3. ЛЮБОВЬ  КО  ХРИСТУ

3. ЛЮБОВЬ  КО  ХРИСТУ

     Основа кенозиса, который начинается с сотворения мира и заканчивается смертью на кресте, есть Любовь Бога. Сдерживая Свое абсолютное всемогущество и этим ограничивая и уничижая Себя, нисходя на уровень тварного бытия и подчиняясь его законам, Бог как раз и являет Себя как Любовь. Более того: Любовь Бога проявляется только в кенозисе. Ведь пока Бог остается на трансцендентном уровне, в Своей абсолютной славе и во всемогуществе, Он совершенно нам недоступен и мы о Нем ничего не знаем. Именно этот смысл заложен в словах св. ап. Иоанна, когда он говорит, что «Бога не видел никто никогда» (Ин. 1, 18). Только тогда, когда Бог выходит из Своего безграничного света и славы, мы испытываем, что Он есть и что Он есть Любовь. Однако для этого выхода Бога из трансценденции есть только только один единственный путь – кенозис. Других путей нет. Уже само сотворение бытия есть, как говорилось, первый шаг на этом пути. Мы экзистируем только потому, что Бог постоянно дает нам это существование, а давая, постоянно ограничивает Свою абсолютную силу. И так как мы сотворены из любви к нам, то само наше существование постоянно свидетельствует о Боге как о Любви. Однако наряду с этим наше существование постоянно свидетельствует и о кенозисе Бога. Бог как Любовь раскрывается уже в самом акте творения, ибо здесь Он раскрывается как самоуничившийся и самоограничившийся Господь. И чем выше ступень кенозиса, тем ярче Бог являет Себя как Любовь.

      Величайшей ясности это явление Себя как Любви достигает, как говорилось, в Воплощении. Принимая образ раба, Бог настолько Себя ограничивает и настолько самоуничижается, что единственным обоснованием этого кенозиса может быть только любовь. В сотворении мира мы еще можем усмотреть признаки Божьего могущества. В Воплощении таких признаков нет. Здесь могущество Бога совершенно исключено, и Господь предстает таким же, как и мы все. Он принимает нашу земную судьбу и несет её – несет не как некую маскарадную маску, но как Свое естество. Он даже подчиняется законам этого естества. Сотворяя нас, Бог разделяет с нами и существование. Вочеловечившись, Он разделяет с нами и форму этого существования. Именно поэтому Бог становится для нас очень близким, настолько близким, что Он действительно становится нашим Богом, нашим в самом глубоком смысле этого слова. Все становится общим – блага и ценности. Это обобществление (communicatio bonorum), которое составляет сущность любви, в Воплощении достигает наивысшей степени: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного» (Ин. 3, 16) – отдал не для того, чтобы Он только жилсреди людей, но чтобы Сам Он истинным человеком был. Если Спасение есть соединение человека с Богом, то сущность Спасения составляет любовь, «потому что в любви,  как справедливо заметил С. Верховской, «совершается и завершается духовное единство. Христос всех спас, потому что всех соединил в Себе любовью; любовью же Своей к Отцу и Духу Он соединил всех в Себе с Богом. Царство Божие есть царство любви, и Христос есть его средоточие».[131]

     Величайшее же самоограничение и самоуничижение Бога происходит на третьей ступени кенозиса, а именно – в смерти. Бог умирает нашей смертью, чтобы преодолеть её в корне и таким образом даровать нам вечную жизнь (ср. Ин 11, 25-26) – жизнь не продленную на уровне естественного существования, но всю сразу как беспредельное настоящее. Умереть за другого есть величайший знак любви, ничто другое не может быть выше этой любви, ничто не может ее заменить. «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин 15, 13). Вочеловечение Логоса привело к тому, что человек стал другом Бога. Христос не называет Своих учениковрабами, «ибо раб не знает, что делает господин его»; это означает: раб не участвует в жизни своего господина, он не разделяет с ним ни его бытия, ни его дел. Христос называет Своих учеников друзьями, ибо Он сказал им всё, что слышал от Отца Своего; это означает: Он ввел их в Божественную жизнь, Он сделал эту жизнь общей: через Христа Бог поделился с человеком Своим содержанием (Ин 15, 14-15). Человек стал причастником Божественной жизни. Поэтому он не раб Бога, но Его друг. Христос умирает ради друга на кресте и этим выражает самую высокую – никогда неиссякаемую и никем недосягаемую – любовь к человеку, а через него и ко всему тварному миру.

