Фрейдова модель человека и ее социальные основы

Фрейдова модель человека и ее социальные основы

[28]

Чтобы разобраться в том, имелся ли во взглядах Фрейда социальный фундамент, полезно с самого начала понять, что он был либеральным критиком буржуазного общества (в том смысле, в котором критичны все либералы-реформаторы). Он видел, что общество накладывает на человека излишние ограничения, приводящие не к ожидаемым добрым, а к дурным результатам. Он видел, что чрезмерная суровость, принятая в области сексуальной морали, приводит к возникновению неврозов, которых при более терпимом подходе можно было бы во многих случаях избежать. Но Фрейд не был радикальным критиком капиталистического общества. Он не подвергал сомнению социально-экономические основы общества и не критиковал его идеологию – за исключением того, что относится к половой жизни.

Касаясь его концепции человека, важно прежде всего указать, что Фрейд опирался на философию гуманизма и просвещения и потому начал с исходного положения: существует человек как таковой, человек вообще, а не индивид, сформированный определенной культурой. Фрейд, подобно своему предшественнику Спинозе, построил «модель человеческой природы», на основе которой можно объяснить и понять не только неврозы, но и все фундаментальные особенности, возможности и нужды человека.

Какова эта фрейдовская модель?

Фрейд рассматривал человека как закрытую систему, управляемую стремлением к самосохранению и половым влечением. Последнее основано на химико-физиологических процессах, имеющих определенные фазы. Первая фаза повышает напряженность и неудовольствие; вторая – снижает создавшееся напряжение, создавая субъективное ощущение «удовольствия». Человек прежде всего отдельное от других, изолированное существо, чей главный интерес состоит в наилучшем удовлетворении его Эго и полового влечения. Фрейдовский человек – homme machine, действие которой мотивировано физиологией. Но, с другой стороны, человек есть социальное существо, поскольку он нуждается в других людях для удовлетворения либидозных влечений, равно как и для самосохранения. Ребенок нуждается в матери (и здесь, по Фрейду, либидозные желания следуют за физиологическими потребностями); взрослый нуждается в половом партнере. Чувства, подобные нежности или любви, рассматриваются как явления, которые сопровождают половое влечение и следуют из него. Индивиды нуждаются друг в друге потому, что стремятся к удовлетворению своих физиологически обусловленных влечений. Человек в основном независим от окружающих, и только во вторую очередь он вынужден (или поддается соблазну) взаимодействовать с ними.

Фрейдовский homo sexualis есть вариант классического homo economicus. Это изолированный самодостаточный человек, который вступает в отношения с другими ради удовлетворения собственных потребностей. Homo economicus имеет экономические нужды, которые находят удовлетворение в коллективной деятельности по обмену товарами на общественном рынке. У homo sexualis – физиологические и либидозные потребности, и в норме они удовлетворяются при половых отношениях. В обоих вариантах индивиды остаются по существу чужими друг для друга, их связывает только общая цель – удовлетворение потребностей. Социологическое обоснование теории Фрейда с помощью модели рыночной экономики не означает того, что теория неверна (за исключением ее притязаний на описание человека как такового). Как описание межличностных отношений внутри буржуазного социума она верна в отношении большинства людей.

К этому главному тезису следует добавить особое замечание насчет социологических основ фрейдовской концепции влечений. Фрейд учился у физиолога фон Брюкке, одного из самых выдающихся представителей школы механистического материализма, особенно ее немецкой ветви. Эта форма материализма базировалась на том принципе, что все психические проявления имеют корни в определенных физиологических процессах и могут быть успешно объяснены и поняты, если эти корни известны ^{6}. Для того чтобы найти корни психических расстройств, Фрейду пришлось отыскивать физиологический субстрат влечений. Сексуальность была идеальным решением, поскольку она была понятна с механико-материалистической точки зрения и не противоречила клиническим опытам Фрейда, пациенты которого принадлежали к его социальному классу. Конечно, остается неясным, повлияли бы столь сильно на Фрейда данные его опытов, если бы он не мыслил в системе понятий своей философии, но вряд ли надо сомневаться, что эти понятия были важным обоснованием теории влечений. Это означает, что человек с другой философией воспримет его открытия с определенным скептицизмом. Такой скептицизм не относится к суженному варианту фрейдовской теории, согласно которому сексуальные факторы играют решающую роль в некоторых невротических расстройствах; скорее критике подвергнется утверждение, что все неврозы и все поведение людей определяются конфликтом между половым влечением и влечением к самосохранению.

