О начале сущего

О начале сущего

Было начало. Было предначало этого начала. Было доначало этого предначала начала. Было бытие, было небытие. Было предначало бытия и небытия. Было доначало этого предначала бытия и небытия.[145]

Так называемое начало. Всеобщее затаенное возбуждение еще не прорвалось. Как обещание почки, как отрастающие после порубки ростки. Еще нет каких-либо форм и границ. Только шорох абсолютного небытия. Все полно желанием жизни, но еще не определились роды вещей.

Было предначало начала. Небесный эфир начал опускаться, земной эфир стал подниматься. Инь и ян соединились. Переплетаясь, поплыли, клубясь, в космическом пространстве. Окутанные благом, тая внутри гармонию. Свиваясь и сплетаясь, стремясь прийти в соприкосновение с вещами, но так и не осуществив предвестия.

Было доначало предначала начала. Небо затаило свой гармонический [эфир], и он еще не опустился.

Земля хранила [свой] эфир, и он еще не поднялся. Пустота, небытие, тишина, безмолвие. Молчащее занебесье, небытие, похожее на сон. Эфир плыл, составляя великое единство с тьмою.

Было бытие. Тьма вещей во множестве пустила корневища и корни, образовались ветви и листья, зеленый лук и подземные грибы. Сочная трава ярко заблестела, насекомые встрепенулись, черви зашевелились, все задвигалось и задышало. И это уже можно было подержать в руке и измерить.

Было небытие. Смотришь – не видишь его формы; слушаешь – не слышишь его голоса; трогаешь – не можешь его схватить; смотришь вдаль – не видишь его предела. Свободно течет и переливается как в плавильном котле. Бескрайне, безбрежно. Нельзя ни измерить его, ни рассчитать. Все слито в Свете.

Было предначало бытия и небытия. Оно обнимает небо и землю. Формует тьму вещей, составляет великое единство с тьмой хаоса. Никакая глубина или ширина не могут выйти за его пределы. Рассеченная осенняя паутинка, раздвоенная ость не могут служить ему нутром. Не имеющее стен пространство, в нем рождается корень бытия и небытия.

Было доначало предначала бытия и небытия. Небо и земля еще не разделились. Инь и ян еще не отделились. Четыре сезона еще не расчленились. Тьма вещей еще не родилась. Оно ровно и покойно, как морская пучина. Оно чисто и прозрачно, как безмолвие. Не видно его очертаний. Свет решил вступить в это небытие и отступил, растерявшись. И сказал: «Я могу быть и не быть,[146] но не могу абсолютно не быть. Когда оно становится абсолютным небытием, то достигает такой тонкости, что ему невозможно следовать!»[147]

Огромная масса наделила меня формой, истощила меня жизнью, дала мне отдых в старости, покой – в смерти. То, чем хороша была моя жизнь, делает хорошей и мою смерть. Если спрятать лодку в бухте, а гору – в озере, скажут, что это надежно. А в полночь Силач взвалит их на плечи и умчится с ними. А спящие и не узнают. Потому что есть место, куда скрыться. А если спрятать Поднебесную в Поднебесной же, то куда тут скрыться! Разве не так же и с вещами?[148]

Само обладание человеческой формой уже приятно. Но человек является в результате тысячи изменений, тьмы превращений, которым нет предела. Разрушается и вновь обновляется. Разве счесть все поводы для радости? Например, во сне становлюсь птицей и парю в небе. Во сне становлюсь рыбой и исчезаю в пучине. Хоть это и сон, но не знаю, что это сон. Просыпаюсь и только тогда узнаю, что это был сон. Ныне вдруг обретем великое пробуждение, только тогда узнаем, что все, что было до этого, был долгий сон. Когда я еще не родился, откуда мне знать о радости жизни? Ныне же, пока я не умер, откуда мне знать, что смерть не радостна?[149]

Некогда Гунню Ай помешался и в течение семи дней представлялся себе тигром. Его старший брат приоткрыл дверь, чтобы взглянуть на него. Тигр схватил его и убил. Кожа Гунню Ая приобрела раскраску зверя, ногти и зубы превратились в когти и клыки. Воля изменяется вместе с сердцем, разум изменяется вместе с формой. Когда он стал тигром, он не знал, что раньше был человеком. Когда он был человеком, он не знал, что станет тигром. Два состояния поочередно сменяют друг друга, противореча одно другому. Каждый находит удовольствие в той форме, в которой пребывает. Нет грани между хитроумием и тупостью, истиной и ложью – кто знает, откуда что вырастает? Вода к зиме сгущается и превращается в лед. Лед в преддверии весны тает и превращается в воду. Вода и лед чередуются, словно бегут друг за другом по кругу. Досуг ли им знать, радоваться этой своей форме или печалиться!

