Время собирать…

Время собирать…

Даже сейчас, умирая в своей постели, насквозь пропитанной потом и страхом, я пытаюсь восстановить в памяти все, что знал о нём. Сквозь оконные стёкла безмятежно льются ручейки солнечного света, там, за стеклом неумолимое продолжение жизни, щебет птиц, смех людей, шелест листвы, а здесь я, переживший два инфаркта, и вряд ли переживущий третий. Умирать не страшно, умирать жаль. Я так любил этот мир, я любил саму жизнь, я с наслаждением вдыхал воздух и пил прохладную воду, смотрел на мир вокруг и заглядывал в свою душу, всё мне приносило радость, но, наверное, так говорит каждый, обречённо стоя на пороге смерти. На самом деле я прожил обычную человеческую жизнь, в которой помимо любви и радости были и злоба, и ненависть, и грязные поступки, и уж если быть откровенным, намного больше, чем мне сейчас хочется об этом помнить. Вопрос — виноват ли я, или это обстоятельства управляли мною? — уже не имеет значения. Всё, что было сделано за отпущенные мне пятьдесят два года, аккуратно разложено на чаши весов и мне осталось только узнать результат, справедливость которого нельзя подвергнуть сомнению.

Что могу вспомнить я сам? Разве что малую часть от сделанного. Но и здесь всё достаточно трудно. Какие поступки важны, какие нет? Наверное, это не правильно, слишком по-человечески думать так, а на самом деле важно каждое движение руки, каждый поворот головы, каждое слово, и даже каждая мысль. Любая секунда моего существования может повлиять на положение стрелки, и мне греет душу то, что я провёл рядом с ним достаточно много времени.

Я подружился с ним, когда мне было десять, а ему около сорока. Наш барак наконец-то решили снести и вместо выделенной государством трёхкомнатной квартиры, мы переехали в небольшой домик, в тихом пригородном районе. Я не хочу жить в этом скворечнике — по любому поводу повторял отец, имея ввиду новенькую панельную многоэтажку, и потому с радостью обменял свежую жилплощадь на четвёртом этаже на уютный частный двор. Мне же было в принципе всё равно, да и мой голос тогда ещё совершенно не учитывался при решении разных важных дел.

Улица на которую мы переехали, утопала среди всевозможных деревьев и кустарников, причём почти буквально. Когда осенью умершие листья с высоченных тополей у нашего двора опадали на землю, мне приходилось сгребать их в кучи, и меньше двух, величиной в мой рост никогда не выходило. А потом, когда все жгли свои кучи листьев, начиналось и совсем невообразимое. Смог стоял целую неделю, люди задыхались, у них слезились глаза, случались даже отравления, но никто никогда не прекращал жечь. Я уже тогда знал, что листья лучше не сжигать, а закапывать в землю, так происходит естественное возвращение всего вытянутого корнями из почвы обратно, но моё мнение в те времена ещё совершенно не спрашивалось.

Я помню, сидел на корточках возле огромной оранжево-красной кучи, и чиркал спичками о коробок. Получалось не очень. Одна спичка сломалась, со второй отлетела сера, третья просто выпала из рук, когда я зашёлся очередным приступом кашля. Это было в самый разгар сжигания листьев и покрасневшие глаза вместе с заходящимся кашлем были само собой разумеющимися.

— Не получается? — услышал я вопрос за спиной и от неожиданности четвёртая спичка треснув, сложилась пополам. Тьфу ты!

Я недовольно скривившись обернулся и тут же моя недовольная мина перекривилась в презрительную. Передо мной стоял мой сосед из маленького домика справа от нашего двора, сорокалетний придурок, точно маньяк — так по любому поводу повторял мой отец, а потому, так «по наследству» считал и я. Не мог же я думать не так, как отец, в те времена за несовпадение мнения можно было запросто получить от него подзатыльник, оттого и презрение автоматически начерталось на моём лице.

Он извинительно улыбнулся, и эта улыбка навсегда запечатлелась в моём мозгу, наверное, потому что до этого я такой не видел. Уже потом, позже, когда социализм окончательно умер, и на смену ему пришла совсем новая и непривычная мне жизнь, я случайно встретил такую же. Повинуясь всеобщему стадному тяготению, а может и благодаря страху неумолимо приближающейся смерти, я, закалённый советский атеист на старости лет решил посетить церковь, и там на стене… Сначала мне показалось, что я вижу своего соседа, и я чуть было с радостью не бросился к нему, но вовремя успел понять, что это только картина, да и попросту разглядел лицо. Совсем не те глаза, не тот нос, и даже губы не те, одна только улыбка в которой они застыли была копией той, которую я так часто видел на лице моего соседа.

— Не получается — буркнул я, внимательно разглядывая человека, из-за которого сломалась четвёртая спичка. Мне было досадно.

Он не к делу пожал плечами и вдруг, резко нагнувшись, поднял с земли камень. Я невольно сжался, придурок всё-таки, да и в глазах его вдруг блеснул странный огонёк.

