Глава четвертая. СТИЛЕВАЯ ИГРА С ДВОЙНИЧЕСТВОМ В "ПОВЕСТИ О ТОМ, КАК ПОССОРИЛСЯ ИВАН ИВАНОВИЧ С ИВАНОМ НИКИФОРОВИЧЕМ".

"Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем" Н.В.Гоголя можно рассматривать как яркий пример "русского типа" двойничества в классической литературе. Структурная "чистота" "близнечной" модели проявляется на фоне традиций русской демократической литературы XVII века и мощного стилевого влияния украинского барокко.

Первая глава повести призвана выполнить дейктическую функцию. Другими словами, эта глава, представляя основных персонажей повести, указывает на то, что далее последует некое литературное произведение, развернется некая история, хотя в самой этой главе нет даже и намека на сюжетный конфликт.[73] Первая глава под названием "Иван Иванович и Иван Никифорович" не только настраивает читателя на восприятие истории, но и подсказывает ему художественный код произведения.

Персонажи атрибутируются по внешним признакам. Все эти признаки как бы обозначают место человека в мире вещей, понятий и обычаев. Сначала перед нами характеристика Ивана Ивановича. Не трудно заметить, что описательные "виньетки" внутри себя как бы содержат "мини-сюжет", который обеспечивает баланс динамики и статики. Например, пассаж о "славной бекеше" включает в себя фабулу об Агафье Федосеевне, которая еще "не ездила в Киев" и "откусила ухо у заседателя". В следующем абзаце, где описывается дом и сад Ивана Ивановича, таким фабульным элементом становится рассказ о привычке героя отдыхать в одной рубашке под навесом. В рассуждении о семейном положении Ивана Ивановича фабульность связана с повествованием о наделении детей Гапки гостинцами. Однако это "действие" как бы вязнет в описаниях, которые напоминают жанровую живопись. Неслучайно Гоголь использует настоящее время, а точнее настоящее неопределенное, которое в русском языке выражается несовершенным видом. Создается ощущение устойчивости, повторяемости однообразно пестрого бытия. Конечно, временные параметры присутствуют в описаниях первой главы. Например: "Он сшил ее тогда еще, когда Агафия Федосеевна не ездила в Киев"[74]; или: "Боже, как летит время! Уже тогда прошло более десяти лет, как он овдовел" (341).

Время в повести имманентно течению жизни в Миргороде. Точка отсчета не внешняя, а внутренняя. В качестве доказательства можно продолжить цитирование фрагмента о вдовстве Ивана Ивановича: "Детей у него не было. У Гапки ЕСТЬ ( выделено нами - С.А., И.С.) дети и бегают часто по двору" (341).

Таким образом, один из персонажей (Иван Иванович) презентируется рассказчиком как часть объектного мира, мира вещей. Он не более живой, но и не менее, чем "сливы, вишни, черешни, огородина всякая, подсолнечники, огурцы, дыни, стручья, даже гумно и кузница" (340). Весь этот живой и вещный мир скрепляет мотив еды - сладкой, желанной вкусной пищи.

Смушки на бекеше с восторгом называются рассказчиком "объядением". Агафия Федосеевна "откусывает" ухо у заседателя. Сад изобилует фруктовыми деревьями. Далее абзац целиком посвящен тому, как Иван Иванович ест дыни. Дом Ивана Ивановича, "...если взглянуть на него издали, то видны одни только крыши, посаженные одна на другую, что весьма походит на тарелку, наполненную блинами" (341). Отношения Ивана Ивановича с детьми Гапки тоже описываются через "пищевые" детали: " Иван Иванович всегда дает каждому из них или по бублику, или по кусочку дыни, или грушу" (341). В отрывке о благочестии Ивана Ивановича центральное место занимает его диалог с нищенкой о хлебе и мясе. Так возникает образ поедаемого и поедающего мира, единого в своей основе и своем постоянстве. В этом мире никогда не бывает ни зимы, ни весны, ни осени - одно лишь вечно плодоносящее лето, лень, нега, праздность и сытость. Перед нами образ утопического пространства, выдержанного в духе переведенного с польского в XVII веке "Сказания о роскошном житии и веселии". Авторская ирония совершенно соответствует стилистике этого произведения русской демократической литературы, которое пародирует свой первоисточник - барочную утопию. Мир, в котором существуют гоголевские персонажи - особое заповедное место, где нет истории, потому что нет времени.

