Глава V Человек-машина

Глава V

Человек-машина

Вопреки утверждению некоторых его интерпретаторов не в человеке видит Ламетри ключ к пониманию окружающего нас мира, а, напротив, исходя из знаний о различных областях этого мира, он исследует человека, выясняет его место на «лестнице природы».

Регулярный характер питания, дыхания, размножения растений, говорит философ, обеспечивается особыми образованиями; называя их перипатетическим термином «растительная душа», он лишь подчеркивает, что это — часть тела растения, управляющая «всем механизмом размножения, питания и роста» (2, 78). Указывая, что саморегуляция многих жизненных процессов имеет место и у растений, и у животных, Ламетри выдвигает гипотезу (подтверждаемую современной наукой), что в обоих случаях эту саморегуляцию осуществляют аналогичные образования «чисто материального характера»; они лишены способности чувствовать и могут в обоих случаях называться «растительной душой».

Резко выступая против взгляда, что животные лишены способности чувствовать, Ламетри вслед за Монтенем и Бейлем заявляет, что с таким же основанием можно было бы отрицать способность чувствовать у людей: «…я не имею иных доказательств чувств других людей, кроме знаков, которые они мне подают» (там же, 74), но не менее красноречиво говорят о чувствах животных знаки, подаваемые ими. С другой стороны, поведение ребенка, еще не научившегося говорить, показывает, что его переживания ничем не отличаются от чувств животного. Говоря о «смехотворности» «нелепой теории», что «животные — простые машины», Ламетри публикует специальную работу «Животные— большее, чем машины». Дидро дословно повторял Ламетри, когда четверть века спустя писал о животном: «Станете ли вы утверждать вместе с Декартом, что это — простая машина подражания? Но над вами расхохочутся малые дети, а философы ответят вам, что если это машина, то вы — такая же машина» (16, 150).

Изучая труды исследователей анатомии мозга животных и человека Уиллиса, Ланчизи, де ла Пейрони, Ламетри констатирует, что органом, посредством которого животное воспринимает впечатления из внешнего мира и само на них реагирует, является известная часть мозга («чувствующая душа»). «Множество опытов показало нам», что животное воспринимает ощущения «в мозгу, так как, когда эта часть тела значительно повреждена, животное лишается чувств, способности различать и познавать. Все части тела, находящиеся выше ран и перевязок, сохраняют связь между собой и мозгом; чувствительность теряется ниже, между перевязкой и конечностями» (2, 80). Впечатления, полученные из внешнего мира, передаются по нервам от органов чувств в мозг, и по нервам же передается от мозга толчок, приводящий в движение какую-то часть тела, если движение совершается произвольно.

Чем беднее мир чувств животного, чем менее оно понятливо, тем меньше его мозг. На низшей ступени этой лестницы находятся насекомые (к ним в XVIII в. относили всех беспозвоночных), выше — рыбы, затем — птицы, четвероногие и, наконец, человек. «В общем и целом форма и строение мозга у четвероногих почти такие же, как у человека… лишь с той существенной разницей, что у человека мозг в отношении к объему тела больше, чем у всех животных, и притом обладает большим количеством извилин» (там же, 203). Философ отмечает два наблюдения Уиллиса: что существует большое сходство между мозгом птиц, щенят и детей и что одна часть мозга, очень развитая у человека, последовательно уменьшается у обезьяны и ниже ее стоящих животных.

Нервные волокна, пишет Ламетри, — это трубочки, содержащие идущие один за другим шарики и нервный сок; и то и другое он именует «животными духами». Когда орган чувства испытывает воздействие извне, толчок поступает в окончание нервного волокна, прикрепляющегося к этому органу. В нервном волокне при этом «первый шарик с той же быстротой, с какой он получил толчок, должен передать его последнему и, так сказать, вталкивать его в душу, пробуждающуюся при этом ударе молотка и получающую более или менее сильные впечатления в зависимости от силы получаемого ею толчка» (там же, 86). Когда же толчок посредством «животных духов» (шариков), «скачущих галопом при малейшем указании воли», передается от мозга («души») к частям тела, животное совершает телодвижения.

Механицизм такой трактовки нервной деятельности бросается в глаза, но в XVIII в. иной трактовки не могло и быть.

