Человек, знавший своё будущее, которого у него не было 

Человек, знавший своё будущее, которого у него не было 

Эта мысль пришла к нему неожиданно, как бывают неожиданны порывы ветра, когда приближается пресыщенная водой туча. Он как раз покупал журнал сканвордов в киоске у почты, поглядывая на своё лицо, отражённое в стекле витрины. И когда к нему пришла эта мысль, его отражённое в толстом стекле лицо приобрело то тоскливое выражение, которое, наверное, бывает у человека за одну минуту до своей собственной смерти. Высшая тоска, снисходящая на живые существа и делающая их на короткую минуту чуть-чуть больше того, что они есть на самом деле.

В это время солнце укрылось за небольшое облако, дуновение ветра пошевелило его тонкие, и от этого слишком мягкие волосы, и отражение кануло в глубину стекла. Он ещё несколько секунд посмотрел на то место, где оно только что было, откуда только что смотрело на своего прототипа испуганно-озарённым взглядом, и почувствовал невыносимую одинокость. Тогда он быстро перевёл взгляд на продавщицу с холодной, ничего не значащей улыбкой на усталом лице, которая протягивала ему оплаченный журнал, и хрипло, словно сами слова стали вдруг тяжёлыми и вязкими, выдавил из себя:

— У меня нет будущего.

Но ему нравилось жить, и потому просыпаясь, он неизменно улыбался. Иногда восторженно, иногда вяло, иногда просто по привычке, но не одно утро не обходилось без этой маленькой и приятной традиции, улыбнуться возвращению в жизнь из странных лабиринтов снов. Пятьдесят лет осторожной, не выбивающейся из спокойного русла жизни, несмотря на своё однообразие, всё же не смогли убить в нём элементарную радость тех миллиардов клеток, из которых он состоял — радость двигаться, дышать и размножаться. И он, ведомый сквозь время и пространство своими составляющими, так же легко двигался и дышал, вот только с размножением у него никак не получалось. Но однажды, лет двадцать назад, он с этим просто смирился и с тех пор совсем перестал обращать внимание на это маленькое функциональное несоответствие с полным набором действий, которые могли себе позволить составляющие его клетки. Он много с чем смирился в своей жизни и потому осмысленно наслаждался радостью свободы и безответственности. Но теперь эта радость исчезла. Исчезла вместе с отражением в глубинах толстого стекла витрины.

Солнце игриво выглянуло из-за облака, но в его душе почему-то осталось пасмурно. Наверное, в ней как раз сейчас накрапывает дождь, подумал он, и взяв в руку перегнутый пополам журнал, провалился в бесконечную, еле ощутимую вату, только вата эта была абсолютно чёрной.

Он стоял в полной темноте, слыша, как отчаянно громко бьётся его сердце, время от времени почти касаясь рёбер. Вздох глубже отозвался неясной болью где-то в том конце темноты. Меня же там нет, подумал он, и попытался протянуть вперёд руку. Или я везде, и тут, и в той темноте? И ведь где-то ещё, это точно. Я же помню это, вот только не могу припомнить место.

Он сделал пару неуверенных шагов вперёд и его снова повлекло куда-то вниз, но страха упасть не было, окутавшая чёрная вата кротко гарантировала безопасность его летящему в никуда телу. Но он всё же инстинктивно зажмурился и замахал руками, перестав махать только когда ощутил, что падение неожиданно закончилось, и его тело приобрело привычную статичность. Он осторожно поднял веки.

Вокруг было большое количество людей. Он сперва почувствовал, а потом опустив глаза осмотрел, что же остановило его долгое падение сквозь то, что он ощущал как вату. Это было обыкновенное кресло, самое обыкновенное деревянное кресло обитое чёрным дермантином, на котором он удобно сидел, чуть наклонившись вперёд, держа в одной руке блокнот, а в другой короткий карандаш.

Я не могу быть здесь, подумал он, словно что-то вспомнив, но все ощущения, которые сейчас были ему доступны, говорили об обратном. Он был здесь. И он сидел в чёрном дермантиновом кресле с блокнотом и карандашом в руках.

Оставалось только поверить, отбросив все неясные, лишённые очертаний, туманные облачка памяти, и он поверив, осмотрелся вокруг себя.

Такие похожие на него люди. С блокнотами и карандашами, с крохотными диктофонами в лишённых загара, ухоженных руках, они внимательно смотрели в одну точку, находившуюся где-то впереди. Господи, спросил он мысленно, разве я должен быть здесь? Я как-то связан со всем этим?

Он поднял глаза и все вопросы, которые у него были, мигом превратились в пыль, и он почувствовал, как эта пыль тяжело ложится на его плечи. Нет, он не должен быть здесь, здесь место другого, с такими же, как у него волосами, с таким же глазами, с тем же сердцем, но другого.

Он поднял глаза и посмотрел на себя.

Тот, другой он, сидел за небольшим столиком, на столике пара микрофонов, бутылка газированной воды, невысокая стопка книг, пустой стеклянный стакан. Тот, напротив, что-то говорил, и он стал вслушиваться в слова, и слова аккуратно и точно объяснили ему всё.

Да, это он, говорящий о своей новой книге. Это он, известный, возможно пока модный, а может уже и культовый писатель, и сидящие здесь перед ним люди, внимательно записывающие его слова — все они журналисты. И он один из них, с этим дурацким блокнотом и карандашом, сдавленным до боли в пальцах.