Ивану Никифоровичу персонально в первой главе посвящен лишь один абзац. Его портрет дается на фоне Ивана Ивановича. При этом рассказчик делает акцент на разнице между "редкими друзьями", которая с точки зрения исторического сознания представляется совершенной фикцией. Здесь мы сталкиваемся с тем же приемом, что и в повести о Фоме и Ереме.

__________________________________________________________

Иван Иванович

Иван Никифорович

"Иван Иванович имеет необыкно- "Иван Никифорович, напротив, венный дар говорить чрезвычайно молчит, но зато если влепит приятно" (342).

словцо, то держись только: отбреет лучше всякой бритвы" (342).

"Иван Иванович худощав и высокого роста" (342).

"Иван Никифорович немного ниже, но зато распространяется в толщину" (342).

"Голова у Ивана Ивановича похожа на редьку хвостом вниз"(342).

"Голова Ивана Никифоровича на редьку хвостом вверх"(342)

"Иван Иванович только после обеда лежит в одной рубашке под навесом..."(343).

"Иван Никифорович лежит весь день на крыльце"(343).

"Иван Иванович очень сердится, если ему попадется в борщ муха".

"Иван Никифорович чрезвычайно любит купаться"(343).

"Иван Иванович бреет бороду в неделю два раза..."(343).

"Иван Никифорович один раз"(343).

"Иван Иванович чрезвычайно любопытен. Боже сохрани, если чтонибудь начнешь ему рассказывать, да не доскажешь! Если ж чем бывает недоволен, то тотчас дает заметить это" (343).

"По виду Ивана Никифоровича чрезвычайно трудно узнать, доволен ли он или сердит"(343).

"Иван Иванович несколько боязли- "У Ивана Никифоровича, ливого характера"(343).

напротив того, шаровары в таких широких складках, что если бы раздуть их, то в них можно бы поместить весь двор с амбарами и строением"(343).

"У Ивана Ивановича большие вы- "У Ивана Никифоровича гларазительные глаза табачного цве- за маленькие, желтоватые, та и рот несколько похож на букву совершенно пропадающие ижицу"(343).

между густых бровей и пухлых щек, и нос в виде спелой сливы"(343).

Мелочи, "отличающие" друзей друг от друга, тонут в их сходстве.

Большой фрагмент, весь построенный на противопоставлении соседей, завершается констатацией их общей нелюбви к блохам. Иван Иванович и Иван Никифорович - совершенно симметричные персонажи, и если Иван Иванович "более десяти лет как... овдовел", то "Иван Никифорович никогда не был женат", но у одного по двору ходит девка Гапка, а к другому наведывается Агафия Федосеевна.

В первой главе приятели -"близнецы" предстают как часть утопического мира - Миргорода, где всего сполна и ничего более не нужно, где царит гармония и самодостаточность. В этом мире фактически нет движения, поэтому в нем не обнаруживается ни подлинного конфликта, ни интриги.

Первая глава скорее "живописна", чем "литературна". Она построена не на движении фигур в пространстве и времени, а на перемещении глаз наблюдателя. Этот наблюдатель не всегда отличает существенное от случайного, цепляясь за поверхностное проявление сходства и различия персонажей. Именно поэтому "боязливый" характер Ивана Ивановича противопоставляется "широким шароварам" Ивана Никифоровича.

Насколько первая глава погружена в описания, настолько, последующие наполнены действием, бурлеском и буффонадой. Почти каждая живописная деталь в последующем тексте гоголевской повести связана с действием, с конфликтом. В этом плане композицию гоголевского произведения можно сравнить с вертепной интермедией, в которой после представления персонажей, заключающегося в рассказе о том, как они одеты и где живут, женаты они или нет, каким добром-имуществом обладают, начинается гротескное действие, полное ссор и драк. Во второй главе "очень занимательное зрелище" вывешиваемой на просушку одежды Ивана Никифоровича сравнивается с пестротой вертепного театра: "Все, мешаясь вместе, составляло для Ивана Ивановича очень занимательное зрелище, между тем как лучи солнца, охватывая местами синий или зеленый рукав, красный обшлаг или часть золотой парчи, или играя на шпажной шпице, делали его чем-то необыкновенным, похожим на тот вертеп, который развозят по хуторам кочующие пройдохи. Особливо когда толпа народа, тесно сдвинувшись, глядит на трон царя Ирода в золотой короне или на Антона, ведущего козу; за вертепом визжит скрыпка; цыган бренчит руками по губам своим вместо барабана, а солнце заходит и свежий холод южной ночи незаметно прижимается сильнее к свежим плечам и грудям полных хуторянок"(344-345).

