АРИЙСКАЯ ДОКТРИНА БОРЬБЫ И ПОБЕДЫ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

АРИЙСКАЯ ДОКТРИНА БОРЬБЫ И ПОБЕДЫ

Согласно известному критику западной цивилизации, характерными чертами заката современного Запада являются, во-первых, патологическое развитие действия ради самого действия, а во-вторых, презрение к ценности познания и созерцания.

Этот критик не подразумевает под познанием рационализм, интеллектуализм или пустые игры писателей; не понимает он под созерцанием и бегство от мира, отречение от него или превратно понятое монашеское уединение. Напротив, познание и созерцание предстают здесь наиболее естественными и подходящими для человека формами причастности к сверхъестественной, сверхчеловеческой и сверхрациональной реальности. Несмотря на это пояснение, в основе вышеописанной концепции содержится неприемлемое для нас положение. А именно, фактически молчаливо предполагается, что всякое действие в материальном мире ограничивает, и что высший, духовный мир достижим только иными, не связанными с действием, средствами.[22]

В этой идее легко прослеживается влияние определенной жизненной установки, полностью чуждой духу арийской расы, даже если она уже настолько прочно укоренилась в мышлении христианского Запада, что в той же форме прослеживается в имперской концепции Данте. Древние арийцы не противопоставляли действие и созерцание — это были лишь разные пути к одинаковой духовной реализации. Иначе говоря, они полагали, что человек способен преодолеть свою личную обусловленность и стать причастным к сверхъестественной реальности при помощи как созерцания, так и действия.

Отталкиваясь от этой идеи, необходимо иначе оценить характер прогрессирующего упадка западной цивилизации. Традиция действия характерна для арийцев Запада; однако, она претерпела последовательный упадок. Современный Запад знает и почитает исключительно секуляризованное и материализованное действие, лишенное любых форм взаимодействия с трансцендентным — профаническое действие, которое фатальным образом выродилось в лихорадочную одержимость действием ради действия, которое производит простые механические эффекты, обусловленные текущим моментом. Такому выродившемуся действию в современном мире уже соответствуют не аскетические и подлинно созерцательные ценности, но лишь некая беспорядочная культура и бесцветная, условная вера. Такова наша точка зрения на ситуацию, сложившуюся сегодня.

Если основной идеей всего сегодняшнего движения обновления является «возврат к истокам», то в качестве наиважнейшей задачи необходимо рассматривать сознательное возвращение к осознанию примордиальной арийской концепции действия. Эта концепция должна оказать преобразующее воздействие и пробудить в новом расовосознательном человеке дремлющие жизненные силы. Мы хотели бы здесь совершить общий экскурс в мир мышления древних арийцев с целью вновь извлечь на свет некоторые фундаментальные элементы нашей общей традиции, уделив особое внимание арийскому пониманию сражения, войны и победы.

* * *

Для древних арийцев война как таковая означала вечное сражение между метафизическими силами. С одной стороны находилось светлое олимпийское начало, солярная и ураническая (небесная) реальность; с другой — жестокое насилие титано–теллурического начала, варварское в классическом смысле этого слова, феминно–демоническая сущность. Тема этого метафизического противостояния постоянно проявляется в бесчисленных формах мифов всех традиций арийского корня. Всякое сражение на материальном уровне рассматривалось, в большей или меньшей степени, как эпизод этого высшего противостояния. Но арийцы считали себя воинством олимпийского начала, и сегодня необходимо вновь распространить эту концепцию среди арийцев как оправдание или высшее освящение не только стремления к гегемонии, но и самой имперской идеи, чей антисекулярный характер очевиден.

Согласно представлениям традиционного мира, вся реальность символична. Это справедливо также и для войны, рассматриваемой с субъективной и внутренней точки зрения. Таким образом, война и путь к божественному сплетаются воедино.