Фрейдовская теория либидо отражает социальную ситуацию и в ином плане. Она базируется на концепции недостаточности – на предположении, что все сильные желания человека проистекают из того, что ему необходимо избавиться от неприятных напряжений, а не из того, что эти желания – следствие богатства, изобилия, потребности в усилении ощущений. Принцип недостаточности характерен для мышления людей среднего класса, он напоминает о Мальтусе, Бенджамине Франклине и вообще о среднем предпринимателе XIX века. Есть множество вариаций принципа недостаточности и бережливости как добродетели, но их главная суть в том, что количество товаров широкого потребления с неизбежностью ограничено, а потому равное удовлетворение для всех людей невозможно, поскольку невозможно истинное изобилие. При таком подходе недостаточность становится самым важным стимулом человеческой деятельности.

Фрейдовская теория влечений, несмотря на ее социальные детерминанты, остается фундаментальным вкладом в создание модели человека. Даже если теория либидо неверна, она, можно сказать, является символическим выражением более общего феномена: поведение человека определяется бессознательными мотивами, приводящими в действие человека. Относительно статичная природа человеческого поведения обманчива. Она существует лишь потому, что система сил, формирующих поведение, остается неизменной, а она остается таковой, лишь пока условия, создающие эти силы, не меняются. Но когда условия – социальные или личностные – изменяются, система сил утрачивает стабильность, а с этим утрачивается и видимая статичность поведения.

Динамической концепцией характера Фрейд поднял психологию поведения с описательного уровня до научного. Одновременно он совершил в психологии то, чего великие драматурги и романисты добивались в художественном творчестве. Он показал человека героем драмы, который даже при самом среднем таланте остается героем, поскольку страстно сражается, пытаясь придать хоть какой-то смысл факту своего рождения. Фрейдовская драма – по преимуществу эдипов комплекс – могла бы оставаться относительно безобидной, оставаться буржуазной версией побудительных сил, куда более элементарной, чем треугольник «отец – мать – сын», изображенный в драме. Однако Фрейд придал открытому комплексу драматическое качество мифа.

Теория влечений доминировала в системном мышлении Фрейда вплоть до 1920 года, когда началась новая творческая фаза, существенно изменившая концепцию человека. Взамен противостояния между эго и либидозными влечениями появился другой основной конфликт – между «влечением (-ями) к жизни», или эросом, и «влечением (-ями) к смерти». Влечение к жизни, охватывающее и эго, и сексуальные импульсы, стало пониматься как оппозиция влечению к смерти, которое считалось основой человеческой деструктивности, направленной либо против самой личности, либо против окружающего мира. Эти новые базисные влечения получили совершенно иной вид, чем прежние. Они не вырабатываются ни в какой особой части организма – либидо же помещалось в эрогенных зонах. Они не отвечают также схеме «гидравлического» механизма (возрастающее напряжение

неудовольствие

расслабление

удовольствие

новое напряжение и т. д.), но свойственны всей живой субстанции и функционируют без какой-либо специальной стимуляции. Заметим, что их мотивирующее воздействие, однако же, не слабее, чем у влечений, действующих «гидравлически». Кроме того, эрос не подчиняется принципу возврата к исходному состоянию – этот принцип, в частности, Фрейд постулировал для всех влечений. Эрос имеет тенденцию к объединению и интеграции, а влечение к смерти – противоположную тенденцию: к дезинтеграции и уничтожению. Оба влечения постоянно действуют внутри человека, сражаются друг с другом и сочетаются друг с другом, пока наконец влечение к смерти не оказывается сильнее и не торжествует окончательно в момент смерти индивида.

Эта новая концепция влечений указывает на существенные изменения образа мыслей Фрейда, и можно предположить, что изменения зависели от фундаментальных общественных перемен.