      В византийском богослужении Восточной Церкви имеется множество определений Христа: царь, владыка, демиург, свет, заря, солнце и т. д. Однако самое употребимое, чаще других встречающееся определение Христа – Друг человеков (philanthropos, человеколюбец – А. М.). Этот эпитет, который так часто применяют для определения Христа, очень древний. Мы находим его уже в Послании к Диогнету, написанному во втором веке, автор которого, к сожалению, не известен. Автор Послания, основываясь на выше упомянутом утверждении св. ап. Иоанна, что Бога не видел никто никогда, говорит, что «доколе Он держал и сохранял в тайне премудрый совет Свой, казалось, что Он оставил нас и не имел о нас попечения. Но после того, как Он открыл чрез возлюбленного Сына Своего и объявил то, что было от века уготовано, – даровал нам вместе все: и быть участниками Его благодеяний, и видеть Его и действовать. Кто когда либо из нас ожидал этого?». Здесь автор Послания как раз и говорит о Боге, как о Друге человеков – Человеколюбце (philanthropos), подчеркивая «безпредельное человеколюбиие» Бога.[132] Византийское богослужение воспользовалось этим определением и применила его к Христу как личностному выражению Божьей любви. Христос есть Друг человеков, Который за них кладет Свою жизнь. В крестной смерти, как в высочайшей ступени кенозиса, становится очевидным беспредельное человеколюбие Бога.

     В этом отношении глубокий смысл имеет концепция Христа какединственно возможной теодицеи. Теодицея, как известно, означает оправдание Бога перед лицом зла. Ведь если зло свирепствует равно как в природе, так и в истории, то естественно возникает вопрос, как же может мир быть творением Бога и местом Его явления. Если бы Бог был, тогда зла не было бы, но так как зло в мире есть, то Бога нет. О том, что такой вопрос возникает знал уже и св. Фома Аквинский, исследуя нарекания в Его адрес. В наше время подобные нарекания особенно популярны и весьма болезненны, ибо они лежат в основе одного из видов атеизма, который носит названиеэкзистенционального атеизма. Этот атеизм основывается на практике зла (абсурд, ложь, пытки) и поэтому не может допустить существования Бога как Абсолютного Смысла, Истины и Счастья. Этот вид атеизма особенно распространился во французской экзистенциальной философии. Однако еще раньше, чем французские экзистенциалисты, вопрос существования Бога и сомнения по поводу Его существования высказывали русские нигилисты, которые искали Бога не столько умом, сколько сердцем, стремясь к личной с Ним встрече. Но зло преграждает путь к этой встрече.