Важнейшие свидетельства, оставленные в нордическо–германских традициях, хорошо известны. Тем не менее, следует отметить, что эти традиции в том виде, в котором они до нас дошли, являются фрагментарными и смешанными или же представляют собой материалистические остатки высших примордиальных арийских традиций, низведённые до уровня народных суеверий. Но это не помешает нам выделить в них некоторые существенные моменты.

Прежде всего, как известно, Валхалла является столицей небесного бессмертия — она предназначена в первую очередь для героев, павших на поле боя. Владыка этих мест, Один–Вотан, представлен в «Саге об Инглингах» как указавший воинам путь, ведущий к божественным чертогам, обители вечной жизни. В соответствии с этой традицией, ни один ритуал или жертвоприношение не были столь любезны высшему божеству, ни одно усилие не давало более сладостных неземных плодов, как жертва собственной жизни на поле боя. Более того, за тёмной символикой «Дикой охоты» также сокрыт следующий фундаментальный смысл: посредством воинов, которые, погибая, приносят таким образом себя в жертву Одину, увеличиваются те самые армии, что понадобятся богу в последней решающей битве Рагнарёк, т. е. «сумерках богов», которые угрожают миру с древнейших времен. Здесь ясно прослеживается арийский мотив метафизической борьбы. В «Эдде» сказано следующее: «Великое множество в Валхалле народу, а будет и того больше, хоть и этого покажется мало, когда придёт Волк».[23] Волк здесь выступает образом тёмных и диких сил, которые мир богов–асов сумел подчинить.

Ариоиранская концепция Митры, «воина, который никогда не спит», по своей сути совершенно аналогична. Митра во главе фраваши своих верных соратников бьётся против врагов арийского бога света. Чуть позже мы ещё вернемся к фраваши и выявим их прямую взаимосвязь с валькириями нордической традиции. Сейчас же мы попытаемся раскрыть смысл «священной войны» при помощи других созвучных свидетельств.

Не стоит удивляться, если в этой связи мы прежде всего обратимся к исламской традиции. Исламская традиция служит здесь передатчиком традиции ираноарийской. Концепция «священной войны» — по меньшей мере, в том, что касается исследуемых здесь идей — пришла к арабским племенам из мира иранской мысли. Таким образом, в исламской традиции присутствует некоторое позднейшее возрождение примордиальной арийской традиции, и с этой точки зрения она, несомненно, может быть нами использована.

Сказав об этом, нужно отметить, что в рассматриваемой традиции различают, по сути, две «священные войны», а именно «великую» и «малую» священную войну. Такое различие базируется на словах пророка, который по возвращении из военного похода сказал: «Я возвращаюсь ныне с малой священной войны на великую священную войну».

В данном контексте великая священная война имеет духовный статус. Малая же священная война, напротив, является борьбой физической, материальной, проходящей во внешнем мире. Великая священная война — это борьба человека со своими собственными врагами, что пребывают в нём самом. Точнее, это борьба сверхчеловеческого элемента в человеке со всем инстинктивным, привязанным к страстям, хаотичным, подчинённым силам природы. В точности та же идея присутствует в «Бхагавад–Гите», этом великом древнем трактате арийской воинской мудрости: «Познав То, что выше разума, покорив низшее «я» высшим «Я», порази […] труднопобедимого врага в образе вожделения» (III, 43).

Обязательным условием для внутреннего освобождения является полное и окончательное уничтожение противника. В контексте героической традиции малая священная война, т. е. война как внешняя борьба, служит исключительно средством для реализации войны великой. По этой причине «священная война» и «путь Бога» зачастую являются синонимами в текстах. Так, например, в Коране читаем: «Пусть сражаются во имя Аллаха те, которые покупают будущую жизнь [ценой] жизни в этом мире. Тому, кто будет сражаться во имя Аллаха и будет убит или победит, Мы даруем великое вознаграждение» (IV, 74). И далее: «[Аллах] никогда не даст сгинуть понапрасну деяниям тех, кто был убит [в сражении] во имя Его. Он поведёт их прямым путем, улучшит их положение и введёт их в рай, о котором Он им поведал [в Коране]» (XLVII, 4–6).

