Докторская диссертация (1839 –1841)

[30]

Докторская диссертация является уже теоретическим выражением революционного демократизма Маркса.

Маркс говорит в ней о различии между натурфилософией Эпикура и Демокрита. К работе было добавлено приложение, в котором Маркс критиковал необоснованную полемику Плутарха против Эпикура. Маркс писал свою диссертацию с начала 1839 года до марта 1841 года. Исключительно богаты мыслями были подготовительные рукописи, часть которых сохранилась, а также некоторые примечания. В апреле 1841 года Маркс представил работу на философский факультет Иенского университета, и 15 апреля 1841 года ему было присвоено звание доктора философии.

Как отметил Ленин, в этой диссертации Маркс по своим взглядам «был еще тогда гегельянцем-идеалистом»[31]. Но независимо от этого выбранная им тема диссертации, по сути дела, не имела ничего общего с его гегельянством. Гегель не питал ни малейшей симпатии к великим материалистам античного рабовладельческого общества – Демокриту и Эпикуру, довольно быстро покончил с ними и совершенно неправильно их истолковал. Ленин в «Философских тетрадях»[32] показал это вплоть до мельчайших подробностей. Ленин дает следующую оценку приемам исследования Гегеля: «Невыносим идеалисту дух материализма!»[33]

Маркс, напротив, не относился так нетерпимо к «духу материализма». Первоначально он задумал разобрать «цикл эпикурейской, стоической и скептической философии в их связи со всем греческим спекулятивным мышлением», ибо «взгляд Гегеля на то, что он называл спекулятивным par excellence»[34], не позволял «признать за указанными системами их высокое значение для истории греческой философии и для греческого духа вообще»; в соответствии с этим Маркс смотрел на свою диссертацию как на «предвестника более обширного сочинения», которое так и осталось ненаписанным.

При всем глубоком уважении Маркса к Гегелю и несмотря на то, что он присоединялся к его идеалистическо-диалектическому методу и терминологии, отношение Маркса к Гегелю отнюдь не было некритическим. Так как определяющим здесь являлся объективно-научный интерес, то с самого начала его отношение не было догматическим и принципиально отличалось поэтому от установки всей остальной гегелевской школы.

Это видно из пространного и важного примечания, в котором Маркс подробно высказал свое мнение о Гегеле и его учениках.

В этом примечании Маркс разбирает многие связанные между собой проблемы, а именно:

отношение Гегеля к его собственной философии,

отношение учеников Гегеля к философии Гегеля,

отношение философии к самой себе,

отношение философии к действительности и

основы раскола гегелевской школы на два направления.

Рассматривая все эти вопросы, Маркс высказывает свое понимание философии Гегеля и философии вообще, и это делает данное примечание исключительно важным для нас.

В нем уже в зародыше подготавливается та критика Гегеля, которая потом, как развитие начатого здесь, предстанет в завершенном виде во введении к «Критике гегелевской философии права».

Будучи гегельянцем, Маркс в то же время сохранял свое собственное, самостоятельное мнение и относился к гегелевской философии отнюдь не рабски и не слепо.

Маркс заметил, что Гегель обнаружил «односторонность». Основу такой «односторонности», а также «той или иной явной непоследовательности» Маркс видит «в недостаточности принципа или в недостаточном понимании философом своего принципа». Эти односторонности и непоследовательности «не осознаются» самим философом, ибо он находится в «непосредственном» отношении к своей философии. Все же нельзя забывать, что для Гегеля наука «не была чем-то полученным в готовом виде, а ещё только создавалась». Только так можно понять тот факт, что метод Гегеля имел преимущества перед его системой.

Маркс выступает против учеников Гегеля, потому что они недостаточно приняли это во внимание. Он обвинял их в том, что они прежде «с восторгом повторяли все его односторонности, как это можно со всей очевидностью доказать им примерами из их собственных произведений», теперь же они «борются против своего прежнего состояния, приписывая его Гегелю», хотя они стоят не в «непосредственном», как Гегель, а «в рефлектированном» отношении к своей системе, так что они могли бы с самого начала избежать его ошибок.

Для Маркса философия Гегеля была только исходным пунктом, поскольку для него философия вообще находилась в постоянном развитии.

Поэтому он обозначил поведение гегелевской школы как «нефилософское направление» и видел в этом «нефилософском направлении» признак начавшегося выхода за пределы гегелевской философии: «Я, впрочем, рассматриваю это нефилософское направление значительной части гегелевской школы как явление, которое всегда будет сопровождать переход от дисциплины к свободе».

