Вызов традиции

Вызов традиции

Картина, придающая невероятное очарование традиционной философии, сохраняется так долго потому, что показывает нам разум в виде большого зеркала, содержащего разнообразные представления, — иногда верные, иногда неверные, — и зеркало это можно изучать методами, не имеющими никакого отношения к эмпиризму.

(«Философия и зеркало природы», 12)

Работой, ознаменовавшей переход на следующую ступень философской карьеры, стала книга «Философия и зеркало природы» (1980), которая вскоре приобрела довольно широкую известность благодаря своей амбициозности. Она действительно была амбициозной, поскольку в ней была сделана попытка освободить современную западную философию от ее извечных проблем, не дававших ей покоя со времен греческой философии. Оппонентам показалась оскорбительной не суть, а форма, в какой была предпринята попытка достичь поставленной цели. Дело в том, что в книге не было ни намека на попытку разрешить эти проблемы, ни аргументов в пользу того, что эти проблемы не следует воспринимать всерьез. Вместо этого Рорти сплел сложный, якобы исторический рассказ, в котором обсуждаемые проблемы были представлены как абсолютно факультативные. Более того, в работе была заявлена претензия на отыскание «внутренней диалектики», с помощью которой некоторые ключевые представители современной аналитической философии могли бы сделать первые важные выводы из этого повествования.

Решившись на это, Рорти, по всей видимости, оказал самой философии медвежью услугу. Он молчаливо предположил, что ее традиционный предмет можно безнаказанно отбросить — что нет больше смысла тратить время на попытки ответить на вопросы, над которыми веками бились величайшие философы. Некоторые критики Рорти пошли еще дальше, утверждая, что «Философия и зеркало природы» — это попытка окончательно убить философию. Этих критиков возмущали инсинуации Рорти, что к тому моменту, когда философия подверглась его атаке, руки таких аналитических философов, как Витгенштейн, Селларс, Куайн и Дэвидсон, были запачканы кровью куда сильнее, чем его собственные. Рорти утверждал, что именно эти мыслители начали подрывать аналитическую философию, а он, Рорти, лишь довел их рассуждения до естественного предела. Много чернил было пролито по поводу его роли мнимого разрушителя основ. Это была ошибка, отчасти оправданная вызывающей риторикой книги, но тем не менее ошибка. Как мы увидим, позицию Рорти можно определить следующей последовательностью аргументов: (1) философия не имеет никакого «ядра»; (2) тем более лишена она какой бы то ни было интеллектуальной квинтэссенции; (3) следовательно, нет никакого смысла пытаться разрушить ее интеллектуальными средствами.

«Философия и зеркало природы» открывается таким высказыванием: «Почти сразу, как я начал изучать философию, меня поразило то, как философские проблемы появлялись, исчезали или видоизменялись при появлении новых гипотез или новых словарей» (стр. 12). Это очень важное заявление. Оно прокладывает путь к созданию свежих концепций характера философских проблем, и Рорти посвящает всю книгу именно разработке такой концепции. Согласно ей философия является насквозь «исторической» дисциплиной и в этом отношении не представляет собой исключения из правил. Это означает, что философия не может зависеть от каких-то субъективных учений, применяемых методов или общих тем. Философские проблемы могут казаться неизбежными, но это происходит оттого, что были без должной критики приняты основные предпосылки, порождающие эти проблемы, и лексикон для их описания. Стоит лишь копнуть поглубже и показать, насколько они укоренены в социально-исторических обстоятельствах, как мы сразу поймем, что обсуждаемые проблемы вовсе не являются настоятельными и актуальными. Значительную часть «Философии и зеркала природы» Рорти посвящает демонстрации того, как на той или иной почве вырастают философские вопросы, касающиеся природы разума и определений знания.

Рорти считает, что эти вопросы жизненно важны для самоописания философии как «главенствующей дисциплины». Более того, Рорти заявляет, что они все взаимосвязаны. С тех пор как философия присваивает себе право заниматься их решением, ее претензии на господство в других областях культуры, естественно, становятся следующим шагом. Если философы обладают неким особым знанием разума — или, точнее, той специфической области, которая зовется сознанием, — то философия оказывается в привилегированном положении в понимании природы человеческих существ. Более того, если философы обладают уникальным пониманием самого знания, они обладают способностью судить обо всех других научных дисциплинах. Философы могут выстроить иерархию дисциплин, исходя из их способности добывать истинные знания. Философия, таким образом, располагается на вершине древа интеллектуальной культуры, потому что только она может построить означенную иерархию и только она обладает необходимым для этого знанием: знанием о знании.