     Это очень убедительно показывает Ф. Достоевский в своем романе «Братья Карамазовы» (1879-80). Иван Карамазов отрицает не само существование Бога как таковое, но нецелесообразность мира, отрицает потому, что мир наполнен страданиями безвинных существ, особенно детей. Именно страдание безвинного существа свидетельствует о бессмысленности мира, человек же не может принять и признать мира, который лишен смысла. Человек может и должен отрицать этот, лишенный смысла, мир. Возвращая обратно «свой билет на вход», полученный в момент рождения, Иван Карамазов так и поступает. Человек, отрицая лишенный целесообразности мир, тем самым отрицает его как Божье творение: ведь не может же бессмысленный мир быть творением Абсолютного Смысла. Не будучи Божьим творением, мир не свидетельствует нам о Боге, Его не являет и не раскрывает. Поэтому, хотя Иван Карамазов прямо и не отрицает существование Бога, но все же в своей установке по отношению к миру является настоящим атеистом.[133] Cтрадание безвинного существа не позволяет нам увидеть Бога – Любовь, а ведь Бог без любви, Бог, как чистый разум, невозможен. Если бы такой Бог – Бог без любви – и существовал бы, тогда человек был бы морально обязан Его отринуть и даже бороться с Ним, отвергая Его порядок. Подобного рода атеизм Достоевский считал очень веским и даже утверждал, что обнаружил его не в Западной Европе, а только в душе русского человека. В те времена это действительно было правдой. Сегодня же этот экзистенциальный атеизм распространился и в Западной Европе. Наряду с так называемым сциентическим[134] атеизмом, основой возникновения которого послужила точка зрения о бесполезности Бога для науки, экзистенциальный атеизм, основывающийся на абсурдности структуры мира, сегодня представляет наиболее распространившийся вид безбожия.[135]

     К экзистенциальному атеизму Восточная Церковь всегда относилась весьма серьезно, ибо в христианском мышлении Востока нет стереотипного подхода ко злу, что достаточно заметно в апологетических произведениях западных богословов. Русские религиозные философы смело признают, что «единственным серьезным аргументом атеизма является трудность примирить существование всемогущего и всеблагого Бога со злом и страданиями мира», ибо «если Бог - Пантократор присутствует во всяком зле и страдании, в войне и в пытках, в чуме и холере, то в Бога верить нельзя и восстание против Бога оправдано».[136] Вот почему в русской религиозной философии проблема теодицеи ставится значительно острее, нежели в западной философии. Дело в том, что эта проблема касается не чисто теоретического вопроса, но установки совершенно конкретного человека по отношению к основе и смыслу бытия. Поэтому Е. Трубецкой и говорит о дилемме: «Или в мире нет смысла и нет Бога, или же Бог должен явить свою победу в средоточии мировых страданий».[137] Иначе говоря, человек должен искать «того высшего Богоявления, которое одно может окончательно опровергнуть бессмыслицу жизни».[138]

     Явление Бога как абсолютного победителя в переполненном страданием мире восточные религиозные мыслители видят во Христе. Христос есть непререкаемое и неопровержимое оправдание Бога перед лицом зла. Идея Бога, Который низошел в мир, добровольно страдал, участвуя в страдании человека и космоса; идея страдающего Богочеловека есть единственная возможная теодицея, единственное убедительное оправдание Бога.[139] Ибо здесь Бог выступает не как мститель и судья, требующий восстановить Свою поврежденную славу, но как со-участник в страдании и в смерти, то есть как Любовь в полном смысле этого слова. Высочайшая степень кенозиса или крестная смерть Христа разрешает проблему безвинного существа, ибо Сам Творец становится принесенным в жертву безвинным Агнцем. Это и есть ответ Бога на вечный упрек в том, что Он допускает страдания безвинных существ. Да, Он допускает это, но не как царь, который «в пурпур облачившись» не видит в мире «нищеты и боли» и сердиться на то, что люди, «яростно кричащие в гумне», разрушают «гармонию миру».[140] В этом своем стихотворении Путинас совершенно не доказателен, ибо Бог Сам включается в безвинное страдание, принимает его и претерпевает до самого конца. Ночью в Гефсиманском саду Христос умолял Небесного Отца Своего, дабы миновала Его чаша сия (ср. Мф. 26, 39), и это есть неоспоримое докозательство того, что всё Его человеческое естество восстовало против уготованного страдания точно также, как и естество всякого другого человека, и что Его ужас перед лицом этого страдания был велик. Однако Христос подчинился воле Отца и испил чашу страданий до дна. Таково было решение проблемы зла Богом.