Первая глава демонстрирует влияние на Гоголя барочного стиля, который в XVII веке проникает на Украину через Польшу и консервируется в низовой рукописной литературе, оказывая ощутимое воздействие на фольклор и массовый художественный вкус.[75] Барочный вкус Гоголя, сложившийся на периферии империи, проявляется в его пристальном интересе к вещному миру, в затейливых и витиеватых описаниях. Человек буквально тонет в гипертелесности художественного пространства. Эта телесность развертывается вне реалистического детерминизма. Дробность и виньеточность, свойственные барочному стилю, проявляются и в структуре повествования, которое, как мы показали, изобилует "мини-фабулами". Нарратив у Гоголя организуется по кумулятивному принципу: крохотные "истории" словно нанизываются на некую нить, облепливают со всех сторон сюжет центральных персонажей.

Композиция сюжета в "Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем", как, впрочем, и других произведений Гоголя, напоминает барочную архитектуру, в которой главная конструкция скрыта коллажем деталей. Описание дома, двора, внутреннего убранства помещений в текстах Гоголя представляет собой своеобразную модель пространства барочной архитектуры. Дома Ивана Ивановича, Коробочки, Манилова, Ноздрева, двор Ивана Никифоровича, жилую комнату дома Плюшкина можно рассматривать как образ беспорядочно разросшегося, утратившего организующий центр, в сущности, хаотического, но в то же время исчисляемого и учитываемого пространства, поглотившего собою время.

Другой пример - описание содержимого сундука Ивана Никифоровича в рассматриваемой повести. Перед нами - попытка опредметить историю и представить сменяющие друг друга эпохи как пространственно рядоположенные, выразить динамику статикой. Барочному сознанию история представлялась хаотической сменой материально-предметных массивов и трагикомических событий, скопищем раритетов и анекдотических эпизодов. Так стиль запечатлел мучительный процесс выработки историзма мышления.

Через всю эту телесность и вещность пробивается проповедническая интонация. Хаос мира организуется через дидактический дискурс. Барочный дидактизм находит воплощение в многочисленных обращениях к аудитории, к читателям, а также в некоторой иллюстративности гоголевских персонажей. Так, Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна иллюстрируют предание о Филимоне и Бавкиде, Тарас Бульба -"русскую силу", Иван Иванович и Иван Никифорович - народную пословицу "Гусь свинье не товарищ", а Хома Брут чуть ли не полный набор барочных мифологем: "все суета", "жизнь есть сон", "помни о смерти".

Высокое и низкое, смешное и страшное переплетаются чуть ли не в каждом гоголевском образе. В тексте анализируемой повести легко обнаруживаются следы барочных жанров: плутовского ( на уровне персонажей - Антон Прокофьевич Голопузя, городничий, Иван Иванович с кривым глазом), вертепного театра ( низовой вариант театра барокко) и, конечно, барочной утопии.

Характер описаний, их предметный мир напоминает уже упомянутое нами переводное "Сказание о роскошном житии и веселии". Основной текст этого памятника XVII века - типичный пример народной барочной утопии. Ирония появляется лишь в финале произведения, когда говорится о пошлинах, взимаемых за проезд к заповедному краю. У Гоголя, как и в "Сказании", пищевое изобилие и прекрасная погода сочетаются с леностью и праздностью: "День был жарок, воздух сух и переливался струями. Иван Иванович успел уже побывать за городом у косарей и на хуторе, успел расспросить встретившихся мужиков и баб, откуда, куда и почему; уходился страх и прилег отдохнуть. Лежа, он долго оглядывал коморы, двор, сараи, кур, бегавших по двору, и думал про себя: "Господи боже мой, какой я хозяин! Чего у меня нет? Птицы, строения, амбары, всякая прихоть, водка перегонная настоянная; в саду груши, сливы; в огороде мак, капуста, горох... Чего ж еще нет у меня?.."(344). Сравни в "Сказании": "Не в коем государстве добры и честны дворянин пожалован поместьицом малым <...> Там по полям пажити видети скотопитательных пшениц и жит различных; изобильно по лугам травы зеленящия, и разноцветущи цветов сличных прекрасных и благовонных несказанно. По лесам древес - кедров, кипарисов, виноградов, яблонь и груш и вишень и всякого плодового масличья - зело много; и толико премного и плодовито, что яко само древесие человеческому нраву самохотне служит, преклоняя свои вершины и розвевая свои ветви, пресладкие свои плоды объявляя..."[76]