Тогда он поднял вверх руку и стал ждать, и в это время почувствовал, как чёрная вата вновь взялась за него. Вот она вцепилась в ступни и поползла по ногам, словно змея по стволу дерева, вот она тронула косточки лодыжек. Когда вата добралась до икр, он, тот он, слегка устало указал на него рукой.

Уже почти не чувствуя ног, он поднялся и сдерживая волнение, спокойным, но громким голосом назвал газету, названия которой до этого никогда не существовало в его мозгу.

Он, тот он, устало кивнул головой, ожидая очередного вопроса.

— Как же вы всего этого добились?

Вата мягкими коготками вцепилась в горло и он вновь провалился в неё, и вновь стал падать, глупо размахивая руками, и не в силах всё это остановить или хоть как-то изменить. Господи, понял он, я возвращаюсь. Я не умер, я возвращаюсь в жизнь, туда, к киоску у почты, к ничего не значащей улыбке продавщицы, к своим миллиардам клеток. Или в свою одну клетку?

Вата и тьма исчезли в секунду, но ощущение падения никуда не исчезло, и в приступе страха он попытался за что-нибудь ухватиться, но вокруг ничего не было. Здесь же где-то должен быть киоск, судорожно думал он, хватаясь за прозрачный воздух.

Очнулся он от дрожи. Дрожь била отовсюду, сотрясая его тело, рывками, неуклюже. Он с трудом вдохнул глоток кислорода и почувствовал под языком маленькое инородное тело. Совершенно инстинктивно он выплюнул его.

— Что вы, что вы? — услышал он испуганный голос.

Он открыл глаза и посмотрел на знакомое лицо. Откуда я его знаю, спросил он себя, и тут же ответил. Это та продавщица из киоска, только без отвратительной улыбки, ненастоящей, как обитое дермантином кресло.

— Это же таблетка — говорила она плаксиво — Не выплёвывайте, пожалуйста. А то вдруг умрёте.

— Я давно умер — сказал он, и устало улыбнулся.

Продавщица хотела вызвать скорую помощь, но он отказался. Да не такой уж я старый, повторял он ей, пока она наконец-то не успокоилась. Да и не с сердцем это вовсе. Скорее всего обморок. Самый обычный обморок, разве у вас такого не было? Она кивнула головой.

Он уверенно поднялся с газона, поблагодарил её ещё раз за сочувствие и помощь, и пошёл домой. Она догнала его через минуту и протянула журнал. Он взял его и снова поблагодарил. Она ещё долго смотрела вслед ему, так полностью и не успокоившись, и совершенно не зная, как к нему относиться, то ли ненавидеть за доставленное переживание, то ли просто жалеть.

А он медленно шёл по знакомому пути, по которому всегда ходил на работу и с работы, в магазин и из магазина домой. Справа возле канавы остатки спиленного дерева, в семьдесят втором доме живёт молодая семья, а этот старый высокий тополь вот уже пятнадцать лет обещают спилить, трава возле забора снова выросла, нужно вырвать, где же я был, и был ли вообще?

Он вошёл во двор, закрыл калитку, присел на порожек и спрятал лицо в ладонях.

Какая чушь, думал он вглядываясь в темноту ладоней, зачем она?

Двадцать последних лет я вставал каждое утро и шёл на работу, я жил, забыв обо всём, о том, что было недоступно. Зачем желать невозможного?..

…Он устало посмотрел на журналиста, и вдруг в нём что-то кольнуло, глубоко, в самом его центре. Он приподнялся, словно стараясь получше разглядеть глаза того, кто задал очередной вопрос. Но в глазах стоявшего в недоумении с поднятой рукой он разглядел только обычную профессиональную внимательность. Но ведь только что что-то было! Что-то до глубины знакомое, что-то, отчего ему стало не по себе. Или это всё усталость?

Он поклялся, что больше не будет работать на износ, и вздохнув, заговорил.

— Вы знаете, на самом деле, я прекрасно помню тот момент, когда я мог не стать тем, кем являюсь. Я тогда писал рассказ, по-моему он назывался — человек знавший… — хотя нет, уже не вспомню. Это было двадцать лет назад, и тот рассказ давно где-то затерялся. Но я хорошо помню, был вечер, я часто выходил курить, но это не помогало. Я помню, как выключил компьютер и лёг спать. Но перед самым сном я думал. Долго думал. Мысль, всё бросить и больше никогда не писать, как никогда вцепилась в меня своими мягкими коготками. Ты не гений, не гений, не гений — шептала она и сводила с ума. И я был готов смириться. Но я сжал зубы, и матерясь на весь этот мир, включил компьютер и до утра дописал тот рассказ. И я даже не знаю, что было бы, если бы я тогда уснул — он на секунду погрузился в себя — Наверное, разгадывал бы сканворды.

По залу пробежал лёгкий смешок…

Господи! — закричал он, отрывая ладони от лица и глядя в темнеющее небо — Господи! Я понял. Он тогда не уснул. Господи, ведь я прав?! Ответь, Господи! Ты не дал ему тогда уснуть, ведь так?! Господи, ты поднял его и заставил включить компьютер. Скажи, ведь так, Господи?!