Новая концепция влечений не укладывается в механико-материалистическую модель; скорее концепцию можно посчитать биологической с виталистическим уклоном – эти перемены соотносятся с главным направлением биологической мысли того времени. Более важна, тем не менее, новая фрейдовская оценка роли человеческого стремления к разрушению. Нельзя сказать, что в своей первой теоретической модели Фрейд пренебрег агрессией. Он посчитал склонность к агрессии важным фактором, но подчинил ее либидозным влечениям или тяге к самосохранению. В новой теории деструктивность стала соперницей – в конечном счете побеждающей – либидозных и эго-влечений. Человек не может противиться тяге к разрушению, ибо она уходит корнями в его биологическую конституцию. Хотя он в состоянии несколько ослабить эту тягу, лишить ее силы невозможно. Выбор у человека только один: либо обратить агрессию на себя, либо – на окружающий мир, но нет шансов на то, чтобы освободиться от трагической дилеммы.

Наличествует, однако, фундаментальный аспект, общий для старой и новой теорий влечений: исходное допущение, что назначение аппарата психики – снижать психическое напряжение и сводить его к минимуму. Половое влечение находит удовлетворение в снижении специфического сексуального напряжения; влечение к смерти (также называемое «влечением к нирване» – с полным непониманием буддизма) направлено на устранение всех напряжений, создаваемых жизнью. Согласно фрейдовской концепции, идеал организма – добиться состояния, полностью свободного от стимуляции, а потому влечение к смерти с его единой для всей живой материи целью: вернуться «в покой и недвижность неорганического мира» – стало окончательным следствием принципа снижения напряженности, с которого Фрейд начал построение своей прежней теории[29].

Есть веские причины предполагать, что новая оценка тяги к разрушению базировалась на опыте Первой мировой войны. Эта война подорвала основы либерального оптимизма, с которым Фрейд прожил довоенное время. Вплоть до 1914 года средний класс верил, что мир стремительно приближается к эпохе полной безопасности, гармонии и миролюбия. Казалось, что «тьма» средневековья редеет от поколения к поколению; еще несколько шагов – и мир (или по крайней мере Европа) станет похож на хорошо освещенные, чистые улицы столичного города. В буржуазном упоении от belle epoque люди с легкостью забывали о том, что картина была иной для большинства рабочих и крестьян в Европе и совсем уж другой для народов Азии и Африки. Первая мировая война уничтожила иллюзию – в основном не тем фактом, что она началась, а своей продолжительностью и бесчеловечностью. Фрейд, веривший в правоту и победу Германии на всем протяжении войны, был потрясен сильнее, чем средний, менее чувствительный человек. Вероятно, он понял, что оптимистичные просветительские ожидания были иллюзорными, и пришел к выводу, что человек по своей натуре предназначен быть разрушителем. Война должна была потрясти Фрейда именно потому, что он был реформатором[30]. Не будучи радикальным критиком общества и революционером, он никак не мог надеяться на существенные социальные перемены и был вынужден искать основы трагедии в человеческой природе[31]. С исторической точки зрения, Фрейд был человеком переднего края в период радикальных социальных перемен. В той мере, в какой Фрейд принадлежал XIX веку, он был мыслителем-оптимистом, просветителем; по принадлежности же к XX веку он был пессимистом, почти отчаявшимся представителем общества, ввергнутого в стремительные и непредсказуемые перемены. Возможно, этот пессимизм был усилен тяжелой, мучительной и угрожающей жизни болезнью, которая длилась вплоть до его смерти и которую он выносил с героизмом гения. Возможно, свою роль сыграло и огорчение из-за отступничества самых одаренных его последователей – Адлера, Юнга и Ранка. Как бы то ни было, но утраченный оптимизм к Фрейду так и не вернулся. Но, с другой стороны, он не мог и, вероятно, не хотел окончательно расставаться с прежним образом мысли. Здесь, возможно, и причина того, что он так и не устранил противоречия между старой и новой моделями человека: прежнее либидо было включено в эрос, прежняя агрессия – во влечение к смерти, но ясно, что все это – теоретический ералаш[32].

