Глава четвертая. «Зеркало» Андрея Тарковского

Глава четвертая. «Зеркало» Андрея Тарковского

В чем принципиальное отличие подлинного бреда от согласованного бреда «нормальной жизни»? Например, чем отличается бред отношения от того, что школа Гурджиева называет «внутренним учитыванием», когда человек постоянно озабочен тем, что о нем думают другие? (Например, красивая женщина вошла в комнату, все на нее обратили внимание, и она заметила это и сказала себе: «Все на меня обратили внимание!») Можно сказать, что в случае бреда человеку только кажется, что на него все обращают внимание, а в случае обычной жизни на человека на самом деле все обращают внимание. Но мы выше уже показали, что эти «кажется» и «на самом деле» ничего не стоят. Тогда что же получается? «На меня все обращают внимание» (кажется; бред). – «На меня все обращают внимание» (на самом деле; нормальная жизнь). Если убрать слова в скобках, то различия между бредом и нормой никакого не будет. Тем более что при бреде отношения человек имеет дело еще с целостными объектами, а не с химерическим констелляциями. Тогда возникает вопрос: почему мы это положение вещей называем согласованным бредом? Потому что играется определенная языковая игра: «обращают внимание – не обращают внимания». Выбирается какой-то «отрезок реальности» и нарративизируется.

Но почему мы думаем, что реальность состоит из «отрезков»? Реальность, если она вообще есть, есть нечто целостное и огромное, что и вообразить-то невозможно. Потому что для этого надо представить себе не только, кто вошел в комнату и кто обратил на него внимание, но и то, как они все были одеты, и какая мебель была в комнате, и что в этот момент творилось в соседней комнате, и в соседней квартире, и во всем городе, и во всем государстве, и на всей планете, и во всех галактиках, и во всех возможных мирах. Ясно, что это невозможно. Но почему наличие такой невозможности и выделение «отрезков» мы понимаем как бред? Ну, вошел кто-то в комнату, ну, обратили на него внимание или нет… Мы называем это положение вещей согласованным бредом, потому что не существует «на самом деле». Для того чтобы мы имели право сказать «на самом деле», мы должны обладать способностью описывать всю реальность, а это невозможно.

Когда «кто-то вошел в комнату», «кто-то прослезился» или «кому-то набили морду», или кто-то прочитал роман «Три мушкетера», то это не «отрезки реальности», потому что реальность по своей природе холистична. Вот если бы мы имели возможность сказать: «Он прочитал роман «Три мушкетера», а в этот момент в соседней комнате… в соседней квартире… в соседнем доме… во всем городе… во всех возможных мирах», – мы бы действительно описали временной срез реальности. А если мы говорим: «Он вошел в комнату, и на него кто-то обратил внимание», то это не реальность, это беллетристика. Потому что верифицировать или фальсифицировать тот факт, что он на самом деле вошел в комнату, можно только одновременно верифицировав или фальсифицировав все остальные факты и события, произошедшие в этот момент соседней комнате, в соседней квартире… и во всех возможных мирах. А это невозможно. Значит, «истина» и «ложь» – иллюзии. Это положение вещей мы и называем согласованным бредом.

В чем же все-таки отличие согласованного бреда от подлинного? Получается, ни в чем. Наше деление бреда на согласованный и подлинный – условность. Согласованный бред – разновидность подлинного, т. е. все люди в той или иной мере сумасшедшие. Или наоборот. Подлинный бред – разновидность согласованного, т. е. все люди здоровые. По-видимому, оба подхода отчасти справедливы, отчасти нет.

Что же из этого следует? Что не стоит делить людей на нормальных и сумасшедших. Как мы уже неоднократно заявляли, шизофрении не существует. А что же существует? Существует языковая игра в шизофрению. В безумие. В определенном смысле все сумасшедшие – симулянты, как бухгалтер Берлага и его товарищи по палате. Лэйнг красочно описывал в книге «Расколотое Я», как шизофреники в палате спокойно занимаются своими делами, но как только входит врач, они принимают нелепые пользы и начинают играть в сумасшедших. Но мне могут возразить, приведя объективные показатели: уплощение аффекта, галлюцинации… бред. Но давайте согласуем наш бред как-нибудь по-другому. Давайте поделим всех людей на шахматистов и всех остальных, и шахматистов будем сажать в сумасшедшие дома. Или не шахматистов, а, например, часовщиков. Или проституток. То, что выбор произволен, показал еще Фуко в книге «История безумия в классическую эпоху». Так что же нам теперь делать с этой проблемой? А в чем, собственно, проблема? Я, честно говоря, никакой проблемы, не вижу. А вы видите?