Следуя выдвинутой Декартом идее рефлекса, Ламетри пытается нащупать анатомо-физиологические основы нервной деятельности, общие для животных и человека. Не только строение и функции нервов и мозга одинаковы у нас и у животных, у них и у нас органы чувств тоже имеют одинаковое строение и одинаковые функции. Эксперименты говорят, что «у каждого чувства есть свой особый маленький департамент в мозговой ткани» (2, 90): один участок ее воспринимает зрительные впечатления, другой— слуховые и т. д. Когда нерв передает определенному участку коры мозга действие, полученное органом чувств извне, этот участок испытывает определенное ощущение. Ламетри называет часть мозга, к которой подведены идущие от органов чувств нервы, «чувствилищем», или «чувствующей душой»; «у sensorium commune есть, так сказать, различные территории» (2, 84), на которых располагаются в определенном порядке получаемые корой впечатления. Задерживаясь в ткани мозга, эти впечатления становятся представлениями, знанием об окружающем мире. Особенность мозговой ткани, пишет философ, заключается в том, что ничтожно малая ее поверхность вмещает огромную массу знаний.

Накопленный учеными материал, говорил Ламетри, не оставляет сомнений, что носителем способности чувствовать и у животных, и у людей является один и тот же орган — «чувствилище», «чувствующая душа», материальность которого у животных никто не оспаривает. Но «кто искренно может поверить в то, что материальное во всех одушевленных телах перестает быть таковым у человека?» (там же, 180). И сходство функций мозга, нервов животных и людей (аналогия), и сходство строения и происхождения этих органов у них и у нас (гомология) говорят за то, что носитель способности чувствовать в обоих случаях телесный, материальный.

Но человеческое сознание — это прежде всего мышление. Не только теологи, но и Декарт, Мальбранш, Лейбниц, Вольф настаивали на том, что носительница мышления — «разумная душа», «мыслящая субстанция» — нематериальна, непротяженна. Среди последователей этих философов были и такие, которые готовы были допустить материальность, телесность органа — носителя способности чувствовать в человеке, но решительно отрицали материальность носителя человеческой способности мыслить — «разумной души».

Отношение Ламетри к этой точке зрения вытекает из его понимания познания. Ощущения — исходный пункт и краеугольный камень гносеологии философа. Воздействие внешних предметов всегда вызывает у нас ощущения, за исключением случаев, когда эти воздействия настолько сильны, что растягивают или разрушают нервы (причиняя боль), или когда они так слабы, что вовсе ощущений не вызывают. (Это — зародыш учения о нижнем и верхнем порогах чувствительности, учения, которое было разработано Э. Вебером и Г. Фехнером лишь в XIX в.) Ламетри доказывает и обратную теорему: любое ощущение в конечном счете вызывается воздействием внешнего мира; в ряде случаев непосредственной причиной ощущения является не действие внешнего предмета, а изменения внутри нашего тела, но они оказывают на мозг такое же действие и сами имеют более отдаленную внешнюю причину.

О том, в чем заключается содержание ощущений, лучше всего, по мнению философа, говорит исследование глаза. Поставив предмет перед отверстием зрачка глаза, извлеченного из тела животного, мы видим на сетчатке отражение этого предмета. Воспринимаемое нами изображение предметов — это «пропорционально уменьшенный снимок световых лучей, исходящих от этих предметов», «тончайший отпечаток». То же происходит, когда мы слышим, осязаем, обоняем: все ощущения — своеобразные отражения предметов, вызывающих эти ощущения. Воспринимающая их часть мозга («чувствующая душа»), «различая отдельные модификации… приводящие ее в движение… различает разные предметы, вызывающие их. И это различение, когда оно ясно… дает ей точные, ясные и очевидные знания» (2, 85; 112).

Ощущение субъективно — известное переживание, а объективно — отражение вызвавшего его предмета, его отпечаток в мозге. Если воздействия предметов достаточно сильны или происходили часто, мозг в течение известного времени сохраняет их отпечатки, и они размещаются в ткани мозга в том же порядке, в каком в свое время были получены соответствующие впечатления. Этим объясняется феномен памяти. «Она, по-видимому, зависит от того, что телесные впечатления мозга, являющиеся следующими друг за другом отпечатками (traces) идей, оказываются смежными, а потому душа не может обнаружить ни одного из этих отпечатков, или идей, не вспомнив других, имеющих обыкновение выступать с ним вместе» (там же, 96). «Следы» (выражение Ламетри) воздействий предметов занимают в мозге «отдельные территории, но сохраняют при этом определенный порядок», и если впечатление (полученное извне или от внутренних органов) оживляет один такой «след», то оживают и соседние с ним «следы». Подтверждением такого понимания памяти, пишет Ламетри, являются его наблюдения над пациенткой, которая в результате «ослабления у нее волокон мозга», вызванного апоплексическим ударом, забыла большую часть того, что знала, даже алфавит. Память у нее стала восстанавливаться лишь параллельно с «укреплением ослабевших волокон». В памяти философ видит частный случай ощущения. «Когда мы чувствуем, что раньше уже имели идею, подобную той, какая в настоящее время приходит в голову, мы называем такое ощущение памятью» (там же, 98). Эта формулировка почти дословно была повторена через четыре года Кондильяком в «Трактате об ощущениях» (см. 19, 49).