Когда тело испытывает страдания от холода или жары, засухи или сырости – оно изнуряется, в то время как дух крепнет. Когда же дух устает от радости или гнева, размышлений или раздумий, то он истощается, а тело полно сил. Поэтому шкура со старой кобылы похожа на высохшее дерево, а шкура молодой собаки – гладка и блестяща. Потому же душа преждевременно умершего беспокойна, а дух исчерпавшего свой жизненный срок спокоен. Отсюда следует, что тело и дух исчезают не вместе.

Мудрый человек живет, следуя своему сердцу, опираясь на свою природу, полагаясь на дух, при том, что каждое из них поддерживает другое. Поэтому он спит без снов, а просыпается без печали.

В древности люди обитали в центре струящейся тьмы. Их дух и эфир не изливались вовне. Тьма вещей спокойно и безмолвно пребывала в безмятежном покое. Эфир комет[150] и звезд Большой Медведицы далеко рассеивался и не мог причинить вреда. В те времена люди были похожи на безумных – не знали, где восток, где запад; набивали рот и гуляли, похлопывали себя по животу и развлекались. Они были одеты в небесную гармонию, сыты благом земли. Не утверждали первенства истины или лжи с помощью хитросплетений. Широко-обширное, глубоко-глубокое, это и называется Великим управлением. Тогда те, кто стоял наверху, распоряжались слугами, не истощая их природных свойств; умиротворяли и владели, не изгоняя их блага, и потому никто не проповедовал «милосердия» и «долга», а тьма вещей пышно произрастала. Награды и наказания не рассылались, а Поднебесная была покорна. Их искусство (путь) можно превозносить как Великое прекрасное, но трудно его рассчитать: расчет, исходящий из одного дня, недостаточен, а за год накапливается слишком много. Поэтому рыбы забывают друг о друге в реках и озерах, а люди забывают друг о друге в искусстве дао.[151]

В древности естественный человек имел опорой небо и землю, свободно странствовал в пространстве между ними – в объятиях блага, согретый гармонией, а тьма вещей сама собой созревала. Кто из них согласился бы распутывать интриги человеческих дел и тревожить свою природу и судьбу вещами?

Дао имеет основу и уток, ветви и завязи. Овладевший искусством Единого связывает в одно тысячи веток, тьму листьев. Благородный, владея этим искусством, рассылает приказы; худородный – забывает о низком своем положении; бедняк – находит удовольствие в труде, а попавший в опасность – освобождается от нее. Так, когда приходят большие холода, выпадает иней и снег, только тогда и оцениваем зелень сосны и кипариса. Только преодолевая трудности, ступая по опасности, оказавшись перед лицом пользы и вреда, узнаем, что мудрец не утратил дао. Поэтому он может нести на голове Великий круг (небо), ступать по Великому квадрату (земле); глядя в зеркало Высшей чистоты, видеть Великий свет; установясь в Высшем равновесии, вступать в Великий храм; способен бродить в темном мраке, светить одним светом с солнцем и луной. Если взять дао в качестве уды, «добродетель» – в качестве лески, «обряд» и «музыку» – в качестве крючка, «милосердие» и «долг» – в качестве наживы и закинуть в реку, запустить в море, то кто же из кишащей тьмы вещей ее не схватит? Опираются на искусство стоять на цыпочках и подпрыгивать,[152] держатся границ человеческих дел, примериваются и приспосабливаются к обычаям века, чтобы теребить и будоражить мельчайшую тонкость вещей,[153] – создается видимость свободы воли, полноты желаний. Тем более [свободен] тот, кто хранит драгоценное дао, забывает о желчи и печени, уходит от свидетельств глаз и ушей, один плывет за границами безграничного, не смешивается с вещами в одно месиво, в центре переходит в область бесформенного и вступает в гармонию с небом и землей! Такой человек запирает слух и зрение и хранит свою высшую чистоту. Он смотрит на выгоду и вред как на пыль и грязь, на смерть и на жизнь – как на день и ночь. Поэтому, когда взору его предстает нефритовая колесница, скипетр из слоновой кости, а уши внимают мелодиям «Белый снег» и «Чистый рог»,[154] – то это не может взволновать его духа. Когда он, поднявшись в ущелье на высоту тысячи жэней, приближается к краю, где даже у обезьян темнеет в глазах, то и этого недостаточно, чтобы возмутить его покой. Это как Чжуншаньская[155] яшма, которую жгут в жаровне три дня и три ночи, а она не теряет своего блеска. Это высшее благо, кристальная ясность неба и земли. Если жизнь недостойна того, чтобы служить ей, то разве выгода достойнее, чтобы из-за нее приходить в движение? Если смерть его не останавливает, то разве вред испугает? Ясно видя различие между жизнью и смертью, проникнув в сущность превращений выгоды и вреда, он не дрогнул бы и тогда, когда бы всю огромную Поднебесную менял на волосок с собственной голени.[156]