Линейка, о которой говорится, важна, потому что только на основании общей концепции разума, которая якобы дает философии право на доступ к пониманию его природы, можно придавать первостепенную важность вопросам, относящимся к знанию. Если сознание является ключевым признаком разума и рассматривается как свойство личности в том смысле, что его содержание может быть доподлинно известно только изнутри, то сразу открывается пропасть между знанием разума о самом себе и знанием о других вещах. В эту пропасть между разумом и миром соскальзывает эпистемология, (философская) теория познания. Конечно, это лишь схематичное изложение, но в «Философии и зеркале природы» Рорти приводит достаточное количество исторических подробностей, чтобы показать, как вековые вопросы о разуме и знании, — «в каких отношениях находятся между собой тело и разум», «как преодолеть скептицизм относительно самой возможности знания» и т.п., — становятся «проблемами» только благодаря множеству случайных исторических предпосылок и допущений.

Временами, читая Рорти, можно подумать, что сам факт «случайности» является достаточным основанием для того, чтобы считать традиционные философские проблемы избыточными. Но это неверно. Из того факта, что какая-то вещь является произвольной, отнюдь не следует, что эта вещь не интересна или не важна. Если мы ошибочно полагаем, что шахматы — это игра, в которую мы обязаны играть после того, как открыли для себя их существование, то статус их может резко понизиться в наших глазах, когда мы убедимся, что заблуждались. Ошибкой было считать игру в шахматы обязательной, но это отнюдь не означает, что теперь надо автоматически признать эту игру пустым занятием, от которого лучше отказаться.

Тем не менее кое-что есть в том, что говорит Рорти. Он опровергает миф о том, что вопросы, которые философы склонны решать сами, являются вопросами, обязанными возникать, как только мы начинаем правильно размышлять о мире и о нашем отношении к нему. Рорти прав, что здесь требование «правильного мышления» делает все интересные вопросы малоинтересными, что философам не удалось убедить нас в неправомерности других и вполне допустимых способов мышления о том же предмете или проблеме. Более того, Рорти натягивает на свой лук другую, более практичную и тугую тетиву.

Если согласиться с тем, что определенные философские проблемы являются «случайными» в упомянутом выше смысле, и согласиться с утверждением, что практическую пользу от многолетних попыток решить эти вопросы можно считать в лучшем случае сомнительной, то тогда весьма разумным представляется предложение отказаться от решения этих вопросов. Именно это Рорти и предлагает сделать в «Философии и зеркале природы». Дело не в том, что мы должны отказаться от этих проблем просто потому, что можем это сделать, но в том, что, увидев, что они не являются более настоятельными (тезис о «случайности») и что мы не получили ничего полезного от рассмотрения этих якобы настоятельных вопросов (тезис об «отсутствии практических результатов»), мы должны теперь отойти от их решения, и это будет разумно для нашей культуры в целом. Однако мнение Рорти о том, что последует за таким отходом, представляется спорным. Виноват в этом прежде всего он сам, но и его критики виноваты, ибо не слишком внимательно его читали.

Рорти виноват, потому что в построении «Философии и зеркала природы» он допустил некую структурную двусмысленность. Книга представляет собой сложную ткань прихотливо текущего повествования; но все эти потоки устремляются в одном направлении — к месту, где, оставив бесплодные традиционные цели, философы начинают заниматься тем, чем призваны заниматься. Приблизительно в этом месте читатель начинает ошибочно полагать, что философы всех эпох тратили время исключительно на то, что в конце книги «Философия и зеркало природы» Рорти именует «герменевтикой». Но если читатель будет таким образом обманут, — а обмануты были очень многие, — то захочет разобраться, что же скрывается за термином «герменевтика». Читатель будет сильно разочарован, если, добравшись до последней главы книги, которая называется просто «Философия», решит, что теперь-то поймет, что такое философия, как только справится с термином «герменевтика». Ранее в главе 4, которую сам Рорти считал центральной, он вводит альтернативу традиционной эпистемологии. Философ называет свой подход «эпистемологическим бихевиоризмом» и определяет его как «объясняющую рациональность и эпистемологический авторитет относительно того, что общество позволяет нам сказать, а не наоборот» (стр.

174). Тем не менее Рорти никогда не заходит так далеко, чтобы не возникло мысли о том, что «герменевтике» предстоит масса работы, чтобы обеспечить выживание философии в относительно узнаваемой и устойчивой форме.