Здесь присутствует аллюзия на физическую смерть на поле боя, которая полностью соответствует mors triumphalis (победоносной смерти) классических традиций. Однако та же самая доктрина также может быть истолкована в символическом смысле. Тот, кто на «малой войне» может пережить «великую священную войну», порождает в себе силу, которая готовит его к преодолению кризиса смерти. Даже не умирая физически, посредством аскезы действия и сражения можно пережить опыт смерти, одержать внутреннюю победу и обрести «больше–чем–жизнь». В эзотерическом отношении «рай», «Царствие Небесное» и сходные выражения являются не более чем символическими представлениями, придуманными для простых людей, чтобы описать трансцендентные состояния сознания на более высоком, чем жизнь и смерть, уровне.

Эти соображения должны позволить нам понять то же самое содержание и смысл, скрытые за одеяниями христианства, которые героическая нордически–западная традиция была вынуждена носить во времена крестовых походов, дабы иметь возможность их внешнего выражения. В идеологии крестовых походов «освобождение Храма» и «завоевание Святой Земли» в большей степени, чем это обычно представляют, имели явные точки соприкосновения с арийско–нордической традицией, в которой упоминается о мифическом Асгарде, далёкой земле асов и героев, где не властвует смерть, и чьи обитатели наслаждаются бессмертием и сверхъестественным покоем. Священная война предстаёт как война совершенно духовная, вплоть до того, что могла быть уподоблена проповедниками «очищению огнем, подобным огню чистилища, перед смертью».

«Славен ты, если не покидаешь битвы иначе, как увенчанным лавром. Но даже ещё более славно обрести в сражении венец бессмертия» — так объявлял тамплиерам св. Бернар.

Понятие «абсолютной славы», приписываемое теологами всевышнему Господу на небесах (in Excelsis Deo), также восходит к крестовым походам. На этом основании «Святой Иерусалим», желанная цель «малой священной войны», представал в двойственном виде: как град земной и небесный, а крестовый поход оказывался прелюдией к истинному обретению бессмертия.

Различные военные превратности судьбы в крестовых походах вызывали трудности, первоначальное смущение и даже кризис веры. Но в конце концов они произвели благотворный эффект на идею священной войны, очистив её от всего материалистического. Неудачу крестового похода стали сравнивать с добродетелью, которую преследует злой рок; ценность этой неудачи могла быть понята и оценена по достоинству исключительно в свете неземной жизни. По ту сторону победы или поражения суждение о ценности фокусировалось на духовном аспекте действия. Таким образом, священная война имеет ценность сама по себе, вне зависимости от своего зримого материального исхода, как средство для достижения сверхличностной реализации путем активного принесения в жертву человеческого элемента.

Та же идея, возведённая до метафизического уровня, встречается нам в знаменитом индоарийском тексте — в «Бхагавад–Гите». Жалость и человеческие чувства, не дающие воину Арджуне вступить в схватку с противником, расцениваются богом как «слабость, свойственная недостойным, ведущая не к небесам, а к бесчестию» (II, 2).

Вместо этого бог обещает следующее: «Или тебя убьют, и ты попадешь на небеса, или, победив, ты насладишься земным царством. Поэтому встань […] и решайся на битву» (II, 37).

Внутреннее состояние, способное преобразить малую священную войну в великую, ясно описано следующими словами: «Посвящая все свои действия Мне, сосредоточив сознание на истинном «я», освободившись от желаний, эгоизма и беспокойств, сражайся» (III, 30).

В равно ясных выражениях утверждается чистота действия, которое должно быть желанным само по себе, превыше всех материальных целей, всех человеческих страстей и стремлений: «Сражайся, относясь одинаково к счастью и горю, к потере и приобретению, к победе и поражению. Так ты избегнешь греха» (II, 38).