Высокий род или худой для него все равно что отшумевший северо-восточный ветер, хула и хвала для него подобны пролетевшему комару. Он овладевает снежной белизной и не бывает черным; поступки его кристально чисты и не имеют примеси; обитает в сокровенной тьме, а не темен; отдыхает в природном горниле и не переплавляется.[157] Горные теснины Мэнмэнь и Чжунлун ему не препятствие. Только воплотивший дао способен не разрушаться. Его не остановят ни быстрины, ни омуты, ни глубина Люйляна.[158] Он преодолеет и Великий Хребет, и горные потоки, и опасности ущелья Летающей Лисицы, Гоувана. А те, кто всю жизнь живут на реках и морях,[159] а духом бродят под высокими (царскими) вратами, те не владеют источником Единого. Где им достигнуть подобного!

Поэтому тот, кто поселяется с совершенным человеком, заставляет семью забыть о бедности, заставляет ванов и гунов пренебрегать своим богатством и знатностью, а находить удовольствие в безродности и бедности; храбреца – ослабить свой пыл, алчного – освободиться от своих страстей. Он сидя – не поучает, стоя – не рассуждает. Пустой, а приходящие к нему уходят наполненные. Не говорит, а напаивает людей гармонией. Ведь совершенное дао не действует. То дракон, то змея.[160] Наполняется, сокращается, свертывается, распрямляется. Вместе с временами года меняется. Внешне следует [внешним] влияниям, внутренне хранит свою природу. Глаза и уши не ослеплены блеском [вещей], думы и мысли не охвачены суетой. [Совершенный человек] поселяет свой разум в высокой башне, чтобы бродить в Высшей чистоте. Он вызывает [к жизни] тьму вещей, масса прекрасного пускает ростки. Когда к разуму применяется деяние, он уходит. Когда оставляют в покое – он остается. Дао выходит из одного источника, проходит девять врат, расходится по шести дорогам,[161] устанавливается в не имеющем границ пространстве. Оно безмолвно благодаря пустоте и небытию. Если не применять деяния к вещам, то вещи применят деяние к тебе. Поэтому те, кто занимаются делами и следуют дао, не есть деятели дао, а есть распространители дао.

То, что покрывается небом, что поддерживается землей, обнимается шестью сторонами света, что живет дыханием инь и ян, что увлажняется дождем и росой, что опирается на дао и благо, – все это рождено от одного отца и одной матери, вскормлено одной гармонией. Гороховое дерево и вяз, померанцы и пумело, исходя из этого единства, – братья; Юмяо и Саньвэй,[162] исходя из этого подобия, – одна семья. Глаза следят за полетом лебедей, ухо внимает звукам циня и сэ, а сердце бродит в Яньмынь.[163] Внутри одного тела дух способен разделяться и разлучаться. А в пределах шести сторон только поднимется – и уже оказывается в десятках тысяч ли отсюда. Поэтому, если смотреть, исходя из различий, то все различно, как желчь и печень, как ху и юэ.[164] Если исходить из подобия, то вся тьма вещей обитает в одной клети. Сотни школ толкуют разное, у каждой свой исток. Так, учения об управлении Мо [Ди] и Ян [Чжу], Шэнь [Бухая] и Шан [Яна][165] подобны недостающей дуге в верхе экипажа, недостающей спице в колесе. Есть они – значит все на месте, нет – это ничему не вредит. Они полагают, что единственные овладели искусством управления, не проникая в суть неба и земли. Ныне плавильщик выплавляет сосуд. Металл бурлит в печи, переливается через край и разливается. В земле застывает и приобретает форму вещей. [Эти вещи] тоже кое на что сгодятся, но их не надо беречь как чжоуские девять треножников.[166] Тем более это относится к вещам правильной формы![167] Слишком далеки они от дао.