В соответствии с такой трактовкой памяти Ламетри интерпретирует мышление: «Размышление — это способность души вспоминать и собирать все знания, необходимые ей для открытия истин, которые она ищет» (2, 130). Мыслить, обдумывать, исследовать что-нибудь — значит располагать в определенном порядке имеющиеся знания для выяснения того, как обстоит дело в интересующей нас области, и соответственно судить, выносить суждение о данной области; именно «исследование делает душу способной судить или убеждаться в истинах, к которым она стремится…» (там же, 131). Всякое же суждение представляет собой сравнение двух ощущений: ранее пережитого, вспоминаемого, и испытываемого в данный момент. Суждение, таким образом, покоится на памяти. Что касается истины, то ее критерий для Ламетри — ясное и отчетливое ощущение, чувственная интуиция; «когда душа отчетливо и ясно воспринимает какой-нибудь предмет, она уже в силу очевидности ощущений вынуждена признавать истины, которые ее столь резко поражают; этому пассивному согласию мы дали название суждения. Я употребляю выражение „пассивное“, чтобы подчеркнуть, что оно вытекает не из деятельности воли, как утверждал Декарт» (там же, 132). Это вовсе не означает отказа от критерия интеллектуальной интуиции, от требования очевидности, непосредственно усматриваемой умом. Ламетри — сын «века разума» и приемлет лишь то, что разуму очевидно, но требует, чтобы разум прочно опирался на данные чувственного восприятия. Согласие между чувственностью и разумом для него несомненно хотя бы потому, что само мышление он отождествляет в конечном счете с ощущением.

Из суждений строится рассуждение — сопоставление суждений, не содержащих в себе ничего, кроме ощущений. Когда мы слышим шум, мы исследуем свои ощущения, обращая внимание на содержащиеся в них особенности и соотношения: во-первых, на характер самого шума; во-вторых, на расстояние, отделяющее источник шума от нас; в-третьих, на сам предмет, вызвавший этот шум. Таким путем выясняются для нас обстоятельства, при которых мы получаем ощущения, и причины, их вызывающие. «…Познание этого рода называется интеллектуальным восприятием…» Такие знания — «это те соотношения, которые душа открывает в испытываемых ею ощущениях» «при помощи тщательного исследования ощущений» (2, 126–127). Другим примером мышления, или интеллектуального восприятия, могут служить различные соотношения, на которые обращает внимание геометр, глядя на четырехугольник. Интеллектуальная деятельность, мышление («обдумывание»), означает, таким образом, не только «воспоминания о знаниях», т. е. о ранее полученных ощущениях, но и выяснение заключенных в них связей и отношений, идущее нередко сложными, окольными путями. Эта цель достигается лишь при сосредоточении внимания «души» на определенных ощущениях и намеренном оставлении в стороне прочих впечатлений. Ощущения, которыми она благодаря вниманию «в данную минуту поглощена, ведут ее к другим при помощи связи, имеющейся между всеми нашими идеями». «Таким образом… разумная душа действует только как чувствующая душа даже тогда, когда она размышляет…» (там же, 130).

То, что мы называем ощущениями, представлениями, мыслями, идеями, — это субъективные переживания нашего мозга («души»), когда он претерпевает определенные модификации в результате того, что наши органы чувств подверглись воздействиям тех или иных предметов, а по нервным путям эти воздействия были переданы в мозг. Во всех подобных случаях имеют место «модификации нашей субстанции», «телесные модификации» (см. там же, 163; 166) определенных частей организма человека. Поэтому возникающие при этих модификациях моего тела мои «идеи о предметах принадлежат мне и находятся во мне, а не вне меня…» (там же, 163). Ламетри отвергает утверждение Мальбранша, заимствованное им у Платона, о том, что идеи являются реальными сущностями. Это вздор, говорит Ламетри, на деле все мои идеи пребывают во мне.