      Зло, как полный негатив и небытие, в сущности не может иметь никакоготеоретического решения. Ведь позитивно решить какой-либо вопрос означает познать его содержание и установить связь между этим содержанием и другими содержаниями. Но ведь зло не имеет никакого содержания. Оно есть отсутствие содержания, его отрицание, его разрушение. Оно потому и не может быть познано, что в нем ничего, что можно познать.[141] Вот почему Христос в Своем учении не дал нам никакого теоретического решения страдания и зла. Однако Он дал нам экзистенциальное решение, которое кроется в готовности вытерпеть зло до конца во всякой ситуации. Христос принял смерть, это крайнее проявление зла, и позволил ей разрушить Свою жизнь, жизнь, как высочайшее земное благо. Таким образом Он оказался в таком положении, когда зло неистовствует во всей своей свирепости. Однако Христос, хотя и противился – «начал скорбеть и тосковать» (Мф. 26, 37) – вытерпел в этом положении и так преодолел смерть. Это преодоление было не теоретическим, которое находит выражение в какой-то формуле, оно выразлось в конкретном экзистенциальном поступке перед лицом зла. Поэтому С. Франк и говорит, что Христос Своей жертвой соединил грешный и страдающий мир с Богом.[142] Мир после Христа страдает вместе с Богом и в Боге. Теперь безвинные страдания есть не что иное, как со-участие в страдании Христа; именно поэтому они обладают искупительной ценностью и значением. Также как Христос соединил Свое страдание с страданием тварного мира, так теперь и тварный мир соединяет свое страдание с искуплением Христа и становится со-участником этого искупления.[143] Вот почему после Христа безвинное страдание свято; в нем нет того древнего фатализма и трагичности, которые так заметны в греческих трагедиях. Вне сомнения, что и после Христа страдание осталось таким же, каким оно и было – ужасным и жестоким в своем психофизическом аспекте. После Христа тяжелая ответственность ложится на плечи всех тех, кто это безвинное страдание вызывает или усугубляет. Однако само страдание, как таковое, уже утратило свою бессмысленность. После Христа оно приобрело удивительный смысл, оно стало способом распространения спасительного подвига Христа, со-участием в Его подвиге любви.

      Вот почему сегодня Христос предстает перед нами как Истинная Теодицея, то есть, как оправдание Бога перед лицом зла. Сегодня уже никто не может упрекнуть Бога в том, что Он ищет прибежища в Своей бесконечной славе и оставляет мир наедине со своими страданиями. Перед лицом страдающего и умирающего Христа этот упрек теряет всякий смысл. После Христа уже невозможно безвинное страдание считать основанием для отрицания существования Бога или бунта против Его господства.

      Отсюда вытекает весьма важный вывод: екзистенциальный атеизм, рожденный практикой зла, после Христа утрачивает основу. После Христа возможен только сциентический атеизм, то есть такой атеизм, когда разум не находит в бытии Бога или не нуждается в Нем для осмыслении бытия. Однако совершенно невозможен такой атеизм, который отвергает Бога, исходя из гипотезы, что Он бессердечный владыка, нелюбящий людей и именно поэтому позволяющий им безвинно страдать и погибать. Прометеевский бунт против жестокосердного и не знающего, что значит быть рабом, Бога, в чем упрекает Зевса греческий Прометей, пред лицом Христа выглядит чистой нелепостью. Ведь именно во Христе осуществилось пророчество Прометея, что Бог «смягчится» и «смирится».[144] Царство Божие, которое провозгласил Христос и которое сегодня строит на земле Церковь, есть Царство не силы, но «справедливости, любви и мира» (Префация праздника Царя Христа[145]); это тот Отчий дом, в который возвращается блудный сын и где его с великой радостью и прощением принимает Отец (ср. Лк. 15, 17-20). Поэтому сущностной чертой религии, учрежденной Христом, является не господство, но служение. Вне сомнения, господство тоже нуждается в служении, но в служении одностороннем – другой служит мне. Таким образом, вопрос Достоевского, почему другой человек, такой же, как и я образ Божий, должен мне служить, совершенно правомочен. Ответ на этот вопрос однозначен: ни один человек не заслуживает того, чтобы другой ему служил. Служение может быть только взаимным: все служат друг другу. И только это взаимное служение согласуется с человеческим достоинством и благородством.

