Многочисленные разумы Марвина Минского

Многочисленные разумы Марвина Минского

Самый оригинальный мистик из всех — это Марвин Минский (Marvin Minsky) . Минский был одним из основателей искусственного интеллекта; он утверждает, что мозг — это не что иное, как сложная машина, свойства которой могут быть скопированы компьютерами. Перед моей встречей с ним в Массачусетском технологическом институте коллеги предупредили меня, что он может быть капризным, даже враждебным. Если я не хочу, чтобы интервью было сорвано, не следует прямо спрашивать его о сокращении успехов в области создания искусственного интеллекта или его собственных частных теориях разума. Один его бывший соратник просил меня не обращать внимания на любовь Минского к оскорбительным высказываниям. «Спросите его, что именно он имеет в виду, и если он не повторит одно и то же три раза, то вам не следует это использовать», — убеждал меня бывший коллега Минского.

Когда я встретился с Минским, он был довольно раздраженным, но это состояние, казалось, было присуще ему постоянно. Он неустанно ерзал, моргал, подрыгивал ногой, передвигал вещи на своем столе. В отличие от многих известных ученых он создавал впечатление, будто рождает идеи из ничего, а не черпает их целиком из памяти. Довольно часто он язвил.

— Я тут болтаю о пустяках, — пробормотал он после быстрого выступления о том, как подтвердить модели разума. Его речь состояла из отдельных коротких предложений[129].

Даже его внешность была странноватой. Большая, круглая голова казалась полностью лысой, но на самом деле на уши и затылок спадали светлые и прозрачные, как оптическое волокно, волосы. Он был подпоясан плетеным ремнем, который не только поддерживал брюки, но еще и сумку, и небольшой футляр для кусачек с заменяемыми насадками. С животиком и слегка азиатскими чертами лица он напоминал Будду, реинкарнированного в гиперактивного хакера.

Казалось, что Минский не может или просто не хочет долго находиться в одном и том же эмоциональном состоянии. Вначале, как и предсказывали, он оправдал свою репутацию ворчуна и архиредукциониста. Он выразил презрение к тем, кто сомневался, что компьютеры могут обладать сознанием. Сознание — это тривиальный вопрос, сказал он.

— Я решил его, и я не понимаю, почему люди меня не слушают.

Сознание — это просто тип короткой памяти, «низкосортная система для ведения счетов». Компьютерные программы, такие как LISP, которые имеют свойства, помогающие восстановить их этапы обработки данных, «очень сознательны», более, чем люди с их жалко мелкими банками памяти.

Минский назвал Роджера Пенроуза трусом, который не может принять, что реальность в целом может быть объяснена законами физики, и поднял на смех гипотезу Джералда Эдельмана как теорию обратной связи. Минский пренебрежительно отозвался даже о Лаборатории искусственного интеллекта Массачусетского технологического института, которую сам основал и в которой мы с ним встречались.

— В настоящее время я не считаю ее серьезным исследовательским учреждением, — объявил он.

Однако когда мы бродили по лаборатории в поисках места проведения лекции об играющем в шахматы компьютере, произошла метаморфоза.

— Разве здесь не должна проводиться лекция о шахматах? — спросил Минский у группы исследователей, болтавших в комнате отдыха.

— Она была вчера, — ответил кто-то.

Задав несколько вопросов о лекции, Минский рассказал об истории играющих в шахматы программ. Минилекция превратилась в воспоминания о друге Минского Айзеке Азимове, который только что умер. Минский рассказал, как Азимов, введший в широкое употребление термин «робот» и исследовавший метафизические осложнения в своей научной фантастике, всегда отклонял приглашения Минского посмотреть на роботов, создаваемых в Массачусетском технологическом институте, из страха, что на его воображение «будет давить скучная реальность».

Один из исследователей, находившихся в комнате отдыха, заметив, что у него с Минским одинаковые кусачки, вынул свой инструмент из футляра и в мгновение ока поставил насадку на место.

— Защищайтесь! — воскликнул он.

Минский, улыбаясь, достал свое оружие. Он и тот, кто бросил ему вызов, несколько раз сделали выпады в сторону друг друга со своими кусачками, напоминая панков, практикующихся с выкидными ножами. Минский комментировал и разносторонность, и — важный для него момент — ограниченность кусачек: его собственные несколько раз зажали его во время маневров.

— А сами собой они могут разобраться? — спросил кто-то.

Минский и его коллега обменялись улыбкой понимающих друг друга людей при этой отсылке к фундаментальной проблеме роботехники.

Позднее, возвращаясь в кабинет Минского, мы встретили молодую кореянку на большом сроке беременности. Она писала диссертацию и должна была на следующей день сдавать устный экзамен.