Каковы закономерности бессознательной бредовой наррации? Прежде всего она подчиняется логике частичных объектов и логике проективной идентификации. Что значит логика частичных объектов? Если логика целостных объектов – это обычная бинарная логика (дождь идет – не дождь не идет), то логика частичных объектов является паранепротиворечивой (дождь идет, и дождь не идет). Дело в том, что целостность «дождь» в затопленном бессознательными констелляциями мышлении психотика не может существовать. Что такое дождь для психотика? Это могут быть разрозненные дождинки, они же слезы на его щеках. Психотик не отделяет себя от мира, так как потерял собственную субъективность. Можно также сказать, что мышление бредящего больного индетерминистично и поэтому во многом похоже на движение элементарных частиц в микромире, где нет субъекта и объекта, поэтому некому оценить, что то, что происходит и не происходит, противоречиво с точки зрения логики макромира. Бион писал, что психика острого шизофреника измельчается в мелкий песок, который поэтому не может подчиняться детерминистским законам больших объектов. Здесь господствует нарративная анархия. Как же здесь проявляется логика проективной идентификации? Дело в том, что в мире психотика нет хороших объектов-контейнеров, в которые он бы мог поместить свою боль. Все контейнеры для него закрыты, они посылают ему его дождинки-слезинки бумерангом обратно. И ускоренные этим обратным движением они бомбардируют остатки его психики, превращая его боль и страх в «безымянный ужас», по выражению Биона. Следствием этого является временна?я беспорядочность бессознательной бредовой наррации и ее нарочитая бессмысленность.

Мы можем наблюдать это на примере фильма Тарковского «Зеркало», где идут один за другим на первый взгляд совершенно лишенные смысла и какой-либо осмысленной последовательности эпизоды, никак или почти никак не связанные друг с другом. Так, эпизод исцеления заикающегося юноши женщиной-психотерапевтом – пролог к фильму – как будто вообще не имеет отношения к дальнейшему действию. Потом идет эпизод, в котором мать сидит на изгороди, и к ней подходит прохожий, и между ними происходит какой-то бесполезный и ненужный разговор, потом прохожий уходит, чтобы никогда больше не появиться в фильме. Зачем дан этот эпизод с точки зрения поверхностной «сознательной» нарративной логики – совершенно непонятно. Далее следует эпизод в типографии, где мать думает, что пропустила страшную опечатку (очевидно, вместо «Сталин» – «Сралин»). Этот эпизод заканчивается совершено непонятной и нелогичной истерикой подруги матери Лизы, которая сравнивает ее (совершенно как будто безосновательно) с Марьей Тимофеевной Лебядкиной. Далее следует эпизод бытового разговора героя и его жены – совершенно беспредметного. Потом появляется неизвестно откуда взявшаяся дама и заставляет сына героя Игната читать письмо Чаадаева Пушкину. Далее следует никак не связанный действием эпизод с контуженным военруком. И так продолжается весь фильм.

Тем не менее, если принять законы бессознательной наррации, «Зеркало» воспринимается нами как супершедевр. И шедевром представляется каждый его эпизод и каждый кадр. В чем тут дело? В том, что диегезис фильма построен не из целостных объектов, а из психотических осколков травмированной памяти героя. Чем же она травмирована? Можно сказать так: психотической тотальной неуспешностью его жизни.

Обратим внимание на то, что каждый из перечисленных эпизодов (кроме пролога – исцеления заикающегося юноши) представляет собой неуспешный речевой акт, патологическую неудачную проективную идентификацию. Уже само появление прохожего – «коммуникативная неудача», потому что он приходит вместо ожидаемого отца. Попытка прохожего соблазнить мать неудачна. Попытка матери найти страшную опечатку тоже неудачна. Разговор между героем и женой свидетельствует только о том, что они давно перестали понимать друг друга. В эпизоде с чтением письма Пушкина мальчик явно не понимает того, что он читает. Дальше появляется его бабушка (постаревшая мать героя), и он не узнает ее, а она его. Тем не менее, если вчувствоваться в логику этого бессознательного нарратива, то можно будет понять каждый его эпизод как осмысленный и связанный с другими эпизодами.