Признав, что «суждение, размышление и память представляют собой… модификации своеобразного „мозгового экрана“, на котором, как от волшебного фонаря, отражаются запечатлевшиеся в глазу предметы» (2, 210), необходимо учесть, что здесь имеет место взаимодействие предметов внешнего мира и воспринимающего их органа. Результат этого взаимодействия зависит не только от свойств воспринимаемых предметов, но и от устройства и состояния органов чувств. Последнее существенно влияет на содержание ощущений, образующих фундамент всех наших знаний. Приведя соответствующие примеры, философ заключает: «Итак, ощущения вовсе не передают вещей таковыми, каковы они сами то себе, так как сами ощущения целиком зависят от частей тела, открывающих им доступ к душе. Значит ли это, что они обманывают нас? Нет, конечно, что бы по этому поводу ни говорили, так как они существуют скорее для сохранения нашей машины… В сущности, чувства обманывают нас лишь тогда, когда мы делаем на основании их слишком скороспелые выводы, тогда как в остальных случаях они являются верными слугами. Душа может рассчитывать, что они ее вовремя предупредят о расставленных для нее тенетах. Чувства всегда бодрствуют, всегда готовы исправлять ошибки друг друга» (там же, 89).

Ламетри, постоянно подчеркивавший необходимость опираться на «посох опыта» и освещать путь познанию «факелом разума», уверен, что нам дано «достаточно умения рассуждать», чтобы исправить ошибки восприятия и успешно добывать достоверные знания. В противоречивых работах Ламетри нередко можно встретить и заявления, где он именует себя пирронистом, но, как справедливо заметил Виндельбанд, «это следует понимать лишь в том смысле, что он выбросил за борт все учения веры. Вообще же он был вполне уверен в способности человеческого разума познавать мир» (9, 311). Сенсуализм Ламетри не только не исключал уверенности в том, что именно рациональная обработка данных опыта приносит достоверное знание, но, напротив, требование представить все вопросы на суд разума — этот девиз «века разума»— громко звучит во всех произведениях философа, страстно отстаивавшего рациональное научное знание против любых проявлений иррационализма и фидеизма. Слова Гегеля о том, что французские материалисты с великим воодушевлением и жаром защищали разум (см. 12, 395), всецело относятся к зачинателю французского материализма XVIII в. Ламетри.

У нас немало мыслей, существенно отличных от того, что мы воспринимаем. Это — плоды воображения. Оно соединяет части ощущений, сохраненные памятью, в образы, значительно отличающиеся от впечатлений, какие мы испытывали от внешних предметов. Создание образов воображением, однако, детерминировано: материалом для них служат части ощущений, фактически нами полученных, а способ их соединения зависит от воздействий, которым при этом подвергается наш мозг как со стороны окружающей среды, так и со стороны процессов внутри нашего тела (см. 2, 99—101). Так как образы воображения бывают не только ошибочными, но и представляющими «предметы в их настоящем виде» (хотя и ненаблюдаемом), воображение играет важную роль в познании.

Ламетри различает ощущения, представляющие знание того, как обстоит дело в действительности, и те, которые доставляют удовольствие или страдание. Соответственно бывают «двоякого вида суждения». И те и другие суждения связаны с воспоминаниями: первые — просто о полученных впечатлениях, вторые — о страданиях или удовольствиях (это — страсти). Что касается желаний, то и они возникают из ощущений и ими определяются: «Воспринимаемые нами ощущения заставляют душу хотеть или не хотеть…» (2, 116; 114).

Когда в «Трактате об ощущениях» Кондильяк напишет, что «суждение, размышление, страсти, одним словом, все душевные операции суть не что иное, как само ощущение в его различных превращениях…» (19, 48), он лишь повторит Ламетри. Он повторит также мысль, подробно развитую до него Ламетри, когда подчеркнет, что в отличие от Локка, признававшего два источника идей — чувства и рефлексию, он, Кондильяк, признает лишь один источник, «как потому, что рефлексия является по своему происхождению просто тем же ощущением, так и потому, что она является не столько источником идей, сколько каналом, по которому они вытекают из чувств» (там же, 47). У Ламетри «все интеллектуальные способности… заключаются в способности ощущать» (2, 135); он подробно обосновывает эту мысль и в «Естественной истории души», и в «Человеке-машине», и в других работах.

Для теории познания Ламетри, к которой позднее присоединились почти все энциклопедисты, характерно, что, отвергая разрыв между ощущением и мышлением, который допускали рационалисты, он столь же односторонне отождествлял мышление с ощущением, не видя имеющегося здесь скачка, перехода в свою противоположность. Этот взгляд был односторонне рассудочным. Но в условиях XVIII в. он сыграл прогрессивную роль и потому, что давал (приблизительное, предварительное) материалистическое решение вопроса, и потому, что своей критикой рационализма и обращением к естествознанию подготавливал диалектическое его решение.

У Ламетри сведение мысли к ощущению — прежде всего аргумент в пользу материалистического решения психофизической проблемы: при таком сведении различение «чувствующей души» и «разумной души» лишается смысла. Один и тот же орган — мозг — является и носителем чувственности, и носителем мышления («когда угасает чувство, вместе с ним угасает также и мысль… Ибо нелепо утверждать, что душа продолжает мыслить и при болезнях, сопряженных с бессознательным состоянием…») (там же, 236).