Для фрейдовской модели также характерно диалектическое противоречие между рациональностью и иррациональностью человека. Здесь становятся очевидными оригинальность и величие мыслей Фрейда. Он был преемником просветителей, рационалистом, верящим во власть разума и силу человеческой воли. Но уже в начале работы он утратил веру в рационализм в прежнем виде и обнаружил силу людской иррациональности и слабость разума и воли. Он столкнулся с дилеммой, неустранимой при двух подходах к проблеме, и нашел – диалектически – новый их синтез. Этот синтез просветительского рационализма и скептицизма XX века выразился в его концепции бессознательного. Если бы все действительно делалось сознательно, тогда человек был бы воистину существом рациональным – ибо рациональная мысль следует законам логики. Но огромная часть внутренних переживаний бессознательна и потому не подлежит контролю логики, разума, воли. Иррациональность человека доминирует в бессознательном; логика правит в сознательном. Однако – и таково решение проблемы – бессознательное руководит сознательным и, следовательно, поведением человека. Этой своей концепцией – описанием человека через бессознательное – Фрейд, сам того не зная, повторил тезис, уже данный Спинозой. Но если в системе понятий Спинозы тезис был второстепенным, то у Фрейда он стал центральным.

Фрейд не дал этому конфликту статического решения, при котором одна из сторон попросту превалирует. Если бы он объявил победителем разум, то остался бы философом-просветителем; если бы признал решающую роль иррационального, то стал бы консервативным романтиком, как многие видные мыслители XIX века. Хотя и верно, что человеком правят иррациональные силы, то есть либидо – особенно на дополовой стадии развития организма, – но его эго, разум и воля также не лишены власти. Сила разума выражается прежде всего в том, что, пользуясь ею, человек может понять собственную иррациональность. Фрейд основал науку о человеческой иррациональности – теорию психоанализа, при этом не прекратив развитие теории. Поскольку человек путем анализа в состоянии сделать свое бессознательное сознательным, он может освободиться от сильных бессознательных влечений; вместо того чтобы их подавлять, может уменьшить их силу и подчинить своей воле. Это возможно потому, полагал Фрейд, что взрослый человек имеет в помощниках более мощное эго, чем некогда имел ребенком. Психоаналитическая терапия Фрейда проводилась в расчете на подавление или по крайней мере на ослабление бессознательных импульсов, которые действовали «во тьме» и не подчинялись человеку.

С исторической точки зрения теорию Фрейда можно считать плодотворным синтезом рационализма и романтизма; не исключено, что творческая мощь такого синтеза была одной из причин, по которым мысль Фрейда приобрела в XX веке доминирующее влияние. Это влияние не обусловлено тем, что Фрейд нашел новое лечение неврозов, и, вероятно, не в первую очередь тем, что он был защитником подавляемой сексуальности. Можно очень многое сказать в пользу предположения, что самая важная причина его охватывающего влияния на культуру – именно этот синтез, плодотворность которого можно проследить на идеях двух самых видных последователей Фрейда, оставивших его: Адлера и Юнга. Они отбросили синтетический метод Фрейда и вернулись к двум его исходным составляющим.

Адлер, базируясь на скоротечном оптимизме поднимающегося среднего класса, построил одностороннюю рационалистически-оптимистичную теорию. Он верил, что врожденная неспособность к чему-то стимулирует усилия для преодоления ее и что человек, разумным путем поняв ситуацию, может освободиться от комплексов и побороть жизненную трагедию.

Юнг же, напротив, был романтиком и видел источник человеческой силы в бессознательном. Он понял богатство и плодотворность символов и мифов много глубже, чем Фрейд, чьи воззрения были ограничены теорией секса. Однако же их цели были противоположными. Фрейду было нужно понять бессознательное, чтобы ослабить его и взять под контроль, Юнгу – чтобы извлечь из него усиление жизнеспособности. Некоторое время интерес к бессознательному объединял Фрейда и Юнга, хотя они двигались в противоположных направлениях. Когда они приостанавливали свои занятия, чтобы побеседовать о бессознательном, то впадали в иллюзию, что движутся в одном направлении.