Что же конкретно происходит в этом фильме? Начнем с пролога. Исцеление заикающегося юноши женщиной-психотерапевтом есть не что иное как инициация человека к жизни. В конце эпизода юноша отчетливо произносит слова: «Я могу говорить». Человек – говорящее животное. Поэтому происходит как бы второе рождение этого юноши как полноценного человека. Отметим, что этот эпизод дан как просматриваемый Игнатом (сыном главного героя) по телевизору, т. е. это в определенном смысле его инициация. Телевизионный экран – разновидность зеркала в широком смысле. Таким образом, в этом эпизоде происходит подключение Игната к зеркалу его индивидуального бессознательного, которое, по словам Лакана, «структурировано как язык». Поэтому так важна тема говорения.

Эта первая инициация, посвящение в индивидуальное бессознательное, рифмуется со второй инициацией, эпизодом, в котором Игнат запинающимся голосом (отсылка к заикающемуся юноше из пролога) читает письмо Пушкина Чаадаеву о судьбах России. Здесь происходит подключение Игната к большому зеркалу коллективного бессознательного – метаисторической проблематике фильма Тарковского. Таким образом бессознательное Игната полностью укомплектовывается[28].

Два этих эпизода успешной инициации Игната к жизни контрастируют с эпизодом неуспешной инициации к смерти его отца Алексея в детстве (Алексея в детстве играет тот же актер, что и Игната), когда мать приводит его в лесную «избушку без окон без дверей» (эквивалент «лесного мужского дома» в архаическом обряде инициации) к «бабе Яге» (по Проппу олицетворяющей смерть), богатой женщине, которой мать хочет продать серьги. Прежде чем получить деньги, она должна совершить обряд отрубания головы петуха, что она и делает, но после этого они с сыном в ужасе уходят, не взяв денег. Таким образом, герой не проходит инициацию к смерти.

Но не проходит он и инициации к жизни, субститутом которой является эпизод с прохожим. В чем смысл этого эпизода? Прохожий пытается соблазнить мать на глазах спящих в гамаке ее маленьких детей. Это ничто иное как вариант фрейдовской первосцены (основы будущего эдипова комплекса), когда маленький ребенок в полусне наблюдает секс родителей, который он понимает как насилие отца над матерью, откуда и рождается его Эдипова ненависть к отцу. Но соблазнения не происходит, и вместо отца выступает незнакомый мужчина, т. е. герой не проходит и эту инициацию.

Следовательно, можно сделать вывод, что в определенном смысле главного героя «Зеркала» не существует (поэтому мы его и не видим в фильме). Этот ребенок так и не родился. Он остался фантазмом, нарциссическим расширением матери, которая мистическим образом родила сразу внука Игната. Недаром в финале фильма старуха-мать идет по лесу с маленьким сыном.

Подключая метаисторический контекст фильма, можно сказать, что это история о нерожденном Спасителе (России?). Эта гипотеза дешифрует финал эпизода в типографии, когда подруга матери Лиза называет ее Марьей Тимофеевной Лебядкиной. Кто такая Лебядкина в «Бесах» Достоевского? По реконструкции русского поэта-символиста Вячеслава Иванова, это Богородица Мать Сыра Земля, которая не может родить Спасителя, так как окружена бесами. Недаром завершение эпизода происходит под музыку Перголези «Stabat mater dolorosa» («Стояла Мать скорбящая»). Бесы в данном случае – Сталин и другие представители империи зла, большевистского ада (эпизод заканчивается тем, что Лиза, кривляясь, произносит: «Земную жизнь пройдя до половины, я очутилась в сумрачном лесу» (начало дантовского «Ада»). Тема Лебядкиных и бесов закрепляется тем, что Лиза – имя одной из героинь романа Достоевского, а Игнатом зовут самого капитана Лебядкина, брата Марии Тимофеевны. Мы убеждаемся, что кажущийся на уровне наивной «сознательной» феноменологии бессвязным фильм Тарковского представляет собой связный нарратив о структуре бессознательного.

Полное бессознательное содержит в себе информацию обо всех возможных мирах всех человеческих существ (а возможно, не только человеческих), или, выражаясь языком современной квантовой физики, оно содержит информацию обо всем мультиверсе.