Сенсуалистическая трактовка мышления у Ламетри имеет два аспекта: натуралистический и социальный (статический и динамический). С одной стороны, Ламетри утверждает, что превосходство человека как существа и чувствующего и мыслящего над животными, способными лишь чувствовать, обусловлено тем, что человеческий мозг обладает большим объемом памяти, сохраняет больше представлений, чем животные: «…очевидно, если взглянуть на величину человеческого мозга, что этот орган может вместить громадное количество идей и, следовательно, требует для выражения этих идей большее количество знаков, чем у животных. В этом именно и состоит превосходство человека» (2, 110).

Специфически человеческими знаками являются слова, в то время как животные общаются лишь при помощи нечленораздельных звуков, жестов и мимики. Количество знаков, которыми они при этом пользуются, во много раз меньше, чем количество слов в языке людей, что обусловлено несравненно меньшим объемом представлений, хранящихся в их памяти. Таким образом, и ощущения, и эмоции, и самые отвлеченные мысли человека — «все способности души настолько зависят от особой организации мозга и всего тела, что, в сущности, они представляют собой не что иное, как результат этой организации…» (там же, 226). Здесь сенсуалистическая интерпретация мышления выводит его своеобразие из физической природы человека: «…разные умения, знания и черты добродетели» происходят «от организации мозга людей». «И откуда, в свою очередь, появляется у нас эта организация, если не от природы? Мы получаем ценные качества только благодаря ей…» (там же, 211). Природа же человека остается одной и той же всегда, во все эпохи, у всех народов.

С другой стороны, мышление, по Ламетри, непрестанно изменяется. Само его возникновение— результат длительных изменений. Некогда существовала порода животных, телесная организация которых сделала их более податливыми обучению, чем других. Кто изобрел способ использовать податливость их организма обучению, заговорил и стал обучать других речи, неизвестно; «надо предположить, что люди, которые наилучше организованы… научили всему этому других» (там же, 208). Но как бы ни возник язык, его появление, его использование при общении между животными предками человека привело к возникновению общества. Именно в обществе, члены которого вступают между собой в постоянное языковое общение, они научились мыслить, стали людьми. В «Естественной истории души» обстоятельно обосновывается тезис о том, что только в процессе языковых контактов с людьми, только в обществе человеческое дитя становится мыслящим существом, до этих контактов оно животное. Вся последняя глава этого трактата посвящена обоснованию тезиса о том, что мышление по своему происхождению и по своей сущности — явление общественное. Приводится пример, описанный Фонтенелем, глухонемого от рождения, который обрел слух, а затем и речь, будучи взрослым; при этом выяснилось, что он был лишен представлений, знакомых любому человеку. По поводу слов Фонтенеля о том, что «основная масса представлений у людей коренится в их взаимном общении», Ламетри делает замечание: «Вся масса целиком».

В подтверждение высказанных им мыслей Ламетри приводит примеры с глухонемыми, которых Амман обучал речи, с ребенком, выросшим среди медведей. «Если организация человека является первым его преимуществом и источником всех остальных, то, — заключает Ламетри, — образование представляет собой второе его преимущество. Без образования наилучшим образом организованный ум лишается всей своей ценности…» (2, 212).

Мысль философа выражена здесь очень отчетливо: человек рождается с такой телесной организацией, которая лишь позволяет ему научиться мыслить, которая содержит в себе лишь возможность мышления. В действительность она превращается только в обществе, оно обучает своих членов и речи и мышлению, которое без речи невозможно. Ламетри излагает «блестящую гипотезу Арнобия», согласно которой если воспитывать человека, с младенческого возраста лишив его какого бы то ни было общения с людьми, то никаких признаков мышления у него не будет. Во многих своих работах Ламетри доказывает решающее значение социальной среды для возникновения и развития мышления.

Но это решительное подчеркивание огромной роли внешних воздействий при формировании мышления и при определении его содержания не приводит, однако, Ламетри к такой гиперболизации тезиса о «душе как чистой доске», какую мы находим у Кондильяка, а позднее у Гельвеция. Не все в сознании человека определяется, по мнению Ламетри, окружающей средой; отдельные люди рождаются с телесной организацией, отнюдь не одинаковой; и это обстоятельство— природные склонности и способности — накладывает свой отпечаток на содержание их сознания, которое оказывается различным у разных лиц, даже если среда, воздействующая на них, одна и та же. Этот взгляд служит здесь еще одним доводом в пользу материальности носителя мышления.