В качестве дальнейшего метафизического обоснования бог поясняет различие между абсолютным, неуничтожимым духом и только лишь иллюзорным существованием, включающим в себя телесное и человеческое. С одной стороны, Арджуна узнаёт о метафизической нереальности всего, что можно утратить или что можно заставить утратить других (например, бренное тело и земную жизнь). С другой стороны, Арджуна готовится к опыту проявления божественного как мощи, втягивающей любого, испытывающего её, в неодолимую абсолютность. По сравнению с этой силой всякая обусловленная форма существования предстаёт просто отрицанием. Там, где это отрицание само постоянно и активно отрицается, то есть, когда всякая ограниченная форма существования разрушена или уничтожена в сражении, эта сила проявляется необычайно ярко. Именно этими словами может быть точно определена энергия, подходящая для обретения героической трансформации индивида. В той степени, в которой он может действовать согласно чистоте и абсолютности, на которые мы указали, воин освобождается от цепей человеческого, пробуждает божественное как метафизическую силу уничтожения всего конечного и привлекает эту силу к себе, обнаруживая в ней своё просветление и освобождение. Яркое сравнение мы находим в другом тексте, относящемся к той же традиции: «Жизнь — как лук, разум — как стрела; цель — высший дух; соедини разум с духом, как выпущенная стрела поражает свою цель».

Весьма значительно, что «Бхагавад–Гита» представляет это учение, объясняющее, что высшая форма метафизической реализации сражения и героизма должна пониматься как относящаяся к примордиальному арийскому наследию солярной природы. Это учение было передано «Солнцем» первому законодателю ариев Ману, а затем хранилось сакральной династией царей. За многие века эти знания были утрачены и поэтому вновь были открыты божеством, но не жрецу, а представителю воинской знати — Арджуне.

* * *

То, что мы рассматривали здесь до сих пор, позволяет понять также глубокий внутренний смысл, лежащий в основе других классических и нордических традиций. Следует начать с простого наблюдения: в этих древних традициях с поразительной частотой повторяются определенные символические образы. Это образ души как демона, двойника, духа и тому подобного; это образы дионисийских сущностей и богини смерти, и, наконец, это образ богини победы, которая часто представляется также в виде богини битвы.

Чтобы понять их значение, необходимо сначала пояснить смысл изображения души в виде демона, духа или двойника. Люди классической античности символизировали посредством образа демона или своего двойника глубинную силу, которая является, так сказать, «жизнью жизни», поскольку управляет всеми процессами, как телесными, так и духовными, недоступными обычному сознанию, но которые, тем не менее, несомненно определяют бытие и судьбу индивида. Считалось, что существует тесная связь между этими сущностями и мистическими силами расы и крови. Так, например, демон имеет во многих отношениях сходство с ларами — мистическими сущностями рода или племени, о которых Макробий писал: «Именно боги поддерживают в нас жизнь — они питают наше тело и направляют душу». Можно сказать, что между демоном и обыденным сознанием существует связь, аналогичная связи между началом индивидуализирующим и началом индивидуализированным. Индивидуализирущее начало, согласно учениям древних, выступает как сверхиндивидуальная сила и, следовательно, стоит выше рождения и смерти. Индивидуализированное начало — это сознание, обусловленное телом и внешним миром, уделом которого обычно является либо исчезновение, либо весьма эфемерное и смутное существование. Примерно то же значение, что и образ демона в классической античности, в нордической традиции имеет образ валькирии. Этот образ во многих текстах сливается с образом фюльгьи, то есть активной духовной сущности в человеке, обладающей способностью влиять на его судьбу. Подобно кинфюльгье (родовой фюльгье), валькирия (как и лары древнего Рима) — это мистическая сила крови. То же самое относится и к фраваши ирано–арийской традиции. Фраваши, как пишет один известный ориенталист, — «это внутренняя сила каждого человека, которая поддерживает его с момента рождения и на протяжении всей жизни».