Однако сознание конкретного человека отфильтровывает из этого бесконечного множества возможных миров один возможный мир и называет его действительным миром. Это и есть то, что мы обозначаем как согласованный бред.

В противоположность ему подлинный бред психически больного человека – это бессознательная наррация, т. е. наррация, затопленная полным бессознательным. Когда на психотика обрушивается полное бессознательное и затопляет его психику до краев, его психика, естественно, не справляется с этим. Бессознательная наррация обо всех возможных мирах сразу, обо всем мультиверсе, – это все равно, что карта, равная отображаемой ей реальности, она невозможна. Но поскольку у психотика почти полностью редуцировано сознание, оно не может выполнить функцию фильтра, выделяющего «действительный мир» из бессознательного мультиверса. Все возможные миры, таким образом, обрушиваются на психотика целиком.

Что происходит дальше, как с этим справляется его психика? Сначала он при помощи механизма проективной идентификации пытается отбросить все это в контейнер (в «мать» или в «психоаналитика»). Если это не получается – а это не получается, так как не существует такого контейнера, который мог бы вместить в себя весь мультиверс, – то развивается то, что мы называем подлинным бредом. Психика острого шизофреника яростно дробит свалившийся на нее бессознательный материал как попало на осколки, смешивая элементы и части констелляций из различных возможных миров, а не выстраивая один «действительный мир», как это делает «здоровая» психика. Вот почему бред, как правило, выглядит фантастичным. Что такое фантастическое? Это дизъюнктивный синтез фрагментов различных возможных миров. Именно это и представляет собой подлинный бред острого шизофреника. Его кажущийся алогизм – следствие того, что в нем присутствует иная логика, чем в согласованном бреде, во многом противоположная. В согласованном бреде нашей так называемой «реальности» господствует фундаментальный закон рефлексивности: а=а. В подлинном бреде он сменяется на закон гиперрефлексивности: а=а=b=c…= бесконечность. Поэтому, как в «Зеркале», мать – это одновременно жена и бабушка, а сын – это и отец, и внук. По этой же причине бредящий может говорить на нескольких языках сразу:

Желуди // и это называется по-французски Au Maltraitage // ТАБАК (я тебя так хорошо видел) // Если на каждой линии что-нибудь написано, тогда хорошо! «Теперь ischt albi elfi grad. Другой H?. H?. Htist ?mme no h?! // Союз каторжных: Burgh?lzli (пациент называет больницу, где он, очевидно, содержится «союзом каторжных», т. е. тюрьмой. – В. Р.) // Ischt n?nig ? pres le Manger[29].

Что такое в этом плане галлюцинация? Это осколок из нескольких возможных миров, онтологизированный, но не до конца, поскольку галлюцинация есть чистый смысл, у нее нет плана выражения. Но то, что мы в нашем согласованном бреде воспринимаем как план выражения, или сферу денотатов, носит в значительной степени условный характер. Я договорился с самим собой и с другими, что я, Вадим Руднев, живу в Москве на такой-то улице, в такой-то квартире. Но в других возможных мирах полного бессознательного мультиверса я могу жить в других городах и на других улицах под другими именами или вообще не жить нигде. Галлюцинаторный бред позволяет приоткрыть дверь сразу в несколько возможных миров. Теоретически возможно такое состояние бессознательного, когда оно раскрывается полностью, и человек воспринимает весь мультиверс сразу. Обычно это возникает под влиянием психоактивных веществ, но вполне возможно, что и шизофренику открывается весь спектр возможных миров, только не существует языка, который мог бы описать все это бесконечное многообразие.

Так или иначе, бредово-галлюцинаторная картина мира гораздо богаче той, которая предстает в согласованном бреде и которую вслед за Чарльзом Тартом мы можем назвать согласованной реальностью. Можно предположить, что эта согласованная реальность не только чрезвычайно узка, но что она разная для разных личностей. Если бы у всего человечества была одна согласованная реальность на всех, то это означало бы, что мы все хорошо понимаем друг друга, а это не так. Согласованный бред – это в первую очередь бред, а лишь во вторую – согласованный. Можно более или менее одинаково понимать, что такое чайник или письменный стол, но невозможно одинаково понимать, что такое, например, постструктурализм. Известно, что «разрушенные» психотики в определенном смысле лучше понимают друг друга, чем «здоровые» люди, потому что язык подлинного бреда гораздо более универсален и свободен. Он свободен от согласованной реальности.