С синтезом рационального и иррационального тесно связана фрейдовская трактовка конфликта между предопределенностью и свободой воли. Фрейд был детерминистом; он полагал, что человек несвободен, поскольку им управляют бессознательное, Ид и суперэго. Однако – и это «однако» было для Фрейда решающее важным – человек предопределен не полностью. С помощью аналитического метода он может получить контроль над бессознательным. С этих позиций альтернативизма[33], в сути своей вытекающего из идей Спинозы и Маркса, Фрейд еще раз плодотворно синтезировал две полярные идеи.

Рассматривал ли он моральный фактор как фундаментальную составляющую модели человека? Ответ на этот вопрос будет отрицательным. Человек развивается исключительно под влиянием своекорыстия, которое требует от либидозных импульсов максимального удовлетворения при условии, что они не угрожают интересам самосохранения («принцип реальности»). Моральная проблема, традиционно заключающаяся в конфликте между альтруизмом и эгоизмом, практически исчезает. Эгоизм остается единственной побудительной силой, и конфликт развивается только между двумя формами эгоизма – либидозной и материальной. Вряд ли нужно доказывать, что, полагая человека сущностным эгоистом, Фрейд опирался на ведущую концепцию буржуазного мышления. Тем не менее не следует утверждать, что Фрейд попросту пренебрег сознанием как работающим элементом своей модели. Он осознавал власть сознательного, но в объяснении сознательного отобрал у него всю объективную ценность. Объяснение Фрейда таково: сознательное есть Суперэго, являющееся точной копией всех приказов и запретов отца (или отцовского Супер-эго), с которым маленький мальчик отождествляет себя, когда, боясь кастрации, преодолевает в себе Эдиповы устремления. Такое объяснение отсылает к обоим элементам сознательного: к его структуре (формальный) и к содержанию (сущностный). Основная часть отцовских норм и отцовского Супер-эго социально обусловлены, или, точнее, Су пер-эго есть не что иное, как персональная форма социальных нормативов. Каждая норма имеет свое значение – не из-за ее ценности или содержания, а из-за основы воспринявшего эту норму психического механизма. Добро есть то, что интернализует правомочность команд, а зло – то, что ее отвергает. Фрейд, несомненно, был прав в той мере, в какой нормы, признаваемые большинством людей, по преимуществу являются нормами, установленными социумом для его собственного оптимального функционирования. С этой точки зрения его теория выглядит как серьезная критика существующей конвенциальной морали, а его теория Супер-эго вскрывает истинный характер этой морали. Но Фрейд, вероятно, не намеревался вносить в теорию критическое направление и едва ли мог так поступить, ибо не особенно задавался вопросом: есть ли какие-то нормы, которые выпадают из структуры его общества и лучше соответствуют требованиям людской природы и законам человеческого развития?

Об антропологии Фрейда нельзя говорить, не обсудив двух особых проблем: вопроса о мужчине и женщине, а также вопроса о ребенке.

Дело в том, что для него только мужчина является полноценным человеческим существом. Женщина – всего лишь увечный, кастрированный мужчина. Она страдает от такой судьбы и может быть счастлива, только преодолев наконец свой «комплекс кастрации» благодаря обретению ребенка и мужа. Но женщина остается существом низшего ранга в других отношениях – например, она более нарцисстична и менее руководима сознанием, чем мужчина. Эта странная теория, по которой половина рода человеческого есть всего лишь уродливый вариант другой половины, вытекает из викторианских идей о том, что желания женщины почти целиком направлены на вынашивание и воспитание детей и на служение мужчине. Фрейд ясно выразил это, объявив: «либидо – мужского рода». Принятие викторианской идеи о женщине как существе без собственной сексуальности было выражением предельно патриархального положения о естественном превосходстве мужчины над женщиной ^{7}. Согласно патриархальной идеологии, мужчины более рациональны, реалистичны и ответственны, чем женщины, а потому от природы достойны быть их вождями и руководителями. Насколько полно Фрейд принимал эту точку зрения, видно из его реакции на требование политического и социального равенства для женщин, выдвинутое Дж. С. Миллом, мыслителем, которым Фрейд чрезвычайно восхищался во всех иных отношениях. Но здесь Милл оказался «сумасшедшим»; Фрейду было невозможно представить себе, что его люби мая невеста станет конкурировать с ним в обществе, вместо того чтобы пользоваться его покровительством.