Следовательно, развитие философии не было завершено ни Гегелем, ни кем-либо из его учеников.

Вслед за этим Маркс рассматривает саму философию и ее функции с определенной стороны, а именно «чисто объективно, как непосредственное осуществление философии». Он широко пользуется выражением «осуществление» философии с целью преодоления пропасти между «действительным и должным».

Тем самым началась разработка проблематики, которую Маркс окончательно закончил только во введении «К критике гегелевской философии права».

В диссертации проблема отношения между теорией и практикой представляется ему пока еще очень ограниченно, как «психологическая» проблема: «Таков психологический закон, что ставший в себе свободным теоретический дух превращается в практическую энергию и, выступая как воля из царства теней Амента, обращается против земной, существующей помимо него действительности».

Материалистическое ядро этого утверждения очевидно, ибо если «воля», соответственно «теоретический дух», «обращается против земной, существующей помимо него действительности», то речь при этом идет о действительности, существующей независимо и вне познающего субъекта.

Но так как философия и действительность рассматриваются здесь у Маркса еще отдельно друг от друга, так как Маркс не мог объяснить философию из действительности, материализм остается неполным. Хотя сама действительность характеризуется материалистически, однако в определении отношения философии к действительности виден еще идеализм.

Для истории философии предлагается здесь нечто очень интересное. Естественный и, в соответствии с оговоренными условиями, механистический материализм соединяется с идеалистической диалектикой Гегеля. Уже с начала этого соединения оказывается, что простое сложение этих двух философских направлений не может способствовать решению затронутой проблемы.

Философия опять отбрасывается действительностью к самой себе: «Однако сама практика философии теоретична». Но под «практикой» понималась вместе с тем «критика»: «Именно критика определяет меру отдельного существования по его сущности, а меру особой действительности – по её идее». В этом состоит, по Марксу, «непосредственное осуществление философии».

Маркс утверждает далее: «Однако это непосредственное осуществление философии по своей внутренней сущности полно противоречий…», философская система «низводится до абстрактной целостности». Отношение философской системы «к миру есть отношение рефлексии. Одушевлённая стремлением осуществить себя, она вступает в напряжённое отношение к остальному. Внутренняя самоудовлетворённость и замкнутость нарушены».

Но для Маркса немыслимо отбросить философию в сферу действия чисто теоретического: «То, что было внутренним светом, превращается в пожирающее пламя, обращённое наружу». При этом философия и мир растворяются друг в друге: «Таким образом, в результате получается, что в той мере, в какой мир становится философским, философия становится мирской, что её осуществление есть вместе с тем её потеря, что то, против чего она борется вне себя, есть её собственный внутренний недостаток»; с другой стороны – такое обоюдное растворение невозможно. Таким образом, по существу опять не дается решения проблемы: «что именно в борьбе она сама впадает в те ошибки, против которых она и борется, и что, лишь впадая в эти ошибки, она уничтожает их».

Из нарисованной Марксом картины видно, что для него мир и философия не могли быть приведены в соответствие друг с другом. Философия, очевидно, не соответствует миру, поскольку осуществление философии было «ее потерей», а не ее приобретением и поскольку философское становление мира не устраняло в мире существующих недостатков.

Так как философия и мир, соответственно действительность, непримиримы здесь по отношению друг к другу, ибо Маркс еще не знал, как можно объяснить философию из действительности, то так называемая объективная сторона философии и ее «субъективная сторона» стояли у него разрозненно, одна около другой.

Под субъективной стороной философии Маркс понимал «отношение осуществляющейся философской системы к её духовным носителям…» Поскольку объективная и субъективная стороны, теория и практика философии не связаны тесно друг с другом, в этом находит выражение, как говорил Маркс, всегда присущее «обоюдоострое требование: одно остриё направлено против мира, другое – против самой философии».

Однако обращает на себя внимание то, что Маркс не рассматривал описанные им такого рода отношения как незыблемые. Это вытекает из того, что он ставил перед философами и тем самым также перед самим собой следующую задачу: «Освобождая мир от внефилософского состояния, они в то же время освобождают самих себя от философии, которая в качестве определённой системы держала их в оковах». Таким образом, согласно Марксу, философия находится в процессе своего собственного развития и не может быть понята иначе, как освобождающаяся от той системы, под которой в первую очередь подразумевалась гегелевская система, которая ее «держала… в оковах».

В этой связи также очевидно, что дальнейшее развитие, избранное Марксом, не означало разрыва, а было направлено на решение выдвинутых здесь проблем, которые не могли быть решены ни с каких имевшихся к тому времени философских позиций.