Ныне тут и там вздымаются стволы тьмы вещей; корни и листья, ветви и отростки сотен дел – все они имеют одно корневище, а ветвей – десятки тысяч. Если так, то есть нечто принимающее, но не отдающее. Принимающее [само] не отдает, но все принимает. Это похоже на то, как от собирающихся дождевых облаков, которые сгущаются, свиваются в клубы и проливаются дождем, увлажняется тьма вещей, которая, однако, не может намочить облака![168]

Ныне добрый стрелок вымеряет угол с помощью мишени, и искусный плотник меряет циркулем и угольником – они овладевают [своим искусством], чтобы проникнуть в сокровенное [вещей]. Но тем не менее Си Чжун не может стать Фэн Мэном, Цзао Фу не может стать Бо Лэ.[169] О них можно сказать, что они постигли один поворот, но не достигли границ тысячестороннего.

Ныне с помощью квасцов красят в черный цвет, значит черное – в квасцах; с помощью индиго красят в синее, значит синее – в индиго. Но квасцы – не черные, а синее – не индиго. То есть, хотя и встретили мать явления, но не можем снова возвратиться к основе. Почему? Потому что слишком слабы, чтобы постигнуть этот круговорот. Где уж нам постигнуть превращения там, где нет еще ни квасцов, ни индиго! Творимые там превращения вырезай хоть на металле или на камне, пиши на бамбуке или на шелке – разве можно их перечесть! Отсюда – вещи не могут не рождаться в бытии. Малое и большое плывет в свободном странствии. Кончик осенней паутинки проскальзывает в неимеющее промежутка и возвращается, [превращаясь] в огромное; тростниковая пленка проходит в безграничное и снова возвращается в великую толщину. Не обладающее и тонкостью осенней паутинки, толщиной даже тростниковой пленки[170] распространяется на четыре стороны беспредельно, проходит в не имеющее границ. Никому не подвластное, никем не сдерживаемое, оно умножает малое, утолщает тонкое, то поднимет, то опустит тьму вещей, играючи, творит изменения. Кто в пространстве между небом и землей может рассуждать о нем?

Буйный ветер выворачивает деревья, но не может вырвать волоска с головы. Падающий с башни заоблачной высоты ломает кости, разбивает голову, а комары и мухи спокойно опускаются, паря. Если уж всякая летающая малость, берущая форму из одной [с нами] клети, седлающая небесную пружину вместе с червями и насекомыми, способна освобождаться от своей природы, то что уж говорить о том, что никогда не принадлежало к видам? Отсюда ясно, что бесформенное рождает имеющее форму.

Поэтому мудрец помещает свой разум в обитель души (линфу) и возвращается к началу вещей. Всматривается в темный мрак, вслушивается в беззвучное. Внутри темного мрака один видит свет, в нерушимом безмолвии один получает отклик. Его использование подобно неиспользованию. Его неиспользование оказывается затем полезным. Его знание – это незнание. Его незнание затем оборачивается знанием.

Если бы небо было не устойчиво, солнцу и луне не на чем было бы удерживаться. Если бы земля была не устойчива, то травам и деревьям не на чем было бы расти. Если то, на чем стоит тело, не спокойно, то нет возможности судить об истине и лжи. Появляется естественный человек, и следом за ним появляются естественные знания. То, на что он опирается, [мне] не ясно. Но откуда [мне] знать, что то, что я называю знанием, не есть незнание?

Ныне распространять милости, умножать щедроты, громоздить любовь, удваивать благодеяния, греть блеском славы, покровительствовать тьме народа, сотне семейств, побуждать людей получать наслаждение от своей природы через радость познания – это милосердие.

Совершить большой подвиг, добыть славное имя, установить правила взаимоотношений господ и слуг, определить положение высших и низших, обозначить разделение на родных и чужих, разделить по рангам благородных и худородных, сохранить гибнущее государство, продолжить прерывающийся род, пресечь беспорядки, устранить неустройства, возродить затухающий род, поддержать не имеющих потомства – это долг (справедливость).

Закрыть девять отверстий, запрятать внутрь сердце и волю, отказаться от зрения и слуха, вернуться к незнанию, свободно парить за пределами пыльного мира и странствовать в области, не знающей никаких деяний, держать во рту инь, выплевывать ян, и чтобы тьма вещей при этом находилась в гармоническом согласии, – это добродетель (благо).

Вот почему, когда дао рассеивается, появляется добродетель. Она переливается через край, и образуются милосердие и долг (справедливость). Милосердие и долг (справедливость) устанавливаются – и дао и благо разрушаются.

Дерево в сто обхватов срубают и делают из него жертвенную чашу. Гравируют резцом, расписывают зеленым и желтым, украшают золотом, извилистыми расписными узорами с драконами и змеями, тиграми и барсами. А щепки от дерева лежат в канаве. От жертвенной чаши они так же далеки, как прекрасное от безобразного, однако и чаша, и щепки в равной степени утратили природу дерева.[171] Тот, у кого разум преступает границу [тела], говорит цветисто; у кого благо выходит из берегов – поступает лживо. Совершенное цзин[172] погибает внутри, а обнаруживается это в речах и поступках. И тут неизбежно тело становится рабом вещей.