Есть еще одно направление, в котором Ламетри развивает аргументацию, обосновывающую материалистическое решение психофизической проблемы. Целесообразность поведения человека связана с его ощущениями, чувствами, желаниями, с тем, что он в состоянии обдумать свой поступок, избрать данный, а не иной образ действий.

Нечто подобное имеет место у животных. Они ощущают, испытывают боль или удовольствие, влечение или отвращение и соответственно избирают линию поведения, сулящего удовлетворение их чувств. Но целесообразные действия, т. е. действия, в каком-то отношении нужные организму, мы встречаем и там, где этими действиями не руководят ни ощущение, ни чувство, ни ум. Таковы машинальные движения, описанные Ж. Астрюком и другими учеными XVIII в.: мигание, рвота, сужение и расширение зрачков, движения легких и других внутренних органов, совершаемые непроизвольно (сплошь и рядом даже без ведома того, кто их совершает), но не хаотично, а целесообразно.

Даже движения, по общему мнению, произвольные (прыжок, поднятие тяжести, бег) в действительности часто совершаются почти целиком без руководства со стороны нашего ума или чувств; «душа и воля не принимают никакого участия во всех этих движениях… какое бесконечное количество различных движений ей сразу надо было бы с величайшей точностью предвидеть, выбирать, комбинировать и приводить в порядок! — восклицает Ламетри. — Кто может знать, сколько нужно мускулов, чтобы прыгать, сколько сокращающихся мышц должно быть ослаблено, сколько разгибательных сокращено, то медленно, то быстро, как можно поднять ту или другую тяжесть? Кто знает все, что нужно, чтобы бегать…». Чтобы управлять всеми этими действиями мышц, «душа» человека или животного «должна была бы быть проникнутой той безграничной геометрической наукой, о которой говорил Шталь, между тем как она не знает повинующихся ей мускулов» (2, 108–109).

Лишь в наши дни стало ясно, насколько справедлива и глубока эта мысль Ламетри. Излагая его естественнонаучные идеи, Э. Дюбуа-Реймон сто лет назад говорил: это те мысли, которые как раз теперь с большой силой движут вперед науку (см. 53, 25). Мы с еще большим основанием можем сказать это теперь. Исследования, выполненные в СССР в середине XX в., впервые показали, какой сложный математический аппарат потребовался бы нам, если бы мы попытались сознательно управлять всеми своими движениями, когда мы бежим, прыгаем и т. п. (см. 7).

Если даже большая часть довольно сложных целесообразных действий человека, которые, как кажется на первый взгляд, управляются его волей, в действительности совершается без участия и даже без ведома его сознания, говорит Ламетри, то в еще большей мере это относится к движениям непроизвольным; их наше тело, безусловно, производит без участия нашего сознания. В обоих случаях тело само управляет своими движениями; мозг, нервная система в этом не участвуют (Ламетри ошибочно считал, что деятельность мозга и нервной системы всегда сопровождается мышлением или чувствами, что все непроизвольные движения производятся без участия нервной системы).

Выдвигая эти положения, Ламетри решительно выступает против господствовавшей в XVIII в. точки зрения, приписывавшей все жизненные процессы действию нематериальной «жизненной силы». Наиболее значительным защитником анимизма (как тогда именовали витализм) был выдающийся естествоиспытатель Г Э. Шталь. Все, что отличает живое от неживого, доказывал он, — образование химических соединений, присущих лишь живым существам, и их сохранение; движения, производимые этими существами и происходящие в их телах, — это деятельность не самих живых тел, а заключенного в них чуждого материи «жизненного начала» (principium vitale)— «души». В отличие от неживой природы, где действуют законы физики и химии, то, что происходит только в живом организме, не подчиняется этим законам, а всецело определяется преднамеренными действиями бестелесной души. Анимизма придерживались Бонне, Галлер, Бургаве и многие другие естествоиспытатели и философы первой половины XVIII века. Выступая против анимистов, вырывавших пропасть между живым и неживым, Ламетри уже тогда защищал вывод, к которому пришла наука в наши дни: «Нелегко провести четкую границу между самыми низшими, одноклеточными или неклеточными организмами, с одной стороны, и крупными неживыми молекулами — с другой» (28, 69).

Утверждая, что жизненные процессы вызываются «душой», анимистам приходилось отрицать непроизвольные движения, в которых «душа» участия не принимает. Опровержением этого, писал Ламетри, является скорость, с какой пальцы скрипача производят множество движений, сознательное управление которыми невозможно. Фактом является то, что части нашего тела, конечности, внутренности самостоятельно совершают сложнейшие целесообразные движения и управляют ими; эти движения не сопровождаются никакими мыслями, никакими чувствами, мы зачастую не подозреваем об их существовании. Естественно допустить, что материя, обладающая более высокой организацией (мозг), способна вызывать произвольные движения, сопровождаемые определенными переживаниями — мыслью, желанием, отвращением и т. д. Ведь последние, как мы видели, сводятся в конечном счете к ощущениям, а их носитель — мозг — отличается от других органов лишь своей организацией.