— Нервничаете? — спросил Минский.

— Немного, — ответила она.

— Не следует, — сказал он и нежно приложился лбом к ее лбу, словно пытался передать ей часть своей силы.

Наблюдая за этой сценой, я понял, что существует несколько Минских.

Так оно и должно быть. Разнообразие является центральным во взгляде Минского на разум. В книге «Общество разума» (The Society of Mind, 1985) он утверждает, что мозг содержит много разных, высокоспециализированных структур, которые возникли, чтобы решать различные проблемы[130].

— У нас есть много видов обучающих машин, — объяснял он мне, — каждая из которых возникла для исправления технических недостатков или для адаптации других машин к проблемам мышления.

Поэтому маловероятно, что мозг может быть сведен к определенному набору принципов или аксиом, «потому что мы имеем дело с реальным миром вместо математического, который определяется аксиомами».

Если искусственный интеллект не оправдал ранние прогнозы, сказал Минский, то это произошло потому, что современные исследователи уступили «зависти физики» — желанию свести сложности мозга к простым формулам. Такие исследователи, к неудовольствию Минского, не смогли внять его посланию о том, что разум имеет множество разных методов, помогающих справляться даже с единичной, относительно простой проблемой. Например, кто-то, у кого сломался телевизор, вначале, вероятно, рассмотрит проблему как чисто физическую. Он проверит, та ли программа включена или вставлена ли вилка в розетку. Если это не сработает, человек может попытаться отдать телевизор в ремонт, таким образом превратив проблему из физической в социальную — как найти кого-то, кто может починить телевизор быстро и дешево.

— Вот урок, который я не могу внушить этим людям, — сказал Минский о своих коллегах, занимающихся искусственным интеллектом. — Мне кажется, что проблема, которую мозг в большей или меньшей степени решил, — это как организовать различные методы для работы, когда отдельные методы слишком часто не срабатывают.

Единственный теоретик, который, кроме него, на самом деле уловил сложность разума, мертв, сказал Минский.

— У Фрейда на сегодняшний день лучшие после меня теории того, что требуется для создания разума.

По мере продолжения интервью упор Минского на разнообразие принял метафизический и даже моральный оттенок. Он считал, что в проблемах его области — и науки в целом — виновато то, что он назвал «принципом инвестиций». Он определил его как склонность людей продолжать делать что-то, что они научились делать хорошо, а не переходить к новым проблемам. Повторение или, скорее, всецелая приверженность чему-то одному, казалось, наводит на Минского ужас.

— Если есть что-то, что вам очень нравится, — утверждал он, — то вам следует смотреть на это не как на то, что делает вам хорошо, а на тип рака мозга, поскольку это означает, что некая малая часть вашего разума решила, как отключить все остальное.

Причина, по которой Минский освоил столько наук за время своей карьеры — он разбирается в математике, философии, физике, неврологии, роботехнике и информатике, а также написал несколько научно-фантастических книг, — заключается в том, что он научился наслаждаться «чувством неловкости», порождаемым тем, что приходится учить нечто новое.

— Это так стимулирует, когда ты не можешь что-то сделать. Это редкий опыт, который надо ценить. Он не продлится долго.

В детстве Минский был необыкновенно музыкальным ребенком, но в конце концов решил, что музыка — это скучно.

— Я думаю, что люди любят музыку потому, что она подавляет мысль — неправильный тип мысли, — а не порождает мысль. — Минский до сих пор время от времени пишет «в стиле Баха» — у него в кабинете стоит электронное пианино, — но он пытается подавлять в себе эти порывы. — На определенном этапе я должен был убить в себе музыканта, — сказал он. — Время от времени он проявляется вновь, но я расправляюсь с ним.

Минский не терпит тех, кто утверждает, что разум является слишком тонкой штукой, чтобы понять его.

— Посмотрите, до Пастера люди говорили: «Жизнь отлична. Ее нельзя объяснить механически». Это то же самое.

Но окончательная теория разума, подчеркнул Минский, будет гораздо более сложной, чем окончательная теория физики, которая, как он считает, тоже достижима. Вся физика частиц может быть сведена до страницы уравнений, сказал Минский, но чтобы описать все компоненты разума, потребуется гораздо больше места. В конце концов, посмотрите, сколько потребуется, чтобы точно описать автомобиль или даже просто свечу зажигания.

— Потребуется книга достаточно большого объема, чтобы объяснить, как следует сплавить ее с керамикой, чтобы она не давала перебоев в работе.

Минский сказал, что истинность модели разума может быть продемонстрирована несколькими путями. Во-первых, машина должна быть в состоянии повторить человеческое развитие.

— Машина должна быть способна начать как ребенок и расти, смотря фильмы и играя в игрушки.