Тот, чьи поступки лживы, заставляет свои частицы цзин устремляться вовне. Но частицам цзин есть конец, а поступки не имеют предела, и потому волнуется сердце, замутняется разум, корень приходит в смятение. Когда потеряло устойчивость то, что [этот корень] хранит, то вовне он вслед за общим мнением судит о проступках, а внутри из-за этого замутняет свой чистый разум. В таком случае развлечениям нет конца и нет ни мгновения чистого покоя. Поэтому мудрец внутри совершенствует искусство, корень которого в дао (дао-шу), и не украшает внешнего милосердием и долгом (справедливостью). Не знает, что сообщают ему глаза и уши, а странствует в гармонии духа.

Подобные ему внизу проникают до трех источников,[173] вверху исследуют девять небес, по горизонтали пересекают шесть пределов, сквозь пальцы пропускают тьму вещей. Это странствие мудреца.

Подобный же естественному человеку плывет в совершенной пустоте и странствует в краю гибели. Верхом на фэйлянь, в сопровождении дуньу.[174] Мчится за пределами стран света, отдыхает в космическом пространстве. Возжигает десять солнц[175] и распоряжается ветром и дождем. Бог грома (Лэй гун) у него в советниках, в слугах – Куафу, в наложницах – Мифэй, в женах – Небесная Ткачиха.[176] Между небом и землей что может остановить его волю? Ведь пустота и небытие – жилище дао, равновесие и покой – основа дао. А люди насилуют свой разум, беспокоят свое цзин, мечутся и доискиваются во внешнем. Все это означает утрату божественного разума и потерю своего [истинного] обиталища. Так, намерзшийся носит двойную одежду и весной, а настрадавшийся от жары мечтает о прохладных ветрах и осенью. Кто болен изнутри, непременно отразит это вовне. Так, ясень имеет цвет зеленого бельма, а улиткой вылечивают пучеглазие. Оба эти лекарства от болезни глаз. Тот же, кто без надобности будет их употреблять, непременно погасит зрение.

Средства, с помощью которых мудрецы держат в страхе Поднебесную, естественный человек никогда не допустит, а мудрецы никогда и не взглянут на то, благодаря чему достойные возвышаются над своим веком.[177]

Так, в ямке от копыта быка, заполнившейся водой, нет места для карпа даже в один чи длиной. А на земляном холме нет и одного чжана строевого леса. В чем причина этого? В обоих случаях пространство слишком мало и не может вместить большого. Что уж говорить о не имеющем сердцевины! Его превосходство перед всем более явственно, чем различие между глубокой пучиной и высокой горой. Форма того, кто связан мнением века, оказывается в путах, а разум его попусту растрачивается, и не избежать при этом опустошения. Рок, заставляющий меня нести эти путы, конечно же, происходит извне. Люди в век совершенного блага сладко смеживали очи в краю, где нет границ, переходили в безбрежное пространство. Отодвигали небо и землю, отбрасывали тьму вещей, первоначальный хаос брали в качестве гномона и, поднимаясь, плыли в границах безбрежного. Мудрец вдыхал и выдыхал эфир инь-ян, а вся масса живого ласково взирала на его благо, чтобы следовать ему в согласии. В те времена никто ничем не руководил, ничего не решал, в скрытом уединении все само собой формировалось. Глубокое-глубокое, полное-полное. [Первозданная] чистота и простота еще не рассеялись. Необъятная эта ширина составляла одно, а тьма вещей пребывала в ней в великом согласии. И тогда хоть и обладали знанием Охотника, его негде было применять.

Затем был век упадка. Наступило время Фуси.[178] Его дао было полно и обширно. Впитывали благо, держали за пазухой гармонию. Окутывали милостью, распространяли свет. Тогда-то и появилось знание. Забрезжил свет, занялась заря, и все возжелали проститься со своим отроческим сердцем и, пробудившись, устремили взор в пространство между небом и землей. От этого их благо взволновалось и утратило единство.

Затем наступили времена Священного земледельца и Желтого предка.[179] Они рассекли великий корень, разделили небо и землю, расслоили девять пустот, навалили девять земель, выделили инь-ян, примирили твердое и мягкое. Ветви простерлись, листья нанизались, и тьма вещей разбилась на сто родов, каждое получило свою основу и свой уток, свой порядок и свое место. И тогда народ, раскрыв глаза и навострив уши, замерев от напряжения, вооружился слухом и зрением. Так был наведен порядок, но не стало гармонии.