Описание обеда у городничего тоже перекликается с пищевой вакханалией и пестротой барочных утопий: "Не стану описывать кушаньев, какие были за столом! Ничего не упомяну ни о мнишках в сметане, ни об утрибке, которую подавали к борщу, ни об индейке с сливами и изюмом, ни о том кушанье, которое очень походило видом на сапоги, намоченные в квасе, ни о том соусе, который есть лебединая песня старинного повара, - о том соусе, который подавался обхваченный весь винным пламенем, что очень забавляло и вместе пугало дам"(374). Сравни в "Сказании": "А около тоя испоставлено преукрашенных столов множество, со скатертями и с убрусами и с ручниками, и на них ключи и мисы златыя, и разных яств с мясными и рыбными, с посными и скоромными, ставцы и сковороды, и сковородки, лошки и плошки. А на них колобы и колачи, пироги и блины, мясные части и кисель, рыбныя звены и ухи, гуси жареныя и журавли, лебеди и чапли и индейскыя куры и утята, кокоши и чирята, кулики и тетеревы, воробьи и цыплята, хлебы ситные и пирошки, и сосуды с разными напитками. Стоят велики чаны меду, сороковыя бочки вина, стоновыя делвы ренскова, балсамов и тентинов, и иных заморских питий множество много; и браги, и бузы, и квасу столь множество, что и глядеть не хочется".[77]

Таким образом, барочная утопия в "Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем" является исходной точкой "движения стилевых масс" (Ю.Тынянов). Разрушение идиллического мира у Гоголя связано со своеобразным стилевым сдвигом. Во второй главе утопический мир начинает суетливое движение, и оно подспудно, но неумолимо разрушает гармонию. В тексте повести появляются и постепенно усиливаются мотивы распада и гибели. Ради заветного ружья Иван Иванович нарушает привычный маршрут движения: он не перелезает во двор Ивана Никифоровича через плетень, а идет в обход, по заросшей репьями улице. После этого пространственного "выверта" непосредственное соприкосновение симметричных миров двух друзей становится конфликтным. Жители Миргорода пытаются примирить друзей. Так возникает мотив посредничества. Мотив этот связан с миром вне благословенного города и реализуется через темы власти и истории.

Поссорившиеся друзья продолжают оставаться симметричными, но это уже негативная симметрия вражды и антагонизма. Историческая тема вводится в текст постепенно. Сначала она входит как миф, потом превращается в анекдот, затем в бурлеск и лишь в финале сплавляется с характерным для Гоголя мотивом дороги, поспешной езды "по весьма важному делу"(378).

Миф моделируется как отдаленный прообраз будущей ссоры и связан с нанковыми шароварами и ружьем Ивана Никифоровича. В ходе уговоров Иван Иванович пытается отвлечь своего соседа от категорического отказа отдать ему ружье. Ружье это, по уверению Ивана Никифоровича, куплено им у "турчина", когда Иван Никифорович собирался поступать в милицию. "Лет двадцать назад", то есть в конце восьмидесятых - начале девяностых годов XVII века, "внешняя" история впервые попыталась проникнуть в жизнь Миргорода. Именно тогда Иван Никифорович сшил себе "синий казацкий бешмет", "отпустил было уже усы" и купил это самое ружье, которое стало причиной ссоры, "выстрелив" в 1810 году. Однако "прорыв" истории в миргородскую вселенную почему-то не состоялся. Теперь ружье необходимо потомку казачьих старшин, "когда нападут на дом разбойники"(348) В этом же разговоре двух друзей речь заходит о трех королях, "объявивших войну царю нашему", "чтобы мы все приняли турецкую веру"(349). В сознании героев гоголевской повести, живущих в утопически-бытовом пространстве и статическом времени, текущая политика мифологизируется и втягивается в поле фольклорного мышления, где соотносится с жанром украинских дум,получившим распространение в XVII-XVIII веке.[78]