Патриархальный предрассудок Фрейда имел два важных последствия для его теории. Во-первых, он не сумел разобраться в природе эротической любви, поскольку она основывается на полярности мужчина – женщина, возможной только тогда, когда мужчина и женщина равны, хотя и различны. Поэтому вся его система построена вокруг сексуальной, а не эротической любви. Даже в своих поздних работах он применял понятие эроса (влечений к жизни) только к поведению живых организмов в целом, но не распространил его на проблему мужчина – женщина даже вопреки тому, что отождествлял эрос с сексуальностью. Другое, равно серьезное последствие – большую часть жизни Фрейд пренебрегал идеей о важнейшей привязанности ребенка (мальчика или девочки) к матери, не считал, что существует страх перед матерью. Привязанность к матери могла трактоваться только в терминах Эдиповой ситуации, когда маленький мальчик – уже маленький мужчина, для которого, как и для отца, мать является сексуальным объектом и который боится только отца, но не мать. Только в последние годы жизни Фрейд признал эту важнейшую привязанность, хотя никоим образом не во всей ее весомости[34]. Фрейду мешал патриархальный предрассудок, и это не позволило его сознанию оценить женщину-мать как могущественную личность, с которой связан ребенок[35]. Почти все другие аналитики приняли мысли Фрейда о сексуальности и о второстепенной роли матери вопреки неодолимым доказательствам противного.

Конечно, эти указания на связи между теорией и ее социальными детерминантами не говорят о том, что теория ложна; однако при внимательной проверке данных клинических исследований теория Фрейда не подтверждается. В настоящем контексте я не могу этого обсуждать, но несколько психоаналитиков (особенно Карен Хорни в своей новаторской работе) представили клинические данные по этой теме, противоречащие гипотезам Фрейда. Обобщая, можно сказать просто: в этой части фрейдовская теория, будучи как и везде образной и увлекательно-логичной, выглядит минимально достоверной, вероятно, потому, что Фрейд был до мозга костей пропитан своим патриархальным предрассудком.

Фрейдовское изображение ребенка – совсем иное дело. Ребенок, подобно женщине, на протяжении всей истории был объектом угнетения и эксплуатации со стороны отца. Он был, подобно рабу и жене, собственностью мужчины-отца, который «даровал» ему жизнь и мог делать с нею все, что пожелает, – деспотично и невозбранно, как со всей собственностью. (Обычай жертвоприношения детей, некогда распространенный в мире, – одно из многочисленных проявлений этой зависимости.)

Дети могли защитить себя еще меньше, чем женщины и рабы. Женщины на свой лад вели партизанскую войну против патриархата; рабы много раз восставали. Но вспышки раздражения, отказы от еды, запоры и ночное недержание – не то оружие, которым можно справиться с могущественной системой. Единственным результатом было то, что ребенок вырастал увечным, замкнутым, а часто и злобным взрослым человеком, который мстил своим детям за то, что сотворили с ним.

Господство над детьми выражалось если не в жестоких физических формах, то в психической эксплуатации. Взрослый требовал от ребенка удовлетворения тщеславия и властности, капризов и т. п. Особо важен тот факт, что взрослый не принимал ребенка всерьез. Предполагалось, что у него нет собственной психической жизни; ребенка считали чистым листом, на который взрослый имел право и обязанность нанести текст (еще один вариант «бремени белого человека»). Из этого следовало убеждение, что взрослый может лгать ребенку. Если во лжи взрослому есть хоть какое-то оправдание, то лгать ребенку можно без всяких оправданий, поскольку, кроме всего прочего, ребенок – не полноценное человеческое существо. Тот же принцип действовал при общении со взрослыми, если они были чужаками, врагами, больными, преступниками либо членами низшего и эксплуатируемого класса или племени. В общем, только люди, располагающие властью, имели право требовать, чтобы им не лгали – таков принцип, действовавший на протяжении истории в большинстве сообществ, даже если это не входило в их осознанную идеологию.