А потом дошли до сяского хоу Гунь У.[180] Страсти и вожделения привязали людей к вещам, способность к разумению обратила их вовне, и в результате природа и судьба утратили то, чем владели.

Когда же дошло до времен упадка дома Чжоу,[181] истощили [первозданную] полноту, рассеяли [безыскусственную] простоту, смешали дао с ложью, обкорнали благо поступками, хитрость и интриги пустили повсюду ростки. Дом Чжоу одряхлел, и путь царей пришел в негодность. Вот тут-то конфуцианцы и монеты стали разбирать, что есть дао, и рассуждать, разделились на последователей и принялись за споры. Тогда широкую ученость употребляли на то, чтобы ставить под сомнение мудрость, цветистую клевету – на то, чтобы привлечь побольше сторонников. Музыкой и пением, барабанами и танцами, оторочкой на одежде, «Песнями» и «Преданиями»[182] покупали славу и известность в Поднебесной. Расплодили обряды, возвышающие и принижающие; нарядились в платья с поясами и шапки.[183] Целые толпы людей не в состоянии исполнить их выдумки, целых состояний мало, чтобы обеспечить их траты. Тогда тьма народа потеряла разумение, обрядилась в украшенные изображением линя-единорога шапки, устремилась за выгодой, возымела самомнение. Каждый захотел пустить в ход свои знания и притворство, чтобы получить от своего поколения и «сверло» и «долото», заполучить имя и выгоду. И тогда простой народ бесконечной чередой покатился со склона порока и утратил корень своего великого единства. Таким образом, природа и судьба погибали постепенно, и началось это давно. Поэтому учение мудрецов основано на стремлении вернуть свою природу к изначалу и странствовать сердцем в пустоте. Учение постигшего [истину] основано на стремлении путем проникновения в природу вещей выйти в свободное пространство и очнуться в нерушимой тишине. Но не таково учение грубого мира. Выкорчевали благо, стиснули природу вещей, внутри изнуряют пять органов, вовне утруждают глаза и уши. Тогда и начинают теребить и будоражить тончайшее в вещах. И тут свободно гуляют и плещутся на ветру милосердие и долг (справедливость), обряды и музыка.[184] Разнузданным поведением, чрезмерным многознанием наполнили Поднебесную, и все это для того, чтобы стяжать себе славу и имя среди современников. Это то, чего я стыжусь и не делаю! Потому уж лучше наслаждаться, чем обладать Поднебесной; а чем наслаждаться – лучше бродить у начала и конца вещей и постигать границы бытия и небытия. Поэтому, если весь мир прославляет, это не прибавит мне воодушевления; если весь мир порицает, это не остановит меня.

Дух того, кто твердо стоит на границе жизни и смерти, кто проник в закон славы и позора, случись в Поднебесной страшная засуха или потоп, ни на йоту не пострадает. Такие смотрят на Поднебесную как на пространство, где можно расправить крылья, плыть маленькой травинкой. Кто же станет беспокоиться о том, как вещи обратить на дела? Вода по природе совершенно чиста, но земля замутняет ее; человек по природе спокоен и безмятежен, но страсти волнуют его. То, чем природа воздействует на человека, – это звук и цвет, различаемые через уши и глаза; аромат и зловоние, различаемые через рот и нос; холод и жара, различаемые через кожу. Эти ощущения едины и у того, кто постиг божественный разум, и у того, кто не избежал помешательства. Отчего так? Оттого что то, что ими управляет, – различно. Разум – это пучина ума. Когда пучина чиста, то ум ясен. Ум – это кладовая сердца. Ум справедлив – тогда и сердце ровно. Нельзя видеть своего отражения в текучей воде, а только в стоячей. Это происходит благодаря ее покою. Нельзя видеть отражения формы в необделанном железе, а можно видеть в чистом зеркале.[185] Это происходит благодаря его ровности. Только ровное и спокойное отражает природу вещи.