Как и римские лары, фраваши связаны с примордиальными силами расы и в то же время являются, как и валькирии, ужасными богинями войны, дарующими удачу и победу.

Это первая взаимосвязь, которую мы хотим рассмотреть. Что же общего между этой таинственной силой, представляющей из себя глубинную душу расы и трансцендентную сущность человека, и богиней войны? Чтобы лучше уяснить этот момент, надо вспомнить, что у древних индоевропейцев существовало представление о личном бессмертии, имеющее, так сказать, аристократическую и дифференцированную природу. Не все смогут избежать исчезновения личного «я», этого лемурического полусуществования, древними символическими образами которого были Гадес и Нифльхейм. Бессмертие — это привилегия немногих; и, по арийским представлениям, оно уготовано в первую очередь героям. Бессмертие — и не в качестве тени, а в качестве полубога — является уделом только тех, кто своими деяниями на духовном поприще смог подняться от одной природы к другой. Здесь мы, к сожалению, не можем привести развернутые доказательства следующего утверждения: с точки зрения действенности это духовное действие состояло в трансформации индивидуального «я» из обычного человеческого сознания в глубинную сверхчеловеческую и индивидуализирующую силу, существующую по ту сторону рождения и смерти и которой, как уже отмечалось, соответствует понятие «демон».[24]

Этот демон, однако, находится далеко за пределами всех конечных форм, в которых он проявляется, и не только потому, что представляет собой примордиальную силу целой расы, но также и из-за своей энергии. Следовательно, резкий переход от обычного сознания к силе, символизируемой демоном, вызывает разрушительный кризис, схожий с ударом молнии, в результате слишком высокого для человека напряжения. Таким образом, можно предположить, что в совершенно исключительных условиях демон может, так сказать, сам проявиться в индивидууме, заставив его почувствовать свою разрушительную трансценденцию: в этом случае будет иметь место нечто подобное активному опыту смерти при жизни. Таким образом, становится ясным и второе соответствие, то есть, причина, по которой в мифологических образах античности образ двойника или демона мог связываться с образом божества смерти. В древней нордической традиции воин видит свою собственную валькирию непосредственно в момент смерти или в момент смертельной опасности.

Далее, в религиозной аскезе умерщвление плоти, отказ от своего «я» и стремление предать себя в руки Бога — это основные средства, посредством которых пытаются вызвать вышеуказанный кризис и успешно преодолеть его. Хорошо известны такие выражения, как «мистическая смерть» или «тёмная ночь души» и т. п., обозначающие подобное состояние. С другой стороны, в рамках героической традиции путь к той же цели представлен активным устремлением, дионисийским высвобождением элемента действия. На самом низком уровне соответствующей феноменологии можно видеть, например, танец, использующийся в качестве сакральной техники вызова глубинных сил при помощи душевного экстаза. В жизнь индивида, освобождённого дионисийским ритмом, подобно прорастающему из глубины корню, вторгается иная жизнь. Эту силу представляют такие символические понятия, как «дикая охота», эринии, фурии и прочие сходные духовные сущности. Все они, следовательно, соответствуют проявлению демона в его ужасающей и активной трансцендентности. Сакральные военные и спортивные игры представляют собой более высокий уровень этого процесса, но ещё более высокий уровень занимает сама война. Таким образом, мы опять возвращаемся к древнеарийской концепции и воинской аскезе.