Революция в подходе к ребенку, подобно революции в подходе к женщине, началась в XIX веке. Взрослые стали понимать, что ребенок – не чистый лист бумаги, а очень сложное, пытливое, чувствительное и обладающее воображением существо. Одним симптомом нового подхода к ребенку (в деле образования) был метод Монтессори; другим и много более существенным сигналом была теория Фрейда. Он высказал мнение, подтвержденное клиническими данными, что неблагоприятные воздействия в детстве дают самые нежелательные последствия для дальнейшего развития. Фрейд описал специфические, сложные умственные и эмоциональные процессы, идущие в ребенке. Особо он подчеркивал тот факт (которым совершенно пренебрегали), что ребенок – страстное существо с чувственными влечениями и фантазиями, и это придает драматичность его жизни.

В таком радикально новом подходе к ребенку Фрейд пошел еще дальше, предположив, что многие неврозы берут начало в сексуальном соблазнении детей взрослыми, и особенно родителями. С этого момента он стал, можно сказать, борцом против родительской эксплуатации, действующим во имя чистоты и свободы ребенка. Но истоки мышления Фрейда лежали в патриархальной авторитарной системе, и для того, кто помнит об этом, неудивительно, что позже он отказался от этой радикальной позиции. Он нашел, что в некоторых случаях его пациенты проектировали свои инфантильные желания на родителей и что в действительности соблазнения не было. Эти случаи Фрейд обобщил и в соответствии со своей теорией либидо пришел к выводу, что ребенок – маленький преступник и извращенец, который только в процессе развития либидо созревает до состояния «нормального» человеческого существа. Таким образом, Фрейд пришел к картине «греховного ребенка», которая, по мнению некоторых комментаторов, в основном походила на августинский образ ребенка[36].

После этой перемены лозунг Фрейда, если так можно выразиться, стал таким: «ребенок виновен»; влечения ребенка ведут его к конфликтам, которые, если их плохо разрешают, становятся причиной невротических расстройств. Не могу отделаться от подозрения, что при таком повороте воззрений Фрейд руководствовался не клиническими данными, а своей верностью существующему социальному порядку и его авторитетам. Это мнение подкрепляется несколькими обстоятельствами, и прежде всего категоричностью, с которой Фрейд объявил, что воспоминания о родительских соблазнах – фантазии. Разве столь категоричное заявление не противоречит тому факту, что кровосмесительная тяга взрослых к детям вовсе не редкость?

Другая причина предположения, что Фрейд выступал в защиту родителей – трактовка их образов, которую можно найти в опубликованных им историях болезни. С удивлением обнаруживаешь, как Фрейд искажает эти образы и приписывает им качества, явно противоречащие фактам, которые он сам же и представляет. Как я пытался показать на примере истории болезни маленького Ганса[37], Фрейд говорит об отсутствии каких-либо угроз со стороны родителей Ганса, якобы полностью сосредоточенных на благополучии ребенка. Надо было зажмуриться, чтобы не заметить этих угроз. То же можно наблюдать и в других историях болезни.

Мысль о переходе Фрейда от роли адвоката ребенка к роли защитника родителей не напрямую, но подтверждается свидетельством Шандора Ференци, одного из самых опытных и одаренных воображением учеников Фрейда. В последние свои годы Ференци, который всегда был неколебимым сторонником учителя, оказался с ним в тяжелом конфликте. Ференци разрабатывал идеи, отклонявшиеся от фрейдовских в двух важных пунктах, на что Фрейд отреагировал с такой остротой, что отказался пожать руку Ференци при его последнем визите[38]. Одно «отклонение» в данном контексте интересует нас меньше – тезис, что пациент для излечения нуждается не только в объяснениях причин его невроза, но и в любви к психоаналитику (здесь под любовью подразумевается несексуальное чувство). В нашем контексте важнее другое отклонение – утверждение Ференци, что Фрейд был прав в своих первоначальных воззрениях: что взрослые зачастую бывают совратителями детей и дело не всегда в фантазиях, укоренившихся в детях.