Выше мы употребили словосочетание «полное бессознательное», но подробно не раскрыли его значения. Что это такое? Означает ли полное бессознательное то, что мы называем новой моделью бессознательного, т. е. взаимное отражение малого зеркала индивидуального бессознательного и большого зеркала коллективного бессознательного? Скорее, это отражение всех малых зеркал индивидуального бессознательного в огромном зеркале коллективного. Допустим, что так, но означает ли это, что полное бессознательное – это синоним мультиверса, всего множества возможных миров? Здесь кроется некоторое противоречие. Из чего формируются возможные миры? Вроде бы из нашего повседневного опыта. В одном возможном мире я сижу в комнате, в другом гуляю по улице, в третьем сплю и т. д. Но тогда получается, что множество возможных миров – это сумма согласованных бредов нашего повседневного опыта. Но мы не можем себе представить, чтобы бессознательное включало в себя согласованные бреды. Что-то не так в наших рассуждениях. Возможно ли представить, что множество возможных миров включает в себя и миры подлинного бреда?

Ответив на этот вопрос положительно, нам придется сразу задать новый вопрос: что это такое – возможный мир подлинного бреда? Мы можем высказать следующее предположение: мультиверс состоит не из множества возможных миров в традиционном понимании этого логико-философского термина, но из порождающих моделей возможных миров. Мы можем заложить в эту мультиверсную порождающую модель все элементы вселенной и комбинировать их каким угодно образом. Это будут бесконечные множества, куда войдут и традиционные возможные миры, и «невозможные возможные миры» (термин Хинтикки), т. е. также и миры подлинного бреда. По-видимому, такое положение вещей и будет соответствовать тому, что мы навали полным бессознательным. Здесь будут существовать и обычные положения вещей типа «Идет дождь», и безумные типа «Вбегает мертвый господин», и все, что только возможно и невозможно.

Но что необходимо, чтобы такая порождающая модель действительно могла существовать? Бессознательное и есть такая порождающая модель, которая порождает самое себя. Мы можем сказать: «Вначале было бессознательное». Бессознательное – это и есть Бог, бесконечное множество возможных и невозможных миров. Реальность, таким образом, – это подлинный бред Бога. В этом смысле никакого мира Бог не создавал – все, чем мы жили и живем (и, видимо, будем жить всегда), – это бесконечно продолжающийся Бред Божества, его бессознательная наррация. У этой бессознательной наррации нет не только конца, но и начала, поэтому не в начале было бессознательное, а всегда было, есть и будет только бессознательное.

Откуда же тогда появился наш согласованный бред, если мы – лишь частички божественного подлинного бреда? Я думаю, это получилось случайно. Просто бессознательное порождающее устройство породило, условно говоря, не только «Вбегает мертвый господин», но и «Идет дождь». Проект человечества появился в результате произвольного встряхивания бессознательного калейдоскопа. В этом смысле наши согласованные бреды только кажутся согласованными. На самом деле они суть случайные частички подлинного бреда. И сознание – это случайная частичка бессознательного, узенькая щель в нем, из которой мы, как нам кажется, видим наш действительный мир. На самом деле мы видим случайные констелляции бессознательных частичек. Это и есть наш «действительный мир».

Но если рассуждать так, то нас самих не существует. Мы лишь галлюцинации Бога. Но ведь в определенном смысле бессознательное – это тоже галлюцинация, поскольку у него нет плана выражения, денотативной сферы. Поэтому можно сказать, что бессознательного тоже не существует. И Бог – это такая же галлюцинирующая галлюцинация, как мы сами. Но мы не сможем пробиться сквозь свой согласованный бред и доказать самим себе, что мы не существуем. На это способны лишь безумцы, да и то, вероятно, не все.

Здесь встает другой важный вопрос: возможно ли существование индивидуального бессознательного без подключения его к коллективному, – одно малое зеркало без большого? Если есть только малое зеркало, то что оно отражает? С точки зрения метапсихологии Фрейда оно отражает вытесненные «плохие» констелляции. А что это такое – плохие вытесненные констелляции, и почему они вытесняются? Можно предположить, что это маленькие частички подлинного бреда, прорвавшиеся в согласованный бред. Например, человек увидел, условно говоря, как «вбегает мертвый господин». Этот эпизод и вытеснился в индивидуальное бессознательное. Что же происходит потом? По Фрейду, в определенный момент происходит возвращение вытесненного, и у человека образуется симптом.