Более того, по мере совершенствования технологий ученые смогут определить, подтверждает ли модель нервные процессы, идущие в живых людях.

— Мне кажется идеально разумным, что, после того как вы получили мозговой сканер с разрешением в один ангстрем (одна десятимиллиардная метра), вы сможете увидеть каждый нейрон в чьем-то мозгу. Вы будете смотреть это 1000 лет и скажете «Ну, мы точно знаем, что происходит, когда этот человек говорит „синий"». Люди проверят это поколениями и поймут, что теория правильна. Когда ничто не идет неправильно — это конец.

Если люди постигнут окончательную теорию разума, спросил я, то какие останутся границы для исследования науки?

— Почему вы задаете мне этот вопрос? — спросил Минский. — Беспокойство по поводу того, что ученым нечем будет заниматься, безосновательно. Остается широкое поле деятельности, — сказал он.

Мы, люди, вполне можем приближаться к нашим границам, как ученые, но когда-нибудь мы создадим машины, гораздо более умные, чем мы, которые смогут продолжать делать науку. Но это будет машинная наука, а не человеческая, заметил я.

— Другими словами, вы — расист, — сказал Минский, а его огромный выпуклый лоб побагровел.

Я поискал на его лице следы иронии, но не нашел. — Я думаю, что для нас важно вырасти, — продолжал Минский, — а не оставаться в нашем теперешнем глупом состоянии. Мы, люди, — добавил он, — просто шимпанзе в одежде.

Наша задача, по его мнению, не сохранить текущие условия, а развить, создать существа лучшие и более разумные, чем мы.

Но Минский, что удивительно, был в затруднении относительно типа вопросов, в которых эти гениальные машины могут быть заинтересованы. Повторяя Дэниела Деннетта, Минский довольно нерешительно предположил, что машины могут попытаться понять себя по мере того, как они будут развиваться в более комплексные существа. Казалось, что он с гораздо большим энтузиазмом обсуждал возможность превращения человеческих личностей в компьютерные программы, которые затем можно ввести в машины. Минский видел этот ввод как путь заняться исследованиями, которые он обычно считал слишком опасными, такими как прием ЛСД или погружение в религию.

— Я рассматриваю религиозный опыт как очень рискованное дело, потому что это может быстро разрушить мозг, но если бы у меня была запасная копия…

Минский признался, что хотел бы знать, что чувствовала Йо-Йо Ма, великая арфистка, когда играла, но он сомневался, возможен ли такой опыт. Для того, чтобы разделить опыт Йо-Йо Ма, объяснил Минский, ему потребуется обладать всей памятью Йо-Йо Ма, ему потребуется стать Йо-Йо Ма. Но став Йо-Йо Ма, подозревал Минский, он перестанет быть Минским.

Удивительно, что Минский сделал это признание. Как литературные критики, которые заявляют, что единственной истинной интерпретацией текста является сам текст, Минский подразумевал, что человек не поддается упрощению: любая попытка превратить человека в абстрактную математическую программу — последовательность единиц и нулей, которые можно записать на диск и передать с машины на машину или соединить с другой программой, представляющей другого человека, — может разрушить суть человека. Интуитивно Минский предполагал, что проблема «откуда я знаю, что у тебя есть сознание» не разрешима. Если никакие две личности никогда не могут быть полностью соединены, то и загрузка невозможна. Фактически, весь искусственный интеллект, если интеллект определяется человеческими терминами, может быть ошибкой.

Минский, несмотря на свою репутацию яростного редукциониста, на самом деле является антиредукционистом. В своем роде он даже больше романтик, чем Роджер Пенроуз. Пенроуз питает надежду, что разум может быть сведен до простой квазиквантовой хитрости. Минский настаивает, что никакое подобное сведение невозможно, потому что разнообразие — это суть разума, всех разумов, как людей, так и машин. Отвращение Минского к всецелой приверженности чему-то одному, простоте, отражает, я думаю, не только научное суждение, но и что-то более глубокое. Минский, как Пауль Фейерабенд, Дэвид Бом и другие великие романтики, кажется, боится Ответа, открытия, которое положит конец всем открытиям. К счастью для Минского, маловероятно, что такое открытие появится в неврологии, поскольку любая полезная теория разума, вероятно, будет ужасно сложна, как он понимает. К несчастью для Минского, учитывая всю сложность, также кажется маловероятным, что он или даже его внуки будут свидетелями рождения машин, полностью соответствующих человеку. Если мы когда-нибудь и создадим умные, автономные машины, они конечно будут отличаться от нас, как «Боинг-747» от ласточки. И мы никогда не сможем быть уверены, что у них есть сознание, точно так же, как никто из нас не знает, есть ли сознание у другого.