Оставляя в стороне важность клинических наблюдений Ференци, надо спросить: почему реакция Фрейда была такой ожесточенной и страстной? Было ли дело в чем-то более существенном, чем клиническая проблема? Не покажется большой натяжкой предположение, что главной причиной была не корректность клинической теории, а отношение к власти. Если правда, что Фрейд отказался от своей исходной радикальной критики родителей – социальной власти – и занял позицию благосклонности к властям, тогда воистину можно предположить, что его реакция шла от амбивалентного отношения к социальной власти. Она была ожесточенной из-за того, что ему напомнили о позиции, с которой он отступил, некоторым образом «предавая» детей.

В заключение этого обзора фрейдовской модели человека следует сказать об исторической концепции Фрейда. Он развил стержневую часть философии истории, хотя и не намеревался предлагать ее систематизированный вариант. По его мысли, в начале исторического времени человек не знал культуры, был полностью во власти своих инстинктивных влечений и тем счастлив. Эта картина, однако же, контрастирует с другой, где указывается на конфликт уже в этой первой фазе полного инстинктивного удовлетворения.

Человеку пришлось покинуть рай именно потому, что неограниченное удовлетворение его влечений приводило к конфликту между сыновьями и отцом, к убийству отца и в итоге к формированию табу на инцест. Мятежные сыновья выиграли сражение, но проиграли войну против отцов, чьи прерогативы были теперь навсегда защищены «моралью» и общественным порядком (здесь мы снова вспоминаем фрейдовское амбивалентное отношение к власти).

По этому варианту фрейдовской мысли состояние неограниченного удовлетворения инстинктов не могло продолжаться вечно. Вероятность такого райского состояния не отрицается, но вводится тезис, что, оставаясь в раю, человек не может создать культуры. По Фрейду, культура базируется на частичном неудовлетворении инстинктивных желаний, которое ведет к сублимации или формированию реакций. Таким образом, человек стоит перед альтернативой: либо полное удовлетворение инстинктов – и варварство, либо частичная фрустрация вместе с культурным и умственным развитием. Зачастую, однако, процесс сублимации не имел успеха, и за культурное развитие человеку приходилось платить неврозами. Необходимо подчеркнуть, что для Фрейда конфликт между влечениями и любого вида цивилизацией или культурой никоим образом не идентичен конфликту между влечениями и капитализмом или любой другой формой «репрессивной» социальной структуры[39].

Симпатии Фрейда были отданы культуре, а не раю примитивности. Тем не менее в его исторической концепции содержался элемент трагизма. Прогресс человечества неминуемо ведет к вытеснению и неврозам. Человек не может и быть счастливым, и прогрессировать. Однако, несмотря на этот трагический элемент, Фрейд оставался просветителем – правда, скептическим, которому прогресс уже не казался чистым благом.

После Первой мировой войны картина истории стала для него по-настоящему трагической. За определенным пределом прогресс приходится оплачивать огромной ценой, которая обесценивает его. Человек – всего лишь поле битвы, на котором сражаются влечения к жизни и к смерти. Он не сможет окончательно освободиться от трагической альтернативы: либо уничтожать других, либо себя.

Фрейд пытался смягчить горечь этих положений в важном письме к Эйнштейну «Почему война». Но в основном тезисе Фрейд, называвший себя в то время пацифистом, не поддался трудностям на пути выражения глубокого пессимизма в десятилетие новых надежд (1920–1930); он не отступил от своих суровых суждений в том, что считал истиной. Скептический философ-просветитель, ошеломленный крушением его мира, стал абсолютным скептиком, расценившим историческую судьбу человека как беспросветную трагедию. Фрейд вряд ли мог реагировать на события по-иному, ибо его общество, казавшееся ему лучшим из возможных, было не в состоянии усовершенствоваться никаким кардинальным образом.

В завершение этого очерка о социальных воззрениях Фрейда я должен подчеркнуть: наилучшим образом понять его величие – и человеческое, и научное – можно, лишь рассмотрев его фундаментальные противоречия, увидев, как он был привязан – или прикован – к социальной обстановке. Декларация, что все его доктрины, созданные почти за 50 лет, не нуждаются в ревизии либо что он был мыслителем-революционером, а не трагическим реформатором, оказалась бы привлекательной для многих людей по многим и разным причинам. Но действительно необходимо другое – помочь понять Фрейда.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.