Эпистемологические следствия радикальной интерпретации

Эпистемологические следствия радикальной интерпретации

Теперь мы вернемся к теме радикальной интерпретации и к той морали, которую можно извлечь из рассуждений на эту тему. Если мы примем позицию радикального интерпретатора за концептуальную основу (то есть за исходную точку зрения, с которой определяется базовая структура понятий говорящего, то, чем должен предваряться разговор о предмете), то какое утверждение могло бы стать определяющим, а не просто выражением некоего аспекта познавательных ограничений положения радикального интерпретатора? Фундаментальное допущение Дэвидсона заключается в том, что в этом смысле сама позиция радикального интерпретатора является базовой, основной. Это допущение приводит к важным выводам об отношениях разума и действительности и нашего познания собственного разума, разума других и внешнего мира. Главный вывод состоит в том, что для того, чтобы радикальный интерпретатор мог применить имеющиеся в его распоряжении данные в теории, структурированной понятиями значения, истинности и деятельности, он должен рассматривать свой предмет: а) зная, что он думает, б) зная, что он имеет в виду, в) зная, что происходит вокруг него в окружающем мире. Зачем? Допустим, что мы можем, как полагает Дэвидсон, идентифицировать отношение говорящего к истинности, то есть наличие убежденности относительно того, какие из его высказываний являются истинными, на основе его поведенческих данных. Положим, что мы можем определить, в каких случаях отношение к истинности высказываний диктуется условиями окружающего мира и что это за условия. Стремление придерживаться истинности является производным от того, как говорящий мыслит мир и как он мыслит значение своих предложений. Как было сказано выше, единственный способ прорваться в этот круг — это предположить, что говорящий верно оценивает свое окружение. Если мы далее примем, что он знает, что означают его предложения, и знает, в чем состоят его убеждения, то он будет стараться придерживаться правдивых высказываний о состоянии окружающего мира, условия которого побуждают его к этому. Если мы правильно определим эти побуждающие условия, то сможем правильно считать смысл предложения и убеждения, в нем выраженные.

Все вышесказанное покоится на допущении, что говорящий в значительной степени прав в своей оценке мира и собственных мыслей и не сомневается в том, что именно он имеет в виду. И если основополагающая предпосылка Дэвидсона верна, из этого следует, что она позволяет установить, что такое быть говорящим и более или менее верно судить при этом о внешнем мире, своих собственных мыслях и значении слов собеседника.

Важность этого вывода трудно переоценить. Если это так, то в нашем распоряжении есть трансцендентное гарантированное знание нашего собственного разума, разума других людей (ибо его содержание становится доступным с помощью процедур, выполняемых интерпретатором) и знания внешнего мира. Мы достигаем этого без необходимости оправдывать наши убеждения на основании какихлибо данных, ибо знание в каждой из этих областей возникает как фундаментальное условие нашей способности вообще говорить и мыслить. Так, традиционная философская головоломка о том, как возможно знание о мире и о содержании чужого сознания, была решена не столько лобовой атакой, сколько обходным маневром — отказом от вызова за счет косвенного решения, гарантировавшего тот же результат, но без горестных размышлений о скудной доказательной базе нашего чувственного опыта. Имея эту трансцендентную гарантию, мы, следовательно, имеем возможность оценивать индивидуальные чужие убеждения по тому, как они согласуются с нашей картиной мира, которая — с известным допуском — является верной. В той степени, в какой какое-либо убеждение не согласуется с тем, в чем убеждено большинство из нас (особенно если это касается базовых вещей, доступных чувственному восприятию), тем больше у нас оснований думать, что анализируемое убеждение не является истинным. Напротив, насколько какоето убеждение согласуется с убеждениями большинства и чем больше вес этого убеждения, подтвержденный чувственным опытом, тем больше у нас оснований думать, что это убеждение соответствует истине. Это не означает, что опыт является инструментом познания внешнего мира для индивида, имеющего убеждения. Опыт является здесь лишь каузальным посредником. Чувственный опыт важен в том отношении, что является каузальным посредником между условиями окружающего мира и порожденными ими мыслями о нем, каковые суть — в силу этого — мысли о мире.

Это обстоятельство проливает свет и на другое следствие взглядов Дэвидсона. Так, радикальная интерпретация приписывает содержанию чьих-либо порожденных окружающим миром убеждений наличие условий, формирующих это содержание, и это является конституциональным признаком убеждения. Убеждение относительно даже в тех случаях, когда это одно из наиболее важных убеждений, поскольку, какими бы понятиями ни оперировал говорящий, оно зависит от условий внешнего мира, систематически стимулирующих убеждения говорящего. Таким образом, Дэвидсон является приверженцем философии так называемого экстернализма в отношении содержания мышления — взгляда, согласно которому среди условий, определяющих содержание мышления, есть и условия внешние по отношению к мыслителю.

Результатом явилась глубоко антикартезианская теория разума и глубоко антиэмпирическая теория познания. Антикартезианская направленность заключается в отказе от взгляда от первого лица как методологической основы, а затем и в отказе от взгляда, согласно которому содержание разумного мышления существует само по себе и доступно субъекту вне зависимости от его причастности окружающему миру. Эта теория направлена против эмпиризма, так как отвергает эмпирическую теорию познания и содержания мышления, согласно которой чувственный опыт является для нас решающим доказательством в понимании природы мира и источника наших идей, то есть наших понятий. Согласно последнему взгляду, нашедшему выражение в характерном для двадцатого века виде учения логического позитивизма, считается, что значение предложения следует искать в воспринимаемых чувственным воеприятием условиях, в которых мы можем подтвердить или опровергнуть это значение. Объективность мышления обеспечивается его содержанием, определяемым объектами внешнего мира, которые, в свою очередь, обеспечивают возможность для убедительной интерпретации нашего мышления. Это предохраняет нас одновременно от идеализма и релятивизма. От идеализма тем, что делает наш разум зависимым от мира, а не наоборот, а от релятивизма тем, что гарантирует наличие общего, доступного множеству наблюдателей мира как предмета мышления. Знание мира и других людей не считается основанным на знании самого себя, но все три знания рассматриваются как возможные для любого из них и обеспечиваются нашей природой как лингвистических существ.