Анекдотический ракурс восприятия истории появляется в четвертой главе в связи с жалобой Ивана Ивановича в миргородский суд. В этом пространном документе впервые называется конкретная дата - "сего 1810 года июля 7 дня"(358) нанесения "смертельной обиды". Эта дата анекдотически совпадает с трехлетней годовщиной тильзитского мира. В следующей главе, повествующей о визите городничего к Ивану Ивановичу по поводу бурой свиньи, утащившей из суда жалобу Ивана Никифоровича, называется другая дата - 1807 год. Городничий упоминает ее в связи со своим комически "славным походом через забор к одной хорошенькой немке"(364). Городничий хром на левую ногу, которая была прострелена в "последней кампании"(364). Рассказывая о походных амурах, "городничий зажмурил один глаз и сделал бесовски плутовскую улыбку"(364). Последняя попытка примирения двух Иванов перед десятилетней изнурительной тяжбой произошла на третий год после подачи жалоб.

Таким образом, тяжба Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем оказывается соотнесенной с войнами против Наполеона, хотя сам Миргород находится явно в стороне от этих грандиозных исторических событий. В русской традиции Наполеон и его нашествие осмысливалось как приход Антихриста в преддверии конца света. Городничий играет ведущую роль в попытках примирить Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем, но каждая такая попытка только усугубляет вражду. На ассамблее у городничего в седьмой главе попытка примирения, сближения двух бывших друзей подается в военном дискурсе. В то же время она пародирует знаменитую тильзитскую встречу Александра I и Наполеона, их историческое рукопожатие на специально построенном подиуме. Кроме городничего активным миротворцем здесь выступает Иван Иванович - "не тот Иван Иванович, а другой, что с кривым глазом"(375)[79]: "...оба начали подталкивать их сзади, чтобы спихнуть их вместе и не выпускать до тех пор, пока не подадут рук. Иван Иванович, что с кривым глазом, натолкнул Ивана Никифоровича, хотя и несколько косо, однако ж довольно еще удачно и в то место, где стоял Иван Иванович; но городничий сделал дирекцию слишком в сторону, потому что он никак не мог управиться с своевольною пехотою, не слушавшею на тот раз никакой команды и, как на зло, закидывавшею чрезвычайно далеко и совершенно в противную сторону <...>, так что Иван Иванович упал на даму в красном платье, которая из любопытства просунулась в самую середину. Такое предзнаменование не предвещало ничего доброго. <...> Несмотря на то что оба приятеля весьма упирались, однако ж были столкнуты, потому что обе действовавшие стороны получили значительное подкрепление со стороны других гостей"(375).

Одноглазый и хромой миротворцы обозначают характерный для Гоголя мотив кривой дороги, блуждания по кругу, топтания на месте, ложного пути. Вместе с образом городничего в повесть входят отголоски исторических событий. В художественном мире цикла "Миргород", в частности, в исследуемой нами повести, историческое движение уравнивается с разрушением утопии и соотносится с эсхатологическими настроениями. Хромота городничего, как и кривой глаз Ивана Ивановича, не просто комическая гротескная деталь. Это и "клеймо антихриста", и в то же время примета истории, полной военных событий.

Городничий, осуществляющий властные функции в Миргороде, - человек пришлый, его прошлая жизнь связана с несколькими наполеоновскими кампаниями. Рационализм городничего, хотя и гротескно вывернутый, превращается в повести в знак и символ современной цивилизации, ускоряющей разрушение патриархальной идиллии. Смысл повести не в том, что Иван Иванович с Иваном Никифоровичем поссорились, а в том, что в современных условиях их вражда необратима. Все, что могло бы способствовать примирению, только усиливает их ненависть друг к другу. Неслучайно в тексте дважды появляются фабульно не мотивированные даты ( 7 июля 1810 года и 1807 год), связанные с пустым тильзитским миром, а последняя попытка примирения друзей приходится на третий год после 1810, то есть на время вторжения французов в Россию. Таким образом, гротескный исторический контекст становится в произведении эмблемой времени, разрушающего гармонию.