Чем нас не устраивает эта модель? Тем, что в ней индивидуальное бессознательное представляет собой что-то вроде помойки, кладбища осколков подлинного бреда. Когда человек сходит с ума, все эти осколки вылезают наружу и он ими бредит, т. е. подлинный бред с этой точки зрения представляет собой какие-то отбросы. Мне кажется, что это не так. Потому что если принять эту точку зрения, подлинный бред не имеет никакой креативной силы и ценности. Во-вторых, как можно из отбросов построить бессознательную наррацию? И наконец, такая модель подразумевает, что бессознательное существует один на один с самим собой, вне всякого диалога с другим. По моему мнению, индивидуальное бессознательное не может существовать без коллективного. Именно подключение к коллективному бессознательному придает подлинному бреду его креативность. Ведь коллективное бессознательное есть не что иное, как вся полнота человеческой культуры. Таким образом, культуру мы можем определить как подлинный бред всего человечества. Но как можно говорить, что культура – это бред?

Я помню чудное мгновенье,

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты.

Где здесь подлинный бред? Но не будем подходить к понятию бреда слишком примитивно – что это всегда какой-то хаос, словесная окрошка. Пушкин говорил: «Поэзии священный бред». Строки «Я помню чудное мгновенье…» являются подлинным бредом в том смысле, что они рождены подключением индивидуального бессознательного к коллективному и поэтому принадлежат культуре. Как происходит такое подключение? Человек встретил женщину и потом эту индивидуальную встречу подключил к коллективному бессознательному, к теме женщины вообще. Ведь это стихотворение почти не имеет никакого отношения к его реальному прототипу, о котором Пушкин написал непристойные строки в письме: «Вчера с Божьей помощью выеб Керн». Стихотворение посвящено архетипу встречи с возлюбленной. И в этом смысле оно принадлежит коллективному бессознательному, т. е. культуре.

Что нужно, чтобы высказывание стало архетипическим? Может ли фраза «Идет дождь» стать архетипическим высказыванием, т. е. элементом подлинного бреда? Представим себе, как человек идет по улице, светит солнце, а он говорит: «Идет дождь». Он бредит. Но причем здесь коллективное бессознательное? А откуда же он взял, что идет дождь? Он взял «Идет дождь» из коллективного бессознательного. Почему именно дождь? Существует ли архетип дождя? Архетипом может быть любое слово, если оно взято не из конкретной ситуации, а из культурного контекста. Что такое дождь в культуре? Это – Дождь. Почему этот человек бредил о дожде? Дождь – это очищение и залог плодородия. Может быть, этот человек хотел иметь ребенка от любимой женщины. Чем было бы «Зеркало» Тарковского без подключения к коллективному бессознательному? Рассказом неизвестно кого неизвестно о чем. Личными воспоминаниями режиссера. Именно на пересечении индивидуального и коллективного выстраивается уникальный дискурс этого фильма: личная судьба его героев в контексте исторической судьбы России.

Но и коллективное бессознательное не может существовать без индивидуального. Что такое коллективное бессознательное, взятое само по себе? Абстрактная система архетипов. Если бы большое зеркало не отражалось в малом, культура была бы невозможна. Как можно представить себе то же «Зеркало» Тарковского в виде одного лишь коллективного бессознательного? Это была бы абстрактная риторическая фигура, рассказ о судьбе России, ничего не значащий без личных судеб героев.

Но существует все же единственный тип индивидуального бессознательного, который не подключен к коллективному. Это бессознательное органического психопата, у которого начисто отсутствует элемент шизо-. Такой человек живет вне фундаментального культурного дискурса. Его индивидуальная наррация подобна внутреннему монологу идиота Бенджи из первой части «Шума и ярости» Фолкнера. Чем характеризуется подобный дискурс с отсутствующим шизо-? Регистрацией бессмысленных реакций на «внешний мир». Как мы уже писали выше, органиков на Земле становится все больше и больше. Происходит отключение индивидов от коллективного бессознательного, а, стало быть, редукция бессознательного в целом. Это грозит превращением человечества в бессмысленное стадо.

Можно ли рассматривать бред как разновидность «индивидуального языка» (private language), который понимает только тот, кто им пользуется, и который, по Витгенштейну, невозможен?

