5. Почему психоанализ превратился из радикальной теории в теорию адаптации?

5. Почему психоанализ превратился из радикальной теории в теорию адаптации?

Хотя Фрейда нельзя счесть «радикалом» даже в широчайшем политическом значении этого слова – на самом деле он был типичным либералом с сильными консервативными предпочтениями, – его учение было неоспоримо радикальным. Радикальными не были его теория сексуальности и метапсихологические рассуждения, но выдвижение на центральную роль подавления и придание фундаментального значения бессознательной стороне нашей психической жизни вполне могут быть названы радикальными. Они были таковыми, потому что разрушали последние твердыни веры человека в собственные всемогущество и всеведение, веры в то, что сознательная мысль является последним и высочайшим уровнем человеческого опыта. Галилей избавил человечество от иллюзии того, что Земля – центр мира, Дарвин – от иллюзии того, что человек создан Богом, но никто не подвергал сомнению тот факт, что сознательное мышление – последнее, на что человек может полагаться. Фрейд лишил человека гордости за собственную рациональность. Он докопался до корней – а именно это означает слово «радикал» (от латинского radix – корень) – и обнаружил, что значительная часть нашего сознательного мышления лишь маскирует настоящие мысли и чувства и скрывает правду; бо?льшая часть сознательного мышления – обман, рационализация мыслей и желаний, которые мы предпочитаем не осознавать.

Открытие Фрейда было потенциально революционным, потому что могло открыть людям глаза на реальную структуру общества, в котором они живут, и тем самым вызвать желание изменить его в соответствии с интересами и стремлениями подавляющего большинства. Однако, хотя мысль Фрейда обладала таким революционным потенциалом, ее широкое признание не привело к его реализации. Нападки коллег и общественного мнения были направлены главным образом против взглядов Фрейда на сексуальность, потому что они разрушали некоторые табу европейского среднего класса XIX века; открытие бессознательного не имело революционных последствий. На самом деле это неудивительно. Требование, прямое или косвенное, большей толерантности в отношении секса по сути совпадало с другими либеральными установками: лучших условий содержания преступников, более свободного воспитания детей и т. д. Пристальное внимание к вопросам секса ослабляло общественную критику и тем самым отчасти выполняло политически реакционную функцию. Если в основе общего неблагополучия лежит неспособность человека разрешить свои сексуальные проблемы, нет нужды в критическом рассмотрении экономических, социальных и политических факторов, стоящих на дороге к полному развитию индивида. Напротив, политический радикализм можно было рассматривать как признак невроза, потому что, с точки зрения Фрейда и большинства его последователей, либеральный буржуа являлся образцом здорового человека. Можно было попытаться объявить левый или правый радикализм следствием невротических процессов, например, Эдипова комплекса, и политические взгляды, отличавшиеся от взглядов либерального среднего класса, заподозрить в «невротичности».

Подавляющее большинство психоаналитиков принадлежали к тому же среднему классу городской интеллигенции, что и основная масса их пациентов. Лишь горстка психоаналитиков придерживалась радикальных взглядов; из них наиболее известен был Вильгельм Райх, считавший, что подавление сексуальных побуждений создает контрреволюционный характер, а сексуальная свобода – революционный. Он выдвинул теорию, согласно которой сексуальная свобода ведет к революционной ориентации. Конечно, как показали дальнейшие события, Райх был совершенно не прав. Сексуальная либерализация по большей части явилась проявлением все возрастающего потребительского отношения к жизни. Если людей стали учить тратить и тратить, в отличие от установки XIX века – копить и копить, если их превратили в «потребителей», оставалось не только разрешить, но и поощрять и сексуальное потребление.

В конце концов, это простейший и самое дешевый из видов потребления. Райх заблуждался, потому что в его время у консерваторов была строгая сексуальная мораль, и из этого он заключил, что сексуальная свобода поведет к неконсервативным, революционным установкам. Историческое развитие показало, что сексуальная либерализация служит росту потребительского отношения к жизни и, если уж на то пошло, ослабляет политический радикализм. К несчастью, Райх плохо знал и понимал Маркса; его можно было бы назвать «сексуальным анархистом».

Фрейд мыслил как дитя своего времени и еще в одном аспекте. Он был членом классового общества, в котором незначительное меньшинство монополизировало большую часть богатств и защищало свои привилегии с помощью силы и контроля над умами тех, кем правило. Фрейд, считая такой тип общества единственно возможным, и модель человеческого разума конструировал соответственно. Эго – рационалистически мыслящая элита – должно было контролировать Ид, символизировавшее необразованные массы. Если бы Фрейд мог себе представить бесклассовое свободное общество, он отказался бы от Эго и Ид как от универсальных категорий человеческой психики.