Именно под влиянием времени близнецы, бок о бок блаженствовавшие в первой главе, со второй главы начинают симметрично двигаться к деградации и распаду. Этот распад, впрочем, подспудно присутствует и в первой главе. На него намекает фраза: "Ивана Никифоровича и Ивана Ивановича сам черт связал веревочкой. Куда один, туда и другой плетется"(342).

Упоминание чертей и сатаны нарастает к финалу повести. В главе, изображающей ссору, Иван Никифорович с самого начала активно  чертыхается. Иван Иванович, упрекая своего соседа за "богопротивные слова" и предупреждая его о расправе на том свете, сам косвенно обзывает своего соседа "свиньей": "Как же, вы бы сами посудили хорошенько. Это таки ружье, вещь известная; а то - черт знает что такое: свинья! Если бы вы не говорили, я бы мог это принять в обидную для себя сторону"(349). Эта фраза Ивана Никифоровича как бы подготовлена предыдущим текстом повести. Тучность Ивана Никифоровича, его леность, слухи о том, что он "родился с хвостом назади"(342), большая любовь этого героя сидеть в жаркий день по горло в воде - подспудно атрибутируют его как свинью. Свинья - знаковое животное. С одной стороны, свинья - воплощение плодородия и священное животное богини Деметры. В этом семантическом поле развертывается в повести мотив пищевого изобилия. С дугой стороны, свинья ассоциируется с чертом и сатаной, тем более свинья бурая. Вспомним реплику Ивана Никифоровича: "Поцелуйтесь с своею свиньею, а коли не хотите, так с чертом!"(350). Свинья, похитившая жалобу из суда, выступает своеобразным катализатором ссоры двух соседей.

Обидное прозвище "гусак" срывается с языка Ивана Никифоровича в ответ на намек Ивана Ивановича на его "свинство". "Гусак" помещается между теми же семантическими полюсами, что и свинья. С одной стороны, гусь - священное животное Приапа и также ассоциируется с плодородием и производительной силой (богатый двор Ивана Ивановича и многочисленные "Гапкины" дети), но в контексте набожности Ивана Ивановича, его деликатности и показного благочестия гусь воспринимается как символ блудливого ханжества. В этом плане "гусак" вполне сопричастен эсхатологическим мотивам. Когда Иван Иванович подпиливает гусиный хлев Ивана Никифоровича, в лунном свете "ему показался мертвец; но скоро он пришел в себя, увидевши, что это был гусь, просунувший к нему свою шею"(354).

В процессе взаимной вражды Иван Иванович и Иван Никифорович как бы обмениваются своими атрибутами: на стороне Ивана Никифоровича выступает гусь (строительство гусиного хлева на границе усадеб), а на стороне Ивана Ивановича - бурая свинья. Распря двух Иванов, на первый взгляд, как бы иллюстрирует известную пословицу "Гусь свинье не товарищ". Однако в сюжете эта пословица выворачивается наизнанку. Герои ведут себя симметрично. Гусь выполняет те же функции, что и свинья. Гусь -товарищ свинье. В пословицах декларируются банальные, прописные, избитые истины. В вывороченном мире Гоголя эти истины оказываются разрушенными. И вот уже в главе "о том, что произошло в присутствии миргородского поветового суда", Иван Иванович называет Ивана Никифоровича "заклятым врагом", а Иван Никифорович говорит о своем соседе, что тот "сам сатана". В последней главе появление Ивана Никифоровича на ассамблее у городничего, где в это время находится Иван Иванович, производит такой эффект, "как если бы показался сам сатана или мертвец"(374). Когда два бывших друга встретились взглядами на этом обеде, "лица их с отразившимся изумлением сделались как бы окаменелыми"375).

Окаменелость, марионеточность персонажей усиливается, когда те попадают в систему властных отношений за пределами Миргорода. Миргородский "домашний" суд, где судья принимает просителей в замасленном халате, а служители поят их чаем, противопоставляется обезличенному полтавскому крючкотворству, которое превращает людей в свой придаток. Если миргородский суд как бы включен в "пищевую систему" идиллического города и поборы здесь принимаются "крупами или чемнибудь съестным", а крыша суда много лет остается некрашеной, потому что канцелярские съели приготовленное для покраски масло, "приправивши его луком", то для судебной машины государства требуются исключительно "карбованцы".

