Метафизика, эпистемология и философия разума

Метафизика, эпистемология и философия разума

Эти три слова способны повергнуть в трепет непосвященных, но сколь-нибудь популярное перетолкование этих терминов может ввести в заблуждение. Поэтому рассмотрим их не спеша и по порядку.

Метафизика не имеет ничего общего с паранормальными явлениями, астрологией или самолечением с помощью кристаллов и трав. Как следует из самого термина, метафизика — это нечто вроде рамы, обрамляющей наш физический мир. Таким образом, этот термин более абстрактный, чем физика. Ключевым для метафизики является понятие возможности. Физический мир таков, каким он предстает перед нами, но мы можем спросить, не мог ли он быть иным? Если да, то в каком смысле? В чем ограниченность реального мира? Другие понятия, которыми оперирует метафизика, — это экзистенция, время, причинность, объект, свойства; все эти понятия используются при описании мира, но что можно сказать о них самих? О природе этих вещей? Метафизику не жаловали логические позитивисты, и одно время метафизика была едва ли не ругательством. Но в последние пятьдесят лет можно наблюдать ее триумфальное возвращение. Связь метафизики с философией науки очевидна, но наибольшую роль в этом процессе сыграла новая постановка метафизических проблем, рассмотренных в сочинениях Дэвида Льюиса и Сола Крипке в шестидесятые годы.

Эпистемология, то есть теория познания, — дисциплина весьма уважаемая, восходящая по меньшей мере к Платону, который задал главный вопрос: что есть наше знание? Несколько обескураживает тот факт, что этот вопрос до сих пор остается без ответа. Но поскольку на него было дано так много ответов, зачастую выглядевших убедительно, но заводивших в тупик, то уже одно это — как упоминалось выше — можно считать прогрессом. Кстати, эти попытки ответов способны дать самое наглядное представление о методах работы философов. С одной стороны, у нас имеется теория, что знание есть X, где X — это нечто информативное (недостаточно, например, заявить, что знание — это то, что мы имеем, когда что-то знаем). С другой стороны, у нас есть то, что мы называем интуицией, и мы полагаем, что о знании можно говорить только в тех случаях, когда интуиция не принимается в расчет. Являются ли такие случаи, в соответствии с нашей теорией, случаями X или нет? Ответ прост: мы хотим, чтобы случаи X считались соответствующими знанию, а случаи не-Х соответствующими незнанию. Но — что достаточно удивительно — строгий способ их различать так и не был найден. Возможно, мудрее всех оказался Куайн, заявивший, что притязания ординарного знания (порожденного, как уже говорилось, нашей интуицией) настолько затуманены меняющимися интересами, что трудно, если вообще возможно, создать какую-либо связную теорию на этот счет. Возможно, занимаясь философией, нам следовало бы вообще отказаться от слова «знание», как от дурного приложения наших сил. Тем не менее эта область продолжает активно разрабатываться. Одна из самых интересных попыток была предпринята Робертом Нозиком в форме «отслеживания истины». В настоящее время большое значение придается вероятности, играющей заметную роль при оценке статуса различных форм знания.

Философия разума занимается не духовным пробуждением и не вопросами наиболее удачного и эффективного построения межличностных отношений. Эту отрасль философии можно проследить до фигуры ее основоположника Рене Декарта. Заострив внимание на простейшем аргументе «я мыслю — следовательно, существую», Декарт вывел отсюда, что разум — нечто, отличающееся от любого физического предмета. Это самый знаменитый тезис в системе и уже упоминавшегося выше картезианского дуализма. Далее Декарт утверждал, что поэтому нет препятствий для выживания разума после смерти тела. Такое утверждение порождает массу проблем, и Декарт отчетливо их представлял и пытался разрешить, но по большей части безуспешно. Главной здесь является проблема взаимодействия тела и разума. Я могу по своему произволу порождать физические события, а они, в свою очередь, будут влиять на меня посредством моего восприятия, — но если разум не имеет физических свойств, то как такое возможно? Сегодня большинство философов и психологов заявляют, что это невозможно. Начиная с пятидесятых годов началась гонка, целью которой стало отыскание такой теории разума, которая отвела бы головному мозгу подобающее ему место и так объяснила некоторые ментальные понятия — мышление, веру, восприятие, желание и так далее, — чтобы эти объяснения соответствовали современным физическим воззрениям: проще говоря, что во Вселенной не существует ничего такого, о чем не могла бы рассказать физика. Джерри Фодор, похоже, был первым, кто уподобил наш разум компьютеру. Однако картезианские сомнения все же снова возродились, хотя и в более изощренной форме, в работах Крипке и Нагеля. Тогда как Джон Макдауэлл предлагает не отвергать картезианство, а попытаться его вылечить.

В те времена — вплоть до семидесятых годов — проблемы этих трех категорий рассматривались сквозь линзу языка, и философия языка пользовалась гораздо большим авторитетом, нежели теперь. «Лингвистический переворот», связываемый с именами Витгенштейна, Айера, Карнапа и других, привел к воззрению, что все философские вопросы — на самом деле вопросы языка, и многие из них, такие как вопросы метафизики, просто исчезнут, будучи подвергнуты лингвистическому анализу. Но Рорти показал, что, как и в других эпизодах в истории нашей науки, это воззрение оказалось во многом спорным и не выдержало проверку практикой. Но если обратиться к предметам более лингвистическим — таким, как значение, означаемое, истинность, — то здесь дебаты остаются достаточно оживленными и вопрос, где провести разграничительную линию между объектами и понятиями остается животрепещущим вопросом лингвистической философии. Взгляды Куайна, Дэвидсона и Крипке, досконально разбиравших эти вопросы, и сегодня будут полезным чтением для тех, кто интересуется не только философией языка, но и метафизикой, философией разума и теорией познания.