На мой взгляд, опасность реакционной функции психоанализа может быть преодолена только раскрытием неосознаваемых факторов политической и религиозной идеологий[56]. Маркс в своей интерпретации буржуазной идеологии сделал по сути для общества то же, что Фрейд – для индивида. Однако часто упускается из виду, что Маркс дал собственную трактовку психологии, избежав ошибок Фрейда, что и служит основой социально ориентированного психоанализа. Он проводил различие между врожденными инстинктами, такими как удовлетворение сексуальных потребностей и насыщение, и такими явлениями, как амбициозность, ненависть, алчность, стремление к эксплуатации и т. д., которые порождаются жизненной практикой и в конечном счете производственными отношениями в определенного типа обществе, а потому могут меняться в историческом процессе[57].

Приручения психоанализа и превращения его из радикальной в либеральную теорию адаптации едва ли можно было избежать, потому что из буржуазного среднего класса происходили не только практиковавшие его аналитики, но и пациенты. Большинство пациентов хотело не стать более гуманными, более свободными, более независимыми – что значило бы более критически мыслящими и революционно настроенными, – а страдать не больше, чем средний представитель их собственного класса. Они хотели быть не свободными людьми, а успешными буржуа; они не хотели платить радикальную цену, которой потребовало бы предпочтение в пользу «быть» над «иметь». Да и с какой стати? Они едва ли видели когда-нибудь действительно счастливых людей – только относительно довольных своей судьбой, особенно если удалось добиться успеха и восхищения окружающих. Это была именно та модель, следовать которой они стремились, и психоаналитик, играющий роль такой модели, заключал, что пациент уподобится ему, если только достаточно долго будет говорить. Естественно, очень многие, получив сочувствующего слушателя, начинали чувствовать себя лучше; кроме того, с течением времени опыт заставляет среднего человека исправлять свою жизненную ситуацию, за исключением тех, кто слишком болен, чтобы учиться на ошибках.

Некоторые политически наивные люди могут думать, что если психоанализ – радикальная теория, он должен быть популярен среди коммунистов и особенно в так называемых социалистических странах. Действительно, в начале революции он пользовался некоторой популярностью (например, сам Троцкий интересовался психоанализом и в особенности теорией Адлера), но это было так только до тех пор, пока Советский Союз еще сохранял элементы революционной системы. С утверждением сталинизма и превращением общества в совершенно консервативное и реакционное, каким Советский Союз и остается по сей день, популярность психоанализа снизилась до полного исчезновения. Советская критика утверждает, что это идеалистическое буржуазное учение, игнорирующее экономические и социальные факторы; делаются и другие критические замечания, некоторые из которых не лишены оснований. Однако со стороны советских идеологов это всего лишь притворство. Чего они не выносят в психоанализе, так это не отдельные его недостатки, а главное его достижение – а именно, критическое мышление и недоверие к идеологиям.

К несчастью, психоанализ в значительной мере утратил свою критическую направленность. Сосредоточив внимание на индивидуальном развитии, и в особенности на событиях раннего детства, он отвлекся от социоэкономических факторов.

Психоаналитики в целом следуют традициям буржуазного мышления. Они приняли философию своего класса и практически стали приверженцами потребления. Искаженное учение Фрейда стало сводиться к тому, что невроз – это следствие сексуальной неудовлетворенности (вызванной подавлением), а потому условием психического здоровья является полное сексуальное удовлетворение. Потребительское отношение к жизни победило на всех фронтах!

Формулировки Фрейда имеют еще один, очень серьезный недостаток: двусмысленность термина «реальность». Фрейд, как и большинство представителей его класса, рассматривал современное ему капиталистическое общество как высочайшую, самую развитую форму социальной организации. Это и была «реальность», в то время как все прочие общественные структуры оказывались или примитивными, или утопическими. Сегодня лишь политологи и следующие их подсказкам политики верят (или притворяются, что верят) в это. Все большее число людей начинает понимать, что капиталистическое общество – всего лишь один из бесчисленных вариантов социальной организации, которое не более и не менее «реально», чем общественное устройство центрально-африканских племен. Фрейд полагал, что все формы полового акта, не являющиеся строго генитальными (он называл их извращениями), несовместимы с высоко цивилизованным образом жизни. Поскольку сексуальная жизнь в буржуазном браке исключала любые «извращения» как покушение на «достоинство» жены, он оказался вынужден прийти к трагическому заключению, что полное счастье и полная цивилизованность исключают друг друга.

Фрейд был гениальным творцом конструкций, и, пожалуй, ему позволительно приписать девиз «Конструкции создают реальность». В этом отношении он обнаруживает близость к двум источникам, с которыми не был близко знаком: Талмуду и философии Гегеля.