Кляузы миргородских дворян выдержаны в стилевой традиции демократической сатиры XVII века ("Калязинская челобитная", "Повесть о Ерше Ершовиче"). Особенно это влияние ощущается в характеристике обидчика в жалобе Ивана Ивановича: "Известный всему свету своими богопротивными, в омерзение приводящими и всякую меру превышающими законопреступными поступками <...> Оный дворянин, и сам притом гнусного вида, характер имеет бранчивый и преисполнен разного рода богохулениями и бранными словами..."(358). Сравни в "Повести о Ерше Ершовиче": "Жалоба, господа, нам на Ерша на Ершовича сына, на щетинника, на ябедника, на вора на разбойника, на ябедника на обманщика, на лихую, на раковые глаза, на вострые щетины, на худого недоброго человека".[80] Использование старомодного стиля призвано подчеркнуть особое "островное" положение Миргорода как заповедника старой патриархальной жизни. Другая функция использования позднесредневековых пародий состоит в том, чтобы представить миргородский быт как игровой, карнавальный. Здесь все бутафория, как в уже упоминавшемся вертепном театре. Описание вещей из родового сундука Ивана Никифоровича очень напоминает распространенные в XVII-XVII1 веках "Описи приданому". Баба выносит во двор тряпье и рухлядь, опорожняя сундук, словно снимая исторические слои во время раскопок: "старый мундир с изношенными обшлагами", "парчовую кофту", "дворянский мундир с гербовыми пуговицами, с отъеденным воротником", "белые казимировые панталоны пятнами, которые когда-то натягивались на ноги Ивана Никифоровича и которые можно теперь натянуть разве на его пальцы", "шпагу, похожую на шпиц, торчащий в воздухе", "жилет, обложенный золотым позументом, с большим вырезом напереди", "старую юбку покойной бабушки, с карманами, в которые можно было положить по арбузу"(344).Завершается этот парад "старинным седлом с оборванными стременами, с истертыми кожаными чехлами для пистолетов, с чепраком когда-то алого цвета, с золотым шитьем и медными бляхами"(345), и, наконец, - нанковыми шароварами и злополучным ружьем. Эти вещи - знак остановившейся в Миргороде истории. Они бесполезны для современной жизни, но придают предметному полю повести некий балаганно-музейный статус. Эти вещи для персонажей повести всегда остаются новыми и могут служить актуальным предметом ссор и тяжб: "Да, прекрасное, почти новое платье загноила проклятая баба. Теперь проветриваю; сукно тонкое, превосходное, только вывороти - и можно снова носить"(347).

Однако "вывернуть" старое сукно в новых условиях не удается. Патриархальный вещный континуум Миргорода, где каждая дребедень была продолжением человека, а человек - продолжением вещи, разрушается, стареет и гниет. В эпилоге повести вечное миргородское лето сменяется "осенью с грустно-сырою погодою, грязью и туманом"(377). Поля покрывает "какая-то ненатуральная зелень". Многие жители Миргорода уже умерли, церковь полупуста. Колоритные хаты снесены, уныло торчат остатки плетней и заборов. На главной улице, куда прежде, по словам Ивана Ивановича, "всякая баба шла выбросить то, что ей не нужно", теперь всюду "стоят шесты с привязанным вверху пуком соломы"(377): производится какая-то новая планировка. Современная цивилизация бюрократического порядка пришла в Миргород, и продолговатые окна церкви с круглыми стеклами "обливаются дождевыми слезами"(377).Художественное пространство повести лишилось плоти и красок. Два старых недруга тоже утратили свой колорит, свою вещность. Они больше не похожи на свинью и гусака. Оба посерели, постарели и говорят теперь совершенно одинаково. Рассказчик радуется единственному следу прошлой жизни - улыбке на "воронкообразном" (гусином) лице Ивана Ивановича.