Источник впечатлений — действие материальных объектов, а не «душа»: «не от нее зависит добывать их и выбирать по своему усмотрению, так как они явным образом зависят от причин, совершенно посторонних ей» (2, 112). От объективных причин зависят и ощущения, и мысли, сводящиеся в сущности к ощущениям. А наши желания, наша воля? Разве не от нас самих (от нашей «души») зависит желать чего-то или не желать, разве не мы сами решаем, что нам нравится?

Ламетри следующим образом отвечает на эти вопросы. Наблюдения (он приводит много примеров) свидетельствуют, что на формирование желаний (чувств симпатий, антипатий и т. п.) здорового человека решающее влияние оказывают: изменения состояния его тела, обусловленные изменением его возраста, естественные физиологические процессы в его теле (в органах пищеварения, в половых органах и т. п.); что в формировании желаний больного человека решающую роль играют патологические процессы, происходящие в его теле; что, наконец, опиум, шпанские мухи и иные медикаменты, будучи введены в организм человека, внушают ему одни желания и заставляют отвергать другие. Короче, все желания навязываются нам внешними или внутренними физическими факторами. «Воспринимаемые нами ощущения заставляют душу хотеть или не хотеть, любить или ненавидеть…» (там же, 114).

Нам, правда, кажется, что мы «авторы» своих желаний. Но это иллюзия. «Ибо можно испытывать с удовольствием и, следовательно, с охотой какое-нибудь ощущение и в то же время не иметь власти ни отказаться от него, ни принять его» (там же). Философ не отрицает важной роли той части мозга («души»), которая, определенным образом воздействуя на различные части тела, вызывает многие наши телодвижения. Но активная роль «души» — это лишь результат воздействия, испытанного ею до того со стороны материальных факторов: «…для того, чтобы действовать, душа должна прежде получить от духов (шариков, движущихся по нервным волокнам. — В. Б.) впечатления…» (там же, 93). Источники этих впечатлений — процессы вне нашего тела и внутри его — определяют характер ответной реакции мозга («души»).

Говоря о свободе воли, разъясняет Ламетри, имеют в виду способность исследования для открытия истин, необходимых при решении, следует ли нам действовать и если следует, то как. Здесь налицо определенные мотивы, побуждающие предпринять такое исследование, а если исследование проведено — мотивы, побуждающие принять решение действовать определенным образом (или не действовать). В обоих случаях решение принимается отнюдь не свободно, оно предопределено ощущениями, не зависящими от нас, ощущениями, от которых, напротив, мы сами зависим.

Яркое изображение власти тела над духом, насмешки над притязаниями освободить дух от этой зависимости, которые Ламетри находит у Монтеня, приводят его в восторг. Если мозг («душа») имеет какую-то власть над телом, то она весьма ограниченна. Власть же внешних обстоятельств и самого нашего тела над мозгом («душой») и всеми его желаниями безгранична. Ведь когда нам чего-то хочется, мы даже не знаем, какое состояние мозга породило это желание и какие действия внешних тел и нашего тела вызвали данное состояние мозга. Но несомненно, все наши желания порождаются «внутренними состояниями мозга, которые действуют на волю, тайно приводят ее в движение, известным образом определяя ее» (2, 116). Когда человек решает пойти по одной дороге, отказавшись от другой, его заставляют принять это решение процессы, происходящие в его мозге, под влиянием воздействий, полученных извне или изнутри его тела. А ему кажется, что он сам свободно сделал выбор. «Все наши свободные действия таковы. Неизбежная предопределенность влечет нас, а мы не хотим признать себя рабами» (там же, 290), каковыми мы в действительности являемся.

Так приходит Ламетри к одностороннему метафизическому взгляду, согласно которому необходимость фатально предопределяет каждый факт и каждый поступок человека. Преодолеть эту ограниченность не удалось ни одному материалисту до Маркса. Спиноза, предпринявший первую попытку выяснить связь между необходимостью и свободой, не смог справиться с трудностями, на которые натолкнулся, и заключил, что «нет никакой абсолютной или свободной воли» (31, 445). Ламетри вполне сознавал свою близость к Спинозе не только в вопросе о субстанции, но и в вопросе о свободе воли, он сам пишет об этом (см. 2, 174–175, ср. 25, 2, 339). Впрочем, точка зрения Спинозы существенно превосходит в данном случае позицию Ламетри.