      Пример такого служения, как выражения человеческого существования, дал Христос, когда Он, преклонившись перед Своими учениками, умыл им ноги. «Вы называете Меня Учителем и Господом, и правильно говорите, ибо Я точно то. Итак, если Я, Господь и Учитель, умыл ноги вам, то и вы должны умывать ноги друг другу» (Ин. 13, 13-14). Здесь Христос не отрицает Своей власти Учителя и Господа, Он даже подчеркивает эту власть, говоря, что Он, Господь и Учитель, умыл им ноги. Христос Бог преклонился перед человеком и этим явил Себя как Любовь, сущность которой ведь и составляет полное отдание себя другому, чему не препятствует даже абсолютное божественное могущество. То же самое произошло и на Елеонской горе, когда Христос подчинился служителям от иудейских первосвященников. И это было вызвано не бессилием, ибо прежде Он явил перед ними Свою силу. Услышав признание Иисуса, что Он есть Тот, Которого они ищут – «это Я», – сказал Он, «они отступили назад и пали на землю» (Ин. 18, 6). И здесь Христос тоже не опроверг Своей Божественной силы. Однако Он её органичил и не позволил ей действовать. Поэтому смешным кажется рвение св. ап. Петра, когда тот извлекает свой меч и ударяет им «раба первосвященникова» (Мф. 26, 51), ибо можно подумать, что Христос действительно нуждается в земной силе. Ведь достаточно было только одного Его возгласа, и Отец небесный предоставил бы Ему «более, нежели двенадцать легионов ангелов» (Мф. 26, 53). Однако «как же сбудутся Писания, что так должно быть?» (Мф 26, 54). То есть: как в таком случае Христос искупил бы мир? Насилием? Но ведь это нелепость. А если по добровольному согласию человека и общим деланием? Но ведь сотрудничество включает и несогласие, и отвержение, и поимку, и распятие. Поэтому Христос Спаситель мог явиться в мир только как Агнец, а не как Владыка, несмотря на то, что в Себе Он нес всю власть – небесную и земную. Но Он ограничил Свою силу и подчинился «власти тьмы» (ср. Лк. 22, 53). Могущество Бога совершенно явственно ощущается на каждой ступени Его кенозиса. И чем глубже степень кенозиса, тем сильнее это могущество ограничивается. В служении Христа человеку вплоть до Его подчинения смерти это ограничение достигает высочайшей степени. Но именно так Христос разрушает языческое переживание Бога как бесчувственного тирана и являет Его как беспредельную Любовь.

      В этом и кроется объяснение того, почему Христос так глубоко потрясает душу восточного христианина, почему Он, по словам Достоевского, становится единственной любовью русского народа. Ведь ответить на кенозис Христа можно только любовью: «Будем любить Его, потому что Он прежде возлюбил нас» (1 Ин. 4, 19). До тех пор, пока Бог открыто не показывал Своей любви к людям, они не могли любить Его. Правда, они благодарили Его и дрожали от страха, видя проявления Его силы, но «боящийся несовершенен в любви», ибо «в любви нет страха» (1 Ин. 4, 18). Человек любит Бога всем сердцем только тогда, когда обращается к Нему ведомый не страхом и даже не благодарностью, но дружелюбием. Однако это дружелюбие и тем самым подлинная любовь человека к Богу требует, чтобы Бог первым явил Свою любовь к человеку, чтобы Он отдал Себя человеку, с ним объединился, как того просит сама сущность любви. Все это осуществилось во Христе. Христос есть откровение величайшей любви Бога к человеку, поэтому человек и отвечает на это откровение своей любовью ко Христу. Кенозис Христа есть то пламя, которое в сердце человека зажигает любовь. «Мы благоговеем перед тем величайшим самоуничижением, какое добровольно принял на Себя страдавший за нас Христос. Мы знаем Господа, как Царя неба и земли… Одновременно с этим Он переносит поношения, клевету и гонения от Своих врагов. И до крайних глубин самоуничижения Он доходит в последние дни Своего земного подвига, когда оплеванный, израненный, поруганный, прибивается ко кресту».[146]