Бесспорно, что отношение философии к действительности представляет основной вопрос самой философии.

В условиях того времени Маркс продвинулся так далеко, насколько это вообще было возможно, и сделал то, чего не смог сделать никто другой из младогегельянцев.

Маркс различал два направления в философии, и это различие было очень значительно. Хотя о разделении гегелевской школы на левых и правых гегельянцев говорил уже в 1837 году Давид Фридрих Штраус в своих полемических сочинениях, однако у Маркса это деление носит более общий характер, чем у Штрауса. Маркс определил эти два направления в философии как «позитивную философию» и «либеральную партию». «Действие» «позитивной философии» состояло в «попытке философствовать», следовательно, в «уходе философии в себя»; «действие» «либеральной партии» заключалось в том, что она держалась за «понятие и принцип философии» и занималась «критикой», следовательно, оно заключалось в «обращении философии вовне». Так как Маркс полагал, что оба эти направления, из которых возможность «реального прогресса» он признавал «содержанием» либеральной партии, вытекают из сущности философии, то путь к превращению критики из теоретической в практическую, то есть путь к преодолению точки зрения либеральной партии, надо искать в «понятии» и «принципе» философии. Но это было задачей будущего. А пока еще он причислял себя к либеральной партии.

О философах, которые пытались поставить себя вне этих двух направлений, Маркс говорил: «Понятно, что кроме того появляется откуда-то ещё масса второстепенных, назойливых, лишённых всякой индивидуальности фигур. Одни из них прячутся за спиной какого-нибудь философского великана прошлого; но вскоре из-под львиной шкуры становится виден осёл, жалкой пародией звучит плаксивый голос какого-нибудь новоиспечённого манекена в сравнении, например, с могучим, оглашавшим целые столетия, голосом Аристотеля, непрошенным органом которого этот манекен себя сделал; это напоминает немого, который захотел бы заменить недостаток речи огромным рупором. Или же какой-нибудь вооружённый двойными очками лилипут, стоя на минимальной точке posterius’а великана, с удивлением возвещает миру, какой поразительно новый горизонт открывается с этой его точки зрения, и делает смешные усилия доказать, что не в бурных порывах сердца, а в той плотной, массивной основе, на которой он стоит, найдена точка Архимеда, ??? ???, та точка опоры, на которой держится мир. Так появляются философы волос, ногтей, пальцев, экскрементов и тому подобные субъекты, которые должны представлять ещё худшие места в мистическом мировом человеке Сведенборга. Однако по существу своему все эти слизняки достаются на долю обоим упомянутым направлениям, входя в них как в свою стихию».

Эта полная, острая и критическая оценка философов-современников – как тех, кто непосредственно принадлежал к школе Гегеля, так и не принадлежавших к ней – была вызвана обострением борьбы, которое принес с собой 1840 год. Продолжавшееся с 1830 до 1840 год исключительное господство гегелевской философии, «эта победа по всей линии была лишь прологом междоусобной войны»[35], – писал Энгельс в 1886 году. Об этой междоусобной войне говорят все примечания. Идеологическая полемика внутри гегелевской школы была не чем иным, как выражением борьбы между консерватизмом и революционным демократизмом в области политики.

Маркс в этой борьбе с самого начала присоединился к позиции левого крыла. Он пытался создать и развить философию, соответствующую революционному движению, в которой были бы согласованы теория и практика.

Маркс высказал свои мысли и о задачах философской историографии; находясь еще под влиянием Гегеля, он, с другой стороны, стремится освободиться от этого влияния: «Задача философской историографии заключается не в том, чтобы представить личность философа, хотя бы и духовную, так сказать, как фокус и образ его системы, ещё менее в том, чтобы предаваться психологическому крохоборству и мудрствованиям. История философии должна выделить в каждой системе определяющие мотивы, подлинные кристаллизации, проходящие через всю систему, и отделить их от доказательств, оправданий и диалогов, от изложения их у философов, поскольку эти последние осознали себя. Она должна отделить бесшумно подвигающегося вперёд крота подлинного философского значения от многословного, экзотерического, принимающего разнообразный вид, феноменологического сознания субъекта, которое является вместилищем и двигательной силой этих рассуждений. В разделении этого сознания должны быть прослежены как раз его единство и взаимообусловленность. Этот критический момент при изложении философской системы, имеющей историческое значение, безусловно необходим для того, чтобы привести научное изложение системы в связь с её историческим существованием, – в связь, которую нельзя игнорировать именно потому, что это существование является историческим. Но в то же время она должна быть утверждена и как философская связь, – следовательно, должна быть развёрнута в соответствии со своей сущностью. Всего менее можно, основываясь только на авторитете и на искренней вере, признавать, что та или иная философия действительно является философией, – хотя бы этим авторитетом являлся целый народ и эта вера существовала в течение веков. Доказательство может быть дано лишь путём раскрытия существа этой философии; кроме того, каждый, кто пишет историю философии, различает существенное и несущественное, изложение и содержание; в противном случае ему приходилось бы только списывать, вряд ли даже приходилось бы переводить; ещё менее того он мог бы сказать своё слово или что-либо вычеркнуть и т.п. Он был бы лишь переписчиком копий.