Отсюда использование непременно заимствует из неиспользования. Потому «свет рождается в пустоте, счастье [здесь] поселяется».[186] Зеркальная ясность не может быть замарана пылью, чистота духа не может быть возмущена страстями. Если дух уже устремился вовне, желать вернуть его обратно – значит потерять в корне, а искать на верхушке. Не стремиться к единству внешнего и внутреннего, а увлекаться вещами; притушить свой изначальный свет и искать знаний с помощью глаз и ушей – это значит отказаться от яркого света и дать дорогу темному мраку. Это означает утратить дао. Сердце достигает предела, а разум тяжело вздыхает внутри. Вернуть его в пустоту и раствориться в ней и исчезнуть – странствие мудреца. Поэтому в древности, упорядочивая Поднебесную, непременно постигали свойства вещей, определяемые их природой и судьбой. Действия древних не обязательно были одинаковы – они были едины в своем согласии с дао. Ведь летом не носят меховой одежды не потому, что не любят ее, а потому, что и так в теле излишек жара; зимой не пользуются опахалом не потому, что пренебрегают им, а потому, что вокруг и так излишек прохлады. Мудрец ест, соразмеряясь с желудком, одевается, соразмеряясь с формой (телом), сдерживает себя – и только. Откуда быть у него алчности!

Поэтому те, кто достоин владеть Поднебесной, достигают этого не с помощью Поднебесной; кто достоин обладать славой и именем, добивается этого не с помощью активной деятельности. Мудрец стремится к постижению, а постигнув, оставляет мысли о страстях.

Ученики Куна и Мо проповедуют миру искусство милосердия и долга (справедливости). Но тем не менее не избежали того, чтобы превратиться в неподвижную куклу. Что уж говорить об их учении! Потому что их дао было внешним. С помощью верхушки хотеть вернуться к корню – этого не смог бы достичь и Сюй Ю.[187] Что уж говорить о простых людях!

Когда действительно постигают свойства вещей, определяемые их природой и судьбой, тогда милосердие и долг (справедливость) всегда при тебе. Разве может взволновать сердце забота о выгоде? Когда разум ничего не покрывает, а сердце ничего не поддерживает[188] – проникают во все ответвления. В безмятежном покое и бездействии, не имея внутри себя ничего сгущенного (т. е. сосредоточенного), пустой и покойный стоит перед всеми. Власть и выгода его не прельстят, красноречие не увлечет, музыка и краски не совратят, красавицы не соблазнят, умный не поколеблет, храбрец не испугает. Это дао естественного человека. Подобные ему формуют вещи и вместе с творящим изменения создают людей.

В пространстве меж небом и землей, в самом космосе ничто не может ему препятствовать. «Изменяющий жизнь не умирает, а изменяющий вещи не изменяется».[189] Разум проходит сквозь горы Лишань и Великий хребет и не встречает препятствий, входит в четыре моря и девять рек и не намокает.[190] Помещенный в малое и узкое, не заполняет его. Развернутый на все пространство между небом и землей, не оставит и маленькой пустоты.

Не постигший этого пусть глазами способен пересчитать тысячеголовое стадо баранов, ушами различить гармонию восьми ветров, ногами вытанцевать танец Ян А,[191] жестами передать стремительность мелодии «Зеленая вода», умом охватить небо и землю, ясностью (проницательностью) осветить солнце и луну, искусством дипломатии решить загадку ожерелья,[192] сделать светящимся нефритовый цин – все это бесполезно для управления Поднебесной. То, что пестует природу вещей, – это тишина и покой, безмятежность и беззаботность; то, что пестует благо, – это гармония и радость, пустота и небытие. Внешнее не волнует внутреннего, и тогда природа вещи обретает себе соответствующее. Когда природа вещи не нарушает гармонии, то благо мирно пребывает в своем месте.

Кто проживает годы, пестуя жизнь, храня благо, – тех можно назвать способными воплотить дао. У таких кровь не сгущается в жилах, пять внутренних органов не переполняются эфиром, счастье и беда не могут возмутить их покоя, хвала и хула не могут замарать их. Они могли бы достичь своего предела, да время их не пришло, а через это уже не переступить! Если даже такой человек не может освободиться от бремени своего тела, коли «не встретил своего часа», то что уж говорить о тех, кто не владеет дао!

Человеческие ощущения – это когда глаза и уши откликаются на воздействие; когда сердце и воля знают, что такое печаль и радость; когда руки и ноги давят ядовитое насекомое; когда тело умеет спастись от жары и холода. [С помощью ощущений] осуществляется контакт с вещами. Пчела или оса ужалит в палец – и разум уже поколеблен; комар или овод прокусит кожу – и разум выведен из равновесия. Печали и несчастья приходят и гнетут человеческое сердце; если не пчела или оса укусит, то комар или овод причинят боль – как тут достичь тишины и покоя, пустоты и небытия! В то время как глаз видит кончик осенней паутинки, ухо не слышит раскатов грома; когда ухо прислушивается к звучанию нефритового цина, глаз не видит и горы Тайшань. Когда воля устремлена на малое, тогда забываем о большом. Ныне вещи приходят, чтобы будоражить и теребить мою природу, дергать и бередить мои чувства. Это подобно источнику, который хотя стремится к тому, чтобы не принимать, а принимает.