Возможность получения такого сверхнормального опыта признавалась возможной в крайней опасности и в героическом сражении. Латинское слово ludere — «играть роль», «бороться» — очевидно, содержит идею освобождения (по Брукману).[25] Это один из многочисленных намёков на определенное свойство сражения освобождать от индивидуального ограничения и вызывать свободные силы, скрытые в глубине. Третья аналогия имеет своё происхождение и обоснование из следующего: демон, лары, индивидуализирующее «я» и т. п., идентичны не только фуриям, эриниям и другим освободившимся дионисийским сущностям, которые, со своей стороны, имеют много общих черт с богиней смерти; они также соответствуют девам, в сражении ведущих героев в атаку, валькириям и фраваши. Так, например, фраваши описываются в священных текстах как «ужасные, всесильные», «идущие на штурм и дарующие победу тем, кто их призывает», или, говоря точнее, тому, кто вызывает их из глубины самого себя.

Отсюда недалеко и до нашей последней аналогии. Те же самые воинственные сущности получают в арийской традиции, в конечном счете, статус богинь войны; такая метаморфоза указывает непосредственно на счастливое завершение переживания внутреннего опыта. Как и демон или двойник, они олицетворяют глубокую и сверхиндивидуальную силу, остающуюся скрытой в состоянии обычного сознания. Как фурии и эринии отражают особое проявление демонических извержений и взрывов — а богини смерти, валькирии, фраваши и т. д. связаны с теми же ситуациями, возможными в ходе героического сражения, — точно так же богиня победы является выражением триумфа «я» над этими силами. Она обозначает успешное стремление к состоянию за пределами опасности, таящейся в экстазе и сверхличностных формах разрушения — опасность, всегда скрытую за яростным моментом дионисийского действия, а также и самого героического действия. Таким образом, именно стремление к духовному, поистине сверхличностному состоянию, дарующему герою бессмертие, внутреннюю непобедимость, находит своё выражение в этом представлении мифического сознания, и оно выражено в формуле «превратить два в одно» (здесь речь идет о двух составляющих человеческой сущности).

Перейдем теперь к общему смыслу этих древних героических традиций, то есть к мистической концепции победы. Основной идеей здесь является признание действенного соответствия между физическим и метафизическим, между видимым и невидимым; соответствие, при котором действия духа являют сверхиндивидуальные черты и выражаются через реальные действия и факты. Духовная реализация на такой основе была предписана в качестве тайного духа определённых воинских подвигов, чьим высшим выражением является сама победа. Соответственно, материальное, военное измерение победы считалось выражением духовного действия, которое привело к победе в соответствии с необходимой связью внешнего и внутреннего. Победа, таким образом, оказывается внешним и видимым знаком посвящения и мистического возрождения, достигнутого в тот же момент. Фурии и смерть, которых воин встретил на поле брани в материальном обличье, противостоят ему также и внутренне и в духовном плане в форме угрожающего ему вторжения примордиальных сил собственной личности. Если ему удастся одолеть их, то победа будет за ним.

В этой связи также становится ясным, почему победа приобрела особый сакральный смысл в традиционном мире. Таким образом вождь, завоевавший славу на полях сражений, чувствовал присутствие мистической силы, преобразующей его. Глубокий смысл надмирного характера, рождающийся из славы и «божественности» победителя — древнеримская церемония триумфа имеет скорее сакральные, нежели военные черты — становится таким образом более понятным. Повторяющаяся символика древних арийских традиций победы, валькирий и иных подобных сущностей, которые ведут на «небо» душу воина, открывается нам теперь в совсем ином свете, как и миф о герое–победителе, подобном дорическому Гераклу, принимающего от богини победы Ники венец, который введет его в круг олимпийских бессмертных. Теперь становится ясна вся степень искажённости и поверхностности той точки зрения, согласно которой всё это является всего лишь «поэзией», баснями и фантазиями.