— Хм, и как я тебя раньше не заметил? — сказал он, глядя на серый камешек, а я стал молиться, чтобы прямо сейчас на улицу вышел отец, очень уж стало страшно. Но ничего страшного не произошло. Он положил камешек в карман своих давно неглаженных серых брюк, и на его лицо вновь вернулась извинительная улыбка.

— Вот так вот ходим, ищем, а то, что под ногами не замечаем — тихо сказал он — Это как заботиться о кошечке, в то время когда твой сын умирает от алкоголизма. Хотя, может и не так — он задумался.

Я ничего не понял, но мне стало интересно, зачем ему камень. Из памяти всплыло сразу несколько эпизодов. Да ведь это уже не в первый раз я вижу, как он поднимает с земли камни, но раньше как-то не заострялся на этом, было неинтересно что ли, а вот вдруг стало так, что если не узнаю, умру.

— А зачем вам камни? — спросил я, засовывая коробок спичек в карман шорт. Ничего, и без меня надымили, как-нибудь после разожгу.

Он хмыкнул, словно ему было заранее грустно. Теперь то я знаю, что отвечать на этот вопрос ему совсем не хотелось, слишком уж часто люди смеялись и крутили пальцем у виска, когда он на него отвечал, и потому я благодарен ему, за то, что он всё-таки решил мне открыться.

— Это долго объяснять — сказал он — Но если ты не против зайти ко мне, то за кружечкой чая я тебе всё поведаю.

Он так и сказал, поведаю, а я невольно содрогнулся внутри, если отец узнает, что я чаевал с придурком живущим справа, он меня точно прибьёт. В те времена, я ещё не мог делать всё что мне захочется, не рискуя получить кучу подзатыльников, но мне так хотелось узнать зачем ему камни, что я только кивнул головой и, опасливо оглядываясь на свой дом, поспешил в соседский двор.

Скрипнула давно некрашеная калитка, я мышью скользнул внутрь. А вдруг и вправду маньяк? — мелькнуло в голове, но я отогнал эту мысль прочь, волков бояться, в лес не ходить, а в лесу очень много интересного бывает. Да и как я буду жить дальше, если сейчас же не узнаю о камнях? Это же будет полное мучение, уж так я устроен, если что заинтересовало, не узнай, так досада на всю жизнь останется.

Сосед закрыл калитку и настороженно посмотрел на меня.

— А твой отец не будет ругаться, что ты здесь? — спросил он, и я заметил, что ему тоже немного не по себе.

— Нет — соврал я, а он снова извинительно улыбнулся.

— Обманываешь — улыбаясь, сказал он — Я ведь знаю, как он ко мне относится. Для него я, наверное, странный…

— Придурок — зачем-то воткнул я отцовское определение, и мне стало стыдно — Но я так не считаю — поспешил я оправдаться.

Его глаза погрустнели, но улыбка осталась.

— Ничего, ничего — скороговоркой пробормотал он, открывая дверь — Он не виноват, это просто все люди вокруг так считают, а он не может не как все. Мало кто может ни как все.

В комнате было необычно пусто. Я привык, что обязательны телевизор, серванты, шкафы и прочие бездушные заниматели квадратных метров. У моей тётки, работавшей какой-то начальницей, в квартире было вообще не протолкнуться от мебели. Она и ходила всегда бочком, чтобы ненароком чего-нибудь не задеть и не свалить, и самое смешное, что эта привычка стала проявляться у неё даже на улице. Вот так вещи уродуют людей, а у соседа вещей почти не было. Посередине стоял массивный стол, вокруг три стула, возле стены старенький диван, на столе пара небольших камней. Я представил, как он сидит за этим столом в полном одиночестве и разговаривает с камнями, и моё сердце вдруг сжалось, и я в первый раз в жизни почувствовал в нём боль. Потом я узнал, что эта боль зовётся состраданием, а тогда я лишь пару раз глубоко вздохнул и потёр ладонью под левым соском.

Он забегал, выставляя на стол кружки, сахарницу и вазочку с маленькими баранками. Откуда он всё это доставал, было непонятно, хотя я всё это время рассматривал единственную картину, висевшую на стене, и не обращал на него никакого внимания. Картина меня заворожила. Небольшая гора, стоящий на ней человек, и огромное пламя перед ним.

— А кто это? — спросил я, показав пальцем на холст.

Он поставил на стол заварник и перевёл взгляд на стену.

— Это человек, которому бог даёт камни — выдал он очередную туманную фразу.

— Бога нет — заученно выпалил я.

— Кому как — сказал он, и аккуратно уселся за стол — Ты можешь верить, можешь не верить, он не обидится. Ему главное, чтобы ты не творил зла.

Я плюхнулся на стул, и, взяв пару кубиков рафинада, бросил в простенькую темно-синюю кружку.

— В самом начале бог дал человеку камни — сказал сосед и неслышно отхлебнул из кружки — И на них была начертана заповедь.

Я напряг мозги.

— А разве не десять? — спросил я, вспомнив, что-то примерно год назад рассказанное мне моей бабушкой.