Ныне сажающий дерево поливает его обильно водой, выбирает жирную почву. Один человек растит, а десять выдирают – так при этом, конечно же, не останется и ростка. Что yж говорить о том, когда целым государством идут на тебя. Хоть и стремишься продлить жизнь, но разве достичь этого?

Вот во дворе стоит сосуд с водой. Вглядывайся в его прозрачность хоть целый день, но не разглядишь ведь бровей и ресниц, а взбаламутишь воду одним только движеньем – не отличишь уже квадратного от кpуглого. Человеческий разум легко замутняется и с тpудом очищается, наподобие воды в тазу. А если целый мир баламутит и будоражит его, то где yж обрести мгновенье равновесия! В древности, во времена совершенного блага, купцы находили покой в своих рядах, земледельцы обретали радость в своем хозяйстве, чиновники получали удовлетворение от своей службы, а (ученые) мужи в уединении совершенствовали дао. В те времена ветер и дождь ничего не губили и не ломали, травы и деревья не гибли преждевременно, девять треножников сохраняли тяжесть, жемчуг и нефрит сохраняли блеск. Река Ло выбросила Красные письмена, а [Хуан]хэ вынесла Зеленую карту,[193] тогда и обрели свой путь Сюй Ю, Фан Хуэй, Шань Цзюань, Пии.[194] Властителями завладело желание принести пользу Поднебесной, и потому людям доставляло удовольствие быть среди них. И хотя таланты этих четырех мужей еще не предел прекрасного и доброго, однако в нынешнем веке никто не может светить одним с ними светом. А им нужно было родиться во времена правителей Тан (Яо) и Юй (Шуня). Когда же наступили времена сяского Цзе и иньского Чжоу,[195] тогда живьем жарили людей; наказывая советников, подвергали их пыткам у раскаленного столба. Вскрывали сердце мудрым, рассекали голень талантливым мужам. Разрубили на куски дочь гуйского хоу, засолили кости мэйского бо.[196] В те времена гора Яо обрушилась, три реки обмелели, птицам ломали крылья, зверям pубили лапы. Разве в те времена не было мудрых людей? Они были, но некому было воспринять их учение – время не наступило. Потому птицы взлетали на высоту в тысячу жэней, звери убегали в глубину чащ, но несчастье настигало их и там. Что yж говорить о бедных хижинах простого народа.

Отсюда видно, что воплощение дао зависит не только от меня, но связано и со временем.

Так столица Лияна[197] за один вечер превратилась в озеро. Мужественных и сильных, мудрых и знающих, равно как малодушных и непочтительных, – всех постигла одна судьба. Hа горе Шаманок послушны ветру и покорны огню как дерево гаося, так и гриб цзычжи,[198] чернобыльник и полынь ведь погибают вместе. Так речным рыбам не дано ясно видеть, а поздно высеянным семенам не дано дожить до созревания. Это зависит от их прирожденных свойств. Поэтому, если в мире царит порядок, то глупцы не могут внести смуты; если мир охвачен смутой, то умникам не навести порядка. Втоптать тело внутрь грязного мира и обвинять дао в бездействии – это все равно что стреножить скакуна и ждать, что он пробежит тысячу ли. Посади обезьяну в клетку – она станет подобна поросенку не потому, что утратила ловкость, а потому, что нет простора ее способностям. Шунь пахал землю и обжигал горшки – и не мог принести пользы даже своему селению. Обратился лицом к югу,[199] стал ваном – и распространил доблесть на пространство меж четырех морей. Милосердия не прибавилось, но подходящее место сделало его способности полезными.

Гармония и радость, покой и тишина составляли природу древних мудрецов. Их воля проявляла себя в поступках, согласных с дао. И в этом обнаруживалась их судьба. Таким образом, природа вещей встречает свою судьбу и только затем начинает проявляться. Судьба обретает природу вещей и только затем обозначается. Будь то Вороний лук или самострел Сицзы,[200] но из них не выстрелишь, если нет тетивы. Будь то маленькая лодка из Юэ или большая ладья из Шy, – но, если нет воды, они ведь не поплывут. Ныне привязная стрела летит вверх, сеть развертывается внизу, тут хоть и стремишься к парению, но где же для этого возможности? Поэтому в песне говорится:

Собираю, собираю мышиные ушки.

Hе наполнила корзину – опрокинула.

Вздохнула о моем любимом.

Отставила корзину на дорогу.[201]

В этих словах тоска о далеких временах.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.