      Именно самоуничижение Христа глубоко впечатляет чуткую восточную душу, которая, возможно, лучше, нежели высокомерная западная душа, понимает смысл кенозиса и вместе необходимость ответить на любовь Христа любовью. Во Христе кенозис Бога ощущается особенно ярко, и именно поэтому Христос становится непреложной любовью восточной христианской души. Даже русские нигилисты и атеисты, отрицающие Бога и смысл жизни, не смогли вырвать Христа из своего сердца. Вспомним хотя бы только одного Кириллова, героя Достоевского из его романа «Бесы» (1871) – этого последовательного и строгого безбожника, который все-таки зажигает лампаду перед иконой Христа и самого Христа считает «высшим на всей земле», какого «не было ни прежде ни после» и «не будет такого же никогда».[147] Этот пример – превосходное указание на отношение восточного человека со Христом. Восточный человек не может полностью отвергнуть Христа, он не может забыть о Нем, ибо Христос всегда предстоит перед ним как воплощение великой, бескорыстной, жертвенной любви.

      Вот почему Восточная Церковь считает величайшим страданием, которое только может причинить человек Христу, не страдание плоти, вызванное нанесением ударов, возложением тернового венка, распятием, и даже не богохульство и не клевету наивных людей, но отречение от любви, которое всегда может превратиться в предательство. Поступок Иуды– вот что интересует восточное богословие и страшит восточное благочестие. В богословии Восточной Церкви постоянно обсуждается вопрос, что означает то, что один из апостолов Иисуса, то есть один из тех, кто был Им призван и облечен доверием, предназначение которого состояло в строительстве Царства Божьего на земле, Его оставляет. Оставляет не по причине каких-то разногласий во взглядах и в способе действия или каких-то сугубо личных вещей – нет. Иуда коварно предает Его ради денег. До какой же степени подлости должно дойти сердце, чтобы отважиться на такой поступок? Какая тайна кроется в этом Иудином поступке? Какое место он занимает в замысле Божьем? Как этот поступок согласуется с призванием человека быть вечно счастливым? Как его совместить с человеческой свободой в связи с Богом и самим собой? – Вот вопросы, которые предательство Иуды вызывает в сознании восточного богослова и на которые он активно ищет ответа.[148]

      Тоже самое происходит и с Восточным благочестием. В прославлении Христа это предательство играет весьма заметную роль. В византийских богослужениях Великого Четверга и Великой Пятницы Восточная Церковь очень мало говорит о конкретных страданиях Христа на протяжении всего Его пути на Голгофу, то есть о всем том крестном пути, который прошел Спаситель в эти дни. Зато о предательстве Иуды здесь говорят постоянно, особенно на утреннем богослужении Великого Четверга и в антифонах Великой Пятницы. Мотив предательства, наряду с мотивами мистического пира, самоуничижения и смерти, красной нитью проходит через все богослужение этих дней. С огромным волнением Восточная Церковь говорит о поступке Иуды, как о величайшем злодеянии. Отречься от любви ко Христу, предать Его не было абсолютно никакого, ни малейшего, основания, даже если предположить, что это было вызвано только самовнушением, ошибкой, недоразумением, порожденным человеческой слабостью. «Кий тя образ, Иудо, предателя Спасу содела, – спрашивает Восточная Церковь в Великую Пятницу – еда от лика тя апостольска разлучи; еда дарования исцелений лиши, еда со онеми вечеряв, тебе от трапезы отрину; еда иных ноги умыв, твои же презре?» (Утреня, Седален, глас 7).[149] На все эти вопросы Иуда должен ответить отрицательно: Христос не сделал абсолютно ничего такого, что могло бы оскорбить сердце Иуды, попрать его достоинство, унизить его как человека. Любовь Христа к Иуде была безупречна и ничем не омрачена. Так что же побудило его отречься от любви к своему Учителю и Господу? Как мог он предать Христа, Который недавно умыл ему ноги, Который преклонился перед ним – не только как человек, но и как Бог? Восточное благочестие не находит для этого потупка никакого оправдания и поэтому переживает его как ужасающее злодеяние, глубоко потрясающее душу всякого человека.

