35. Сон

Да так, ничего интересного.

В деревне то было. Летом. На отдыхе.

Навотно Стоечко втрескался децел, только так, чтоб усталость убрать, и спать лег. И приснилось ему, что он летит по лесу. Низенько-низенько. Видны все травинки. Видны и различимы. И видит он их так четко, как в жизни никогда не видел. Глаза-то у него были слабые. Потому и видел Навотно Стоечко все как в тумане. А очков не носил принципиально.

Вот летит он и видит… Хуй.

Стоит хуй на лесной поляне. Большой, такой, хуй. Ну, натуральный хуй. Только белый почему-то.

А вокруг… Видимо-невидимо белых грибов.

Утром Навотно Стоечко встал, позавтракал, втрескался втихую и корзину взял.

Его родаки спрашивают:

– Ты куда собрался?

– За грибами.

– Да ты что? В этих лесах грибов отродясь не бывало.

– Посмотрим. – Сказал Навотно Стоечко и в лес пошел.

А шел он точно по тому маршруту, по которому во сне летел. И видел он именно ту траву, именно те кустики, именно те цветочки, которые ему на пути во сне встречались. Точь-в-точь. Абсолютное сходство. Словно он и сейчас над землей парит в виде бестелесного создания.

Пришел Навотно Стоечко на приснившуюся ему поляну.

А посреди нее стоит хуй. Взаправдашний хуй белого цвета. Из земли растет.

Это гриб-строчек. Старый. Он и когда молодой – на хуй похож. А когда старый – еще больше похож. Только на хуй-альбинос. Ибо темное все исчезло, только скелет хуя и остался.

А вокруг… Как и во сне – полчища огромных белых грибов. Шляпки – сантиметров сорок в диаметре. Стоят, монстры. Провисают под собственной тяжестью.

В корзину только десяток и смог поместиться.

Навотно Стоечко тогда с себя майку снял и туда еще боровиков собрал. И все равно осталось больше, чем собрано.

В тот день, заморочившись на грибах, сделал Навотно Стоечко ходок шесть на ту поляну, всякий раз по мешку белых притаскивая.

Местные жители видели это и охуевали. Они же знали, что в их местах грибы не растут!

С тех пор все местные Навотно Стоечко бояться стали. Начали за глаза колдуном называть. А он этим беззастенчиво пользовался и, под страхом порчи, требовал эфедрину. И ведь приносили, что самое непостижимое.