Наоборот, вопрос следует формулировать так: каким образом в систему включаются понятия о личности, мудреце, боге, и каковы специфические определения этих понятий, как они развиваются из системы?»[36]

Здесь Маркс не только впервые указал на то, что история философии должна рассматриваться в качестве истории развития философии как науки, но он также осудил и тот метод, который под именем «феноменологии» был воскрешен в век империализма. Философия представляет собой «бесшумно подвигающегося вперёд крота подлинного философского значения», а не «многословного, экзотерического, принимающего разнообразный вид, феноменологического сознания субъекта».

Когда Маркс писал свою докторскую диссертацию, он был атеистом. «Доказательства бытия бога представляют собой не что иное, как пустые тавтологии, – например, онтологическое доказательство сводится к следующему: „То, что я действительно (реально) представляю себе, есть для меня действительное представление“, – это действует на меня, и в этом смысле все боги, как языческие, так и христианские, обладали действительным существованием. Разве не властвовал древний Молох? Разве Аполлон Дельфийский не был действительной силой в жизни греков? Здесь даже критика Канта ничего поделать не может. Если кто-нибудь представляет себе, что обладает сотней талеров, если это представление не есть для него произвольное, субъективное представление, если он верит в него, – то для него эти сто воображаемых талеров имеют такое же значение, как сто действительных. Он, например, будет делать долги на основании своей фантазии, он будет действовать так, как действовало все человечество, делая долги за счет своих богов. Наоборот, пример, приводимый Кантом, мог бы подкрепить онтологическое доказательство. Действительные талеры имеют такое же существование, как воображаемые боги. Разве действительный талер существует где-либо, кроме представления, правда, общего или, скорее, общественного представления людей? Привези бумажные деньги в страну, где не знают этого употребления бумаги, и всякий будет смеяться над твоим субъективным представлением. Приди со своими богами в страну, где признают других богов, и тебе докажут, что ты находишься во власти фантазий и абстракций. И справедливо. Если бы кто-нибудь принёс древним грекам какого-либо вендского бога, то он нашёл бы доказательство несуществования этого бога. Ибо для греков он не существовал. Чем какая-нибудь определённая страна является для иноземных богов, тем страна разума является для бога вообще – областью, где его существование прекращается».

Сама диссертация содержала обстоятельное исследование двух материалистических систем Демокрита и Эпикура, причем гегелевское понятие «самосознания» играло центральную роль. Главное достоинство диссертации состоит в том, что из груды искажающих и порочных интерпретаций и клеветы, принадлежащих особенно Цицерону и Плутарху, Маркс выкристаллизовал оригинальные взгляды Демокрита и Эпикура. В этом отношении данная работа до настоящего времени сохраняет свое научное значение.

Маркс, примыкая еще к гегелевской школе, значительно опередил всех гегельянцев. Проблемы, к решению которых он стремился, были сформулированы более научно, он по существу и обстоятельно рассматривал их. Постановкой вопроса об осуществлении философии и об отношении между осуществлением философии и ее представителями был сделан важный шаг в решении проблемы отношения теории и практики.

В сочинении «Вопрос централизации» (1842 год), которое осталось незаконченным, показывается, насколько правильная формулировка вопроса важна для ответа: «Как решение алгебраического уравнения уже дано, когда задача поставлена в ее наиболее ясных и точных соотношениях, точно так же можно ответить на любой вопрос, когда он представляет собой действительный вопрос. Сама мировая история не обладает другим методом, кроме того, как отвечать на старые вопросы постановкой новых вопросов…»[37]

Вопрос об отношении между теорией и практикой в условиях 1840 года еще не мог быть поставлен в его «наиболее ясных и точных соотношениях», это был вопрос, который только еще прояснялся для самого Маркса. Но в той мере, в какой он раскрывался Марксу, приближалась возможность ответа на него, пока, наконец, Маркс не дал на него ответ.