемлемое, вредоносное и безвредное. А отсюда следует, что, если мы можем усилить эту способность – нашу, так сказать, чувствительность в отношении чужих страданий, – то, чем более мы будем ее развивать, тем труднее нам станет выносить чужую боль, и тем более мы будем заботиться о том, чтобы никакие наши поступки никому не причиняли вреда.

То, что мы действительно можем взрастить в себе способность к сопереживанию, становится очевидным, если мы рассмотрим ее природу. Сопереживание для нас – это в основном чувство. И, как всем нам известно, мы можем в большей или меньшей степени не только сдерживать свои чувства благодаря рассудку, но и усиливать их таким же образом. Наше желание обладать какой-нибудь вещью – например, новым автомобилем – усиливается благодаря тому, что мы снова и снова воображаем этот предмет. Сходным образом, если мы направим наши умственные способности на сопереживание, мы обнаружим, что можем не только усилить его, но и превратить в собственно любовь и сострадание.

Таким образом, наша прирожденная способность к сопереживанию является источником того наидрагоценнейшего из всех человеческих качеств, которое по-тибетски называется nying je. Термин nying je, переводимый обычно просто как «сострадание», имеет многозначный смысл, который трудно передать кратко, хотя содержащиеся в нем идеи в общем понятны. Он значит любовь, привязанность, доброту, мягкость, щедрость духа и теплосердечие. Это слово используется также для обозначения как сочувствия, симпатии, так и нежности. С другой стороны, в отличие от слова «сострадание», оно не включает в себя «жалость». Оно не имеет смысла «снисходительность». Наоборот, nying je означает чувство связи с другими, и таким образом отражается его происхождение из сопереживания. Поэтому мы можем сказать: «Я люблю свой дом», или: «Я очень привязан к этому месту», но мы не можем сказать: «Я сострадаю», говоря о каком-то предмете. Мы не можем сопереживать вещам, потому что у них нет собственных чувств. А потому, следовательно, мы не можем говорить и о сострадании по отношению к ним.

Хотя из содержания термина понятно, что nying je, или любовь и сострадание, понимается как чувство, оно принадлежит к той категории чувств, которые включают в себя наиболее развитый познавательный [cognitive] элемент. Некоторые чувства, такие как отвращение, которое мы склонны испытывать при виде крови, имеют инстинктивную основу. Другие, вроде страха нищеты, имеют как раз этот развитый познавательный элемент. Таким образом, мы можем понимать nying je как чувство, объединяющее сопереживание и рассуждение. Мы можем представить сопереживание как свойство очень искренней личности, а рассудительность – как свойство некоего весьма практичного человека. Когда они объединяются, возникает чрезвычайно действенная комбинация. И в этом смысле nying je очень сильно отличается от таких беспорядочных чувств, как гнев и страстное желание, которые совершенно не способны принести нам счастье и лишь тревожат нас и разрушают наш душевный покой.

Для меня предположение, что посредством упорного размышления над состраданием и ознакомления с состраданием, через повторение и тренировку мы можем развить в себе внутреннюю способность связи с другими людьми, является обстоятельством чрезвычайной важности, принимая во внимание тот подход к этике, который я описал. Чем более мы взращиваем в себе сострадание, тем более по-настоящему этичными будут наши поступки.

Как мы уже видели, когда мы действуем, исходя из интересов других, наше поведение по отношению к ним автоматически становится позитивным. Это потому, что, когда наши сердца наполнены любовью, в нас не остается места для подозрений. Как будто некая внутренняя дверь открылась, позволив нам войти. Забота о других ломает все барьеры, запрещающие сердечные отношения с другими. И происходит не только это. Когда наши намерения относительно других благотворны, мы обнаруживаем, что чувства застенчивости и беззащитности, которые, возможно, одолевали нас, значительно ослабли. В той мере, в какой мы сумели открыть эту внутреннюю дверь, мы испытываем чувство освобождения от нашей привычной занятости собой. Как ни странно, мы находим, что это сильно увеличивает и чувство доверия. Тут, если можно, я приведу пример из собственного опыта; я обнаружил, что при любой встрече с новыми людьми, если я настроен именно таким положительным образом, между нами не возникает никаких барьеров. Неважно, кто эти люди, каковы они, светлые у них волосы или темные, или покрашенные в зеленый цвет, – я ощущаю, что просто встретился с доброжелательным человеком, который точно так же, как и я, желает быть счастливым и избежать страданий. И я вижу, что могу говорить с ним так, словно он мой старый друг, даже если мы встретились впервые. Постоянно помня о том, что в конечном счете все мы братья и сестры, что между нами нет каких-то серьезных различий и что все, как и я сам, разделяют желание быть счастливыми и избежать страданий, я с такой же легкостью выражаю свои чувства незнакомым людям, как и тем, с кем хорошо знаком уже много лет. И это не только слова или жесты, это настоящее общение сердец, независимо от языкового барьера.

Мы также обнаруживаем, что когда мы действуем, исходя из заботы о других, тот мир и покой, которые возникают при этом в наших сердцах, приносят покой всем, с кем мы связаны. Мы приносим мир в семью, мир в общение с друзьями, на рабочее место, в общину и так далее. Так почему же каждому не захотеть развить в себе это качество? Может ли быть нечто более высокое, чем то, что приносит всем мир и счастье? Для меня уже то, что мы, люди, способны возносить хвалы любви и состраданию, является самым драгоценным из даров.

И наоборот, даже самый скептичный из читателей вряд ли предположит, что такой мир и покой могут когда-либо возникнуть в результате агрессии и опрометчивого, так сказать, неэтичного поведения. Разумеется, нет. Я хорошо помню, как усвоил этот урок, будучи еще мальчиком и живя в Тибете. Один из моих служителей, Кенраб Тензин, заботился о маленьком попугае, которого он обычно кормил орешками. Хотя он был довольно суровым человеком, с выпученными глазами и даже несколько отталкивающей внешностью, попугайчик, едва заслышав его шаги или его покашливание, тут же начинал волноваться. Когда птичка клевала с его руки, Кенраб Тензин поглаживал ее по головке, и, похоже, попугай приходил от этого в полный восторг. Я очень завидовал их отношениям и хотел, чтобы птичка и ко мне проявляла такое же расположение. Но, когда я несколько раз попытался кормить ее сам, мне не удалось добиться от нее знаков дружелюбия. Поэтому я попробовал ткнуть в нее прутиком, в надежде на лучший отклик. Незачем и объяснять, что результат оказался прямо противоположный. Птица была весьма далека от того, чтобы полюбить меня; она отчаянно перепугалась. И если до того у меня и были небольшие шансы подружиться с попугаем, теперь от них ничего не осталось. Тогда я понял, что дружба возникает не в результате запугивания, а только в результате сострадания.

Каждая из мировых религиозных традиций отдает ключевую роль воспитанию сострадания. Поскольку оно является одновременно и источником, и результатом терпения, терпимости, прощения и всех хороших качеств, очень важно заниматься его взращиванием с начала и до конца духовной практики. Но даже и без религиозных намерений любовь и сострадание, несомненно, имеют для всех нас основополагающее значение. Учитывая нашу основную предпосылку, что этическое поведение состоит из поступков, не приносящих вреда другим, мы делаем вывод, что нам необходимо принимать в расчет чужие чувства, а это делается на базе нашей врожденной способности к сопереживанию. И если мы, сдерживая все, что препятствует состраданию, и взращивая то, что способствует ему, преобразуем эту способность в подлинные любовь и сострадание, нравственная сторона нашей деятельности улучшится. И мы обнаружим, что это ведёт к счастью и нас самих, и других.