      Но не только Иуда не имел никаких оснований для предательства Христа. Ни один человек не имеет ни малейшего основания для отречения от своей любви к Спасителю. Восточная Церковь претерпевает и критику и открытые нападки в свой адрес, ибо знает, что человеческое ее начало грешное и поэтому раскаяние в совершенных ошибках необходимо. Но она не допускает никакой критики по отношению ко Христу. Тот, кто отрекается от своей любви ко Христу, грешит пред Ним как Другом человеков, обнаруживая свою глубокую духовную испорченность. Ведь предать Христа значит отвергнуть Его как Спасителя и тем самым погубить самого себя: «Днесь Иуда оставляет Учителя, и приемлет диавола, ослепляется страстию сребролюбия, отпадает Света омраченный» (Антифон 4-й, глас 5), – поет Восточная Церковь в Великую Пятницу.[150] Поэтому, когда советский писатель Демьян Бедный (1883-1945) попытался в своих произведениях изобразить Иуду как революционера, а его предательство представить как бунт пролетариата,[151] этим он никого не убедил, даже самих коммунистов: никто в России не мог считать Иуду героем и видеть в нем одного из основоположников пролетариата. В сознании русского народа Иуда был и остается предателем – и больше никем. Сегодня даже советские писатели к таким нелепостям не прибегают, ибо никакое возвеличение Иуды не умалит его поступока, который навсегда останется тайной беззакония.

      В Великий Четверг в литургии св. Василия Восточная Церковь вместо херувимской песни поет тропарь, в котором говорится: «Вечери Твоея тайныя днесь, Сыне Божий, причастника мя приими: не бо врагом Твоим тайну повем, ни лобзания Ти дам яко Иуда, но яко разбойник исповедаю Тя: помяни мя, Господи во Царствии Твоем».[152] В этих словах нашло глубокое отражение отношение восточного христианина ко Христу. Человек может стать злодеем – грешником, но он не должен становится предателем. Не Магдалина и не злодей страшат Восточную Церковь, но Иуда. Магдалина пала на колени у ног Христа, обливала их слезами и утирала своими волосами и мазала миром (ср. Лк. 7, 37-38); злодей просил Христа помянуть его во Царствии Своем (ср. Лк. 23, 42); Иуда же умер смертью самоубийцы, отвергнутый всеми и отпавший от Бога (ср. Мф. 27, 4: «что нам до того? смотри сам»; Лк 22, 48: «Иуда! целованием ли предаешь Сына Человеческого?»). Ответить на кенозис Христа, на это выражение высочайшей любви к нам, предательством значит поступить действительно демонически, а ведь демонизм влечет за собой уничтожение, как естественный результат бессмыслицы и беззакония. Именно этого страшится Восточная Церковь, предаваясь размышлениям об этом в дни Христовой муки.

      Ни один человек не может равнодушно относиться к любви Христа, ибо ни один человек не может быть безразличен к Его кенозису. Страдающего и умирающего за нас Христа мы можем или любить, несмотря на наши многочисленные моральные проступки (случай Магдалины), или Его предать (случай Иуды), даже и не получив за это ни одного сребренника. Но не ответить любовью на Величайшую Любовь уже есть предательство последней. Поэтому Христос живет в современной истории как разделяющий меч (ср. Мф. 10, 34-37) – главное не Его учение и не нравственные требования, но Его Личность, которая требует от нас личного ответа и разделяет любящих Его и отрекшихся от Него.