Допустим, я сошел с ума и говорю своей жене: «Мо куан лу!», подразумевая под этим «Я тебя люблю!» Что при этом происходит? Я хочу этими словами выразить ей свою любовь, но я хочу это сделать так, как этого никто до меня не делал, чтобы выйти из согласованного бреда в подлинный. (Может быть, потому, что я помню размышления Умберто Эко об «Имени розы».) Но ведь дело в том, что моя жена не поймет, что я хочу сказать словами «Мо куан лу». Допустим, я буду произносить это высказывание с особой нежностью, при этом обнимая ее и несколько раз повторяя «Мо куан лу! Мо куан лу!» И, может быть, она даже в конце концов поймет, что я хочу сказать. (Неплохо бы провести такой эксперимент.) Вспоминается советский фильм «Где находится нофелет?» (имеется в виду «телефон»). Это слово герой произносит, чтобы познакомиться на улице с девушкой. В конец фильма он говорит их девушке, с которой каждый день ездил в одном троллейбусе на работу, долго не замечая ее, и она сразу понимает, что это объяснение в любви. Допустим, моя жена поймет мои слова «Мо куан лу!» и в ответ тоже скажет мне: «Мо куан лу!» Но тогда это уже не будет индивидуальный язык. Это, скорее, будет психоз вдвоем. Но вопрос не в этом. Является ли высказывание «Мо куан лу!» просто переводом высказывания «Я тебя люблю!» на психотический язык или же оно не являются переводом, а выражают некое психотическое состояние любви, в корне отличающееся от состояния любви в рамках согласованного бреда?

В чем отличие психотической любви от любви нормальной? И является ли именно психотическая любовь подлинной любовью? Что значит подлинная любовь? Это когда любимый человек для меня гораздо важнее меня самого, я готов за него отдать жизнь. Но обязательно ли для этого быть сумасшедшим? Можно ли сказать, что человек, находящийся в состоянии острого психоза, сам не понимает того, что он говорит и чувствует? С этой точки зрения можно предположить, что он употребляет какие-то неведомые ему самому слова, чтобы передать какие-то неведомые ему самому ощущения. Тогда как можно утверждать, что если я психотик и произношу слова «Мо куан лу!», то они вообще переводимы на обычный непсихотический язык?

Что вообще такое психотическое переживание? Оно обычно причудливо, фантастично. Например, судья Шрёбер был убежден в том, что ему необходимо превратиться в женщину и вступить в интимные отношения с Богом. Можно ли по аналогии с индивидуальным языком назвать подобные психотические переживания индивидуальными переживаниями, подразумевая под этим, что их никто, кроме данного психотика, пережить не в состоянии? В таком случае, когда мы хотим понять бред, мы заранее обрекаем себя на неудачу. Но предположим, что человек говорит: «Меня преследуют инопланетяне» или «Я Наполеон!». В определенном смысле эти высказывания понятны. Выражают ли он в таком случае индивидуальные переживания? Ведь многих людей «преследуют инопланетяне». Это такой вполне стереотипный и социально обусловленный бред. Значит, можно сказать, что в некоторых случаях в подлинном бреду имеются элементы согласованного. В каком-то смысле бред преследования инопланетянами является согласованным, раз он присущ многим людям, и тогда наше представление о том, что психотический бред всегда является подлинным, есть некое преувеличение. Можно тогда случае сказать, что психическая норма и безумие представляют собой не полярную противоположность, а скорее континуум, на одной стороне которого (ближайшей к норме) будут идеи отношения («На меня все обращают внимание!»), а на другой стороне бред величия («Я – Наполеон!»), потому что в обычной жизни возможно, что все обращают на человека внимание, например, если он (или она) популярная кинозвезда, но Наполеоном никакой человек быть не может.

Но что если мы судим о реальности слишком примитивно? Что если бред величия является выражением одного из мультиверсных миров, в котором этот человек действительно был Наполеоном? Может быть, люди, которых мы называем сумасшедшими, живут в других срезах реальности? Здесь сбивает с толку тот факт, что душевнобольные, как правило, очень страдают от своего состояния (для бреда величия это, впрочем, как раз нехарактерно). Но, во-первых, страдают почти все люди, а во-вторых, возможно, безумцы страдают просто потому, что никто не может разделить их страдания. Например, если бы все люди, которых «преследуют инопланетяне», объединились, им бы стало жить гораздо легче.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.