Он снова неслышно отхлебнул и пожал плечами.

— Всё это было уже потом — сказал он — А может и не было. Может это всё придумали люди — он бросил грустный взгляд на картину — Ты меня не перебивай, ладно? А то я имею привычку запутываться в своих мыслях. Да и давно вот так ни с кем не разговаривал.

— Ладно — протянул я и сделал глоток. Чай оказался очень вкусным. Наверное, Краснодарский, подумал я, такой изредка появляется в магазинах, и люди набирают его в неимоверных количествах. А не успел, пей грузинский.

— Заповедь была простой, не мешай ближнему творить добро, и пресекай его зло. Если следовать ей, сказал Бог, жизнь будет прекрасной.

— Хм — хмыкнул я.

— А если не следовать, то один из камней ляжет на твою душу, и не станет тебе покоя. А когда умрёшь, и твоя душа устремится к Богу, не найдётся ей прощения, и она упадёт вниз, подобно метеориту. И лежать ей до тех пор на земле, пока не придёт время собирать…

— А зачем вы их собираете? — перебил я его вопросом.

Он замолк, и на его лице грустно засветилась всё та же улыбка.

— Пока не придёт время собирать камни — медленно продолжил он — Или, кто-нибудь не возьмёт этот камень на себя — он глубоко вздохнул.

— Ни-че-го не понятно — сказал я и допил остаток чая залпом — А можно ещё?

— Конечно, конечно — засуетился сосед и снова наполнил мою кружку из заварника.

— Значит, вы берёте на себя чужие грехи? — спросил я.

Он на секунду задумался, и глубоко в его глазах что-то блеснуло. То ли слеза, то ли обида, я до сих пор не знаю ответа на этот вопрос.

С тех пор мы частенько пили чай у него, и даже мой самодур-отец в конце концов смирился с этой непонятной для него дружбой, мальчика десяти лет и придурка живущего справа.

Когда мне исполнилось пятнадцать, я стал замечать в глазах моего друга какое-то опасение. Он стал иногда ни с того ни с чего оглядываться, и при этом в его глазах появлялся страх.

— Ты кого-то боишься? — спросил я как-то у него ломающимся голосом.

Я видел, что он и не хотел говорить и хотел говорить одновременно. Словно, что-то важное было готово сорваться с его языка, но некая преграда, подобная плотине на реке, не давала поведать. Однако сильные реки бывает ломают плотины, как спички, а то, что он носил в себе, было сильней любой реки.

— Они пришли за мной — наконец-то сказал он, когда мы в очередной раз пили его вкусный чай с маленькими баранками.

— Кто они? — спросил я, внимательно посмотрев на него. Его особая улыбка была как никогда печальна и извинительна.

— Его слуги.

Я молча смотрел на него, не зная, о чём спрашивать, но он продолжил сам.

— Я освободил немало чужих душ, и они устремлялись к Богу, и там славили меня. Бог был удивлён, но теперь он зол, и его слуги пришли за мной.

— Они убьют тебя? — испуганно спросил я.

Он пожал плечами, но это не было знаком не знания, это был просто его нелепый жест, которым он всегда пользовался совсем не по делу.

— Они превратят меня в камень. Наверное, в о-очень большой камень.

Он вдруг засмеялся, и мне стало жутко. Я ещё ни разу не слышал его смеха, за все пять лет нашей дружбы. Тогда моё сердце сжалось, и я думаю именно из-за тех детских переживаний я обеспечил себе ранний инфаркт в сорок семь лет, и вот теперь в пятьдесят два я умираю, лёжа в своей постели, и невольно вспоминаю о нём, о моём соседе справа и самом удивительным человеке в моей обычной человеческой жизни.

На следующий день я уехал в село к бабушке, помогать выкапывать картошку, и вернулся домой только через три дня.

— А твой то друг пропал — встретил меня язвительной улыбкой отец — Я ж говорил, придурок. Небось попёрся куда-нибудь, да и дорогу домой забыл. И ещё этот камень огромный зачем-то в свой двор притащил — мой отец громко рассмеялся — Ну точно, при-ду-рок — повторил он, захлёбываясь от смеха.

Тогда я в первый и в последний раз назвал вслух своего отца сволочью. Больше я его не видел. Прожил два года у бабушки в селе, а потом поступил в институт в другом городе и, отучившись, попал по распределению в небольшой северный посёлок.

Теперь мне пятьдесят два, я умираю, и вспоминаю о том времени, об улице утопающей весной в зелени, а осенью в дыму сгорающих листьев, вспоминаю о своём соседе и друге. И в моём больном сердце теплится хрупкая надежда, а вдруг моя душа устремившись к Богу, не упадёт вниз подобно метеориту, да, я прожил обычную человеческую жизнь, испачкавшись и в злобе, и в ненависти, но всё-таки — вдруг! Мне ведь это так нужно — приблизиться к Богу. Ведь я должен, я обязательно должен сказать ему прямо в лицо, так же, как и когда-то своему отцу, что он…