Мистическая теология учит, что во славе совершается освящающее духовное преображение, и во всей христианской иконографии вокруг головы святых и мучеников изображается нимб славы. Всё это указывает на наследие, хотя и очень оскудевшее, наших высших героических традиций. В самом деле, уже ариоиранская традиция знала о небесном огне фарн (hvareno), который символизировал славу и который нисходил на царей и вождей, делая их бессмертными и свидетельствуя об их победе. Античная царская корона с лучами как раз и символизировала славу, пылающую подобно солнечному и небесному огню. В арийском мире свет, солнечное великолепие, слава, победа, божественная царственность — эти образы и понятия были тесно связаны друг с другом, и не в качестве абстракции или человеческих выдумок, а как имеющие смысл скрытых возможностей и совершенно реальных способностей. В данном контексте мистическая доктрина борьбы и победы представляет собой светлую вершину нашей общей традиции действия.

* * *

Эта традиционная концепция сегодня снова взывает к нам, и мы в состоянии понять её — конечно же, при условии, что откажемся от её внешних или обусловленных временем проявлений. Если мы хотим преодолеть духовную усталость и анемию, построенную на спекулятивных абстракциях и ханжеских чувствах, и в то же время преодолеть материалистическое вырождение действия, то что лучше может подойти для достижения этой цели, как не вышеупомянутые идеалы арийской древности?

Но это ещё не всё. За последние годы материальное и духовное напряжение достигло на Западе такой степени, что его можно преодолеть только путём борьбы. В условиях современной войны наша эпоха идёт к своему концу, и вперёд продвигаются силы, которые более не руководствуются абстрактными идеями, универсалистскими принципами или мифами, понимаемыми как глупости, и которые сами по себе не обеспечивают основу новой цивилизации. Для того чтобы на руинах поверженного и проклятого мира для Европы занялась заря новой эпохи, сегодня требуется намного более глубокое и существенное действие.

В этой перспективе многое будет зависеть от того, какую форму сегодняшний индивид сможет придать боевому опыту — то есть, сумеет ли он подняться до уровня героизма и самопожертвования как катарсиса, как средства освобождения и внутреннего пробуждения. Это действие наших воинов — внутреннее, невидимое, лишённое красивых жестов и высоких слов — будет иметь решающий характер не только для окончательного и победоносного выхода из перипетий нынешнего бурного периода, но также и для придания формы и смысла тому порядку, который вырастет из победы. Борьба необходима, чтобы пробудить и укрепить силу, которая, преодолевая мучения, кровь и опасность, будет способствовать новому созиданию с новым великолепием и всемогущим миром.

Поэтому именно на поле битвы сегодня снова необходимо постигать действие в чистом виде, и не только в смысле мужественной аскезы, но также и очищения на пути к высшим формам жизни, представляющим ценность самих по себе и для себя — а это означает именно возврат к древней арийской традиции Запада. Из глубины времен всё ещё доносятся до нас слова: «Жизнь — как лук, разум — как стрела; цель — высший дух; соедини разум с духом, как выпущенная стрела поражает свою цель».

И сегодня тот, кто в бою находит себя в этом образе, сумеет выстоять там, где падут другие — и ему будет принадлежать неодолимая сила. Этот новый человек преодолеет в себе всю драму, всю тьму и весь хаос, формируя с пришествием новых времён принцип нового развития. Этот героизм лучших, согласно древней арийской традиции, может приобрести реальную пробуждающую способность; то есть он сможет восстановить утерянный за века контакт между этим миром и высшим миром. Тогда сражение перестанет быть всего лишь ужасной бойней или отчаянной безысходностью, вызванной только лишь волей к власти, но превратится в испытание разума и божественной миссии расы. В этом случае состояние мира будет означать не погружение в каждодневную обывательскую тьму или отсутствие духовного напряжения борьбы, а реализацию всей полноты такого напряжения.

«Кровь героев священнее чернил мудрецов и молитв верующих».

Традиционная концепция также основана на той предпосылке, что в «священной войне» в гораздо большей степени задействованы изначальные мистические силы расы, нежели люди. Именно эти первозданные силы создают мировые империи и даруют человеку «победоносный мир».