К чести Рорти и к посрамлению тех, кто обманулся вышеупомянутым образом, автор делает все от него зависящее, чтобы развеять надежды на то, что в последнем разделе книги читатель найдет четко изложенную альтернативу традиционной философии. В том, что касается «герменевтики», Рорти предельно откровенен: «Я хочу с самого начала пояснить, что я не собираюсь объявить герменевтику «преемницей» эпистемологии, как деятельность, которой суждено заполнить культурную вакансию и занять место, покинутое эпистемологически ориентированной философией» (стр. 315). Этих усилий автора, однако, оказалось недостаточно. И тому есть две основные причины.

Во-первых, у Рорти не было ни малейшей надежды создать ситуацию, приближающую развязку, а потом, в надлежащий момент, просто объявить, что то, что звучит и выглядит как «финальный акт», в котором будут решены все вопросы, затронутые в сюжете, вовсе не является таковым. И это худшее из того, что сотворил Рорти, если учесть, что он уже описал тлетворное влияние, оказанное традиционной философией на ее адептов, каковые и являлись его целевой аудиторией. Допущенная им ошибка имеет сложную природу, и это суть нашей второй претензии — уклончивый способ, каким Рорти объясняет сущность герменевтики:

«[это не] название дисциплины, это не метод достижения каких-либо результатов, которых не удалось получить с помощью эпистемологии, и это не программа исследования. Напротив, герменевтика — это выражение надежды на то, что культурное пространство, освободившееся после ухода эпистемологии, не будет ничем заполнено, что наша культура станет культурой, в которой не будет больше ощущаться потребность в ограничениях и конфронтации. Представление о том, что существует перманентная нейтральная система отсчета, каковую способна породить философия, — это представление о том, что объекты, с которыми сталкивается разум, или правила, ограничивающие исследование, характерны для всех рассуждений или по меньшей мере для всех рассуждений на какую-то заданную тему. Герменевтика — борьба с этим допущением (Философия и зеркало природы», 315-316).

В дополнение к «эпистемологическому бихевиоризму» и «герменевтике» Рорти призывает на помощь себе трех героев, которые должны были продемонстрировать, как философия может работать вне традиции, раскритикованной им в «Философии и зеркале природы». Эти герои — Джон Дьюи, Мартин Хайдеггер и Людвиг Витгенштейн. На первый взгляд членов этой троицы ничто не связывает, исторически они просто несовместимы. Но Рорти проявляет недюжинную изобретательность и находит в сочинениях каждого из этих философов то, что совпадает с тем, что он пытался сказать своей книгой. Так, Дьюи он хвалит за его «концепцию знания как того, чему мы находим основание в наших убеждениях», хвалит как человека, который сделал нас способными «видеть в “обоснованиях” социальный феномен, а не просто сделку между “знающим субъектом” и “реальностью”» (стр. 9). Хайдеггера Рорти привлек как мыслителя, нашедшего способ так пересказать философию, чтобы мы «увидели начало картезианских представлений у греков и все метаморфозы этих представлений на протяжении последних трех столетий». Рорти, таким образом, считает Хайдеггера человеком, который «позволил нам дистанцироваться от традиции» (стр. 12). И наконец, Витгенштейн призван за его «чутье в разрушении привлекательных картин» (там же). Рорти считает «Философское исследование» Витгенштейна попыткой развеять чары, с помощью которых его амбициозные предшественники старались превратить философию в «главенствующую дисциплину». Несмотря на то что обсуждение трудов этих трех «героев» указывает на некоторые интригующие возможности будущего развития философии, в сочинении Рорти они привлечены, скорее, в качестве эмблем. Многое можно было бы сказать в защиту Рорти, учитывая резкую оценку, данную ему Бернардом Уильямсом:

«На самом деле я сомневаюсь, действительно ли Рорти извлек из руин — как он это понимает — философии какую-либо деятельность, которая укрепит постфилософскую культуру в том виде, в каком он ее рисует. Не слишком реалистично предполагать, что мы сможем долго поддерживать культуру или избавимся от скуки, если игриво отбросим тексты авторов, веривших в деятельность, которая, как мы теперь знаем, оказалась бесполезной».

Несмотря на то что попытка Рорти описать переход от традиционной философии к философии, подкрепленной догматами «Философии и зеркала природы», оказалась неудовлетворительной, это нельзя считать пятном, бросающим тень на всю его карьеру. Ибо позже он обнаружил, что самый лучший способ решить проблему — это философствовать по-новому, не оглядываясь на то, как отреагируют традиционалисты на такое философствование. И Рорти не без апломба сделал это в своей следующей книге «Случайность, ирония и солидарность» (1989).