Предметный мир повести в финале напоминает выморочное пространство повести о Фоме и Ереме. Иван Иванович, как и Иван Никифорович, на протяжении десяти лет все надеется, что "дело кончится завтра". Один из них стоит в притворе, а другой на "крылосе"; у одного жизнь стерта тяжбой, и у другого тоже. В самом конце удаляющийся Миргород буквально тонет в мутных потоках дождя. Вместо старинного пестрого сукна появляется рогожка, медленно проносится мимо "печальная застава с будкою, в которой инвалид чинил серые доспехи свои"(378). Погрузившийся в мутные воды Миргород и два "единственные друга", оставшиеся в нем, как бы соответствуют утонувшим и "всплывшим" Фоме и Ереме. Иван Иванович и Иван Никифорович еще живы, но живы лишь номинально. Они вырваны из своих блиставших роскошью и пестротой красок усадеб, из своего разноцветного окружения. Историческая динамика разрушила статику идиллии, цельность и цикличность патриархального мира. Знаменитая фраза рассказчика "Скучно на этом свете, господа!" как бы поводит итог: она не столько оценивает двух старых склочников, сколько констатирует печальную гибель патриархальной красоты.

Иван Иванович и Иван Никифорович - персонажи-двойники, персонажи близнецы - в первой главе при разительном сходстве обладали все же индивидуальностью живого. В ходе сюжета эта индивидуальность стирается. Они становятся совершенно тождественными перед лицом ворвавшегося в жизнь Миргорода времени. В финале герои больше не поносят друг друга и словно друг друга не замечают. Теперь они абсолютно равны перед безличной "тяжбой", "палатой", "верным известием". Однако для них, как для близнецов, и в финале не существует вынесенной за пределы быта меры. Фактически присутствуя на собственном отпевании, гоголевские персонажи не помнят ни о Боге, ни о смерти. Вытянувшееся в линию время не сделало вещных персонажей субъектами. Они превратились в объект наступающей бездушной цивилизации.

Сочная гоголевская утопия, выдержанная в традициях низовой литературы XVII-XVIII веков, оказывается очень неустойчивой, хрупкой. В начале повести близнечная пара Иван Иванович и Иван Никифорович, эта минимальная модель социума, была призвана подчеркнуть единство мира, была знаком его целостности и самодостаточности. Каждый из персонажей выступал как некая "ритуальная фигура", связанная с плодородием, как своеобразный "демиург", экстраполирующий свою производительную силу на мир, состоящий из "дома" и "двора". Макрокосм был продолжением микрокосма - и наоборот. Пространство росло и умножалось, подобно живому организму. Дом Ивана Ивановича разрастался как грибница, а собаки, дети, гуси, свиньи были как бы продуктами жизнедеятельности персонифицированного космоса. Здесь сказывается заметное влияние барочных традиций, сочетающих живописность с символикой и эмблематичностью.

Однако одушевленная объектность, свойственная барочной утопии, сменяется в повести объектностью неодушевленной, присущей тому антиутопическому сознанию, внутри которого развивался русский тип двойников. Под влиянием истории и официальной государственности Иван Иванович и Иван Никифорович становятся тиражированными копиями друг друга, так и не превратившись в личностей, противостоящих друг другу и остальному миру.

В цикле "Миргород" есть героические личности ("Тарас Бульба"); есть герои с переходным изломанным сознанием барочного типа, которому ведом страх, но не известны пути избавления от него (до "философа" Хомы Брута, по всей вероятности, весь третий год обучения доносились отзвуки барочной философии); есть патриархальные обыватели (Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна, Иван Иванович и Иван Никифорович), но нет современного человека, субъекта истории. Время у Гоголя разрушает гармонию, не предлагая взамен нечего позитивного. Тщательно выстроенная композиция, продуманная мотивная структура, проповедническая интонация автора словно призваны упорядочить рассыпающийся на глазах мир. Все четыре повести в цикле завершаются смертью персонажей. Но если в первой части "Миргорода" смерть персонажей происходит "внутри" используемой автором художественной модели, эта смерть, можно сказать, имманентна этой модели, то во второй части наблюдается сдвиг, разрушение поэтического стереотипа за счет вторжения исторической действительности.

В "Вие" в сказочную структуру о спасении не знающем страха положительным героем заколдованной невесты помещается человек с барочным сознанием, обрекающем его на гибель. В "Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем" архаическое близнечное тождество развертывается в русский тип двойничества, где герои гибнут в разрушающемся мире.