К изложенной выше односторонней, рассудочной трактовке проблемы «необходимость — свобода» приходили все, кто противопоставлял средневековому образу мышления, для которого мир был полон чудес, детерминизм научного мировоззрения; мы находим эту точку зрения и у деиста Вольтера, писавшего, что поведение человека так же предопределено, как движение бильярдного шара, и у атеиста Дюмарсэ, писавшего: «Философ — это такая же человеческая машина, как всякий другой человек; но это машина, которая на основе своего устройства размышляет о своих действиях. Другие люди не ощущают и не познают причин, заставляющих их двигаться, и даже не подозревают, что таковые существуют» (17, 427).

Мысль о том, что человек — механизм, который, правда, способен ощущать и мыслить, но чьи движения однозначно запрограммированы подобно движениям любого построенного людьми механизма, Ламетри сумел выразить острее и ярче, чем кто-либо до него, и его имя надолго оказалось связанным с этим представлением. Свой второй философский труд он называет «Человек-машина» и настойчиво повторяет, что человек — самозаводящаяся (при помощи питания), просвещенная машина и т. д. Человека он сравнивает с часами или с клавесином. Устройство часов и их завод всецело детерминируют их движения; звучание струн клавесина полностью предопределено его устройством и ударами, наносимыми по клавишам. Двадцать с лишним лет спустя Дидро писал: «Мы — инструменты, одаренные способностью ощущать и памятью. Наши чувства — клавиши, по которым ударяет окружающая нас природа и которые часто сами по себе ударяют; вот, по моему мнению, все, что происходит в фортепьяно, организованном подобно вам и мне» (16, 149). Трудно отделаться от впечатления, что эти строки (которые В. И. Ленин приводил как яркий образец материалистического понимания ощущений) навеяны чтением книг Ламетри, хотя сам Дидро, по-видимому, этого не сознавал.

После изготовления Вокансоном «утки» и «флейтиста» нельзя считать невозможным создание говорящей машины, полагает Ламетри, поднимая таким образом вопрос о создании устройства, моделирующего человеческую речь.

Означает ли это, что Ламетри придерживался крайнего механицизма, что «у Ламетри… в его произведении „L’Homme machine“…всякая мысль, всякое представление имеют смысл только в том случае, если их понимать как материальные…» (12, 397)?

Абсолютизация одной стороны отношения субъект — объект при игнорировании другой его стороны; созерцательная трактовка человека как «раба обстоятельств», всегда пребывающего в страдательном залоге; односторонняя абсолютизация необходимости и свободы, рационализма и сенсуализма, естественного и общественного в человеке; рассмотрение этих противоположностей только как исключающих друг друга; взгляд, в переходе от неживого к живому, от животных к человеку односторонне абсолютирующий непрерывность, не замечающий перерыва постепенности, скачка, — все это характеризует мировоззрение Ламетри как в целом метафизическое (что было неизбежно в XVIII в.), хотя оно и содержало ряд глубоких диалектических идей. Но дает ли метафизический в общем характер воззрений этого философа основание приписать ему доведенный до крайности механицизм и даже вульгарный материализм?

Ламетри отвергает распространившийся в XVII в. взгляд, согласно которому математика и механика способны объяснить все во Вселенной. По его мнению, даже если присоединить к математике и механике связанную с ней физику, то установленные в них законы недостаточны для объяснения гораздо более сложных биологических, физиологических, социальных явлений. За пределами своей «узкой сферы» представители этих наук беспомощны. Например, тело человека, как и тело блохи, совершает множество непроизвольных движений. При этом «я обнаруживаю меньше проворства, чем блоха, хотя и прыгаю по тем же законам механики» (2, 108). Причина этого не в законах механики, а в законах физиологии. Можно ли назвать эту мысль выражением «крайнего механицизма»?

В каком смысле Ламетри употребляет термин «механический»? «Инстинкт состоит из чисто механических телесных свойств, заставляющих животных действовать независимо от всякого размышления и опыта, как бы в силу необходимости и, однако, — и это самое удивительное, — наилучшим для сохранения их жизни образом» (там же, 107). Движения, совершаемые без субъективных переживаний, без ведома живого существа (хотя эти движения и целесообразны), другими словами, автоматические движения — вот что Ламетри называет механическими движениями. Но это не относится к движениям, к которым животное (или человек) побуждается определенными переживаниями. Поскольку животное совершает их преднамеренно, оно не автомат. Говорят: «…Ламетри в своем произведении „Человек-машина“ объявил машиной не только животных, но и человека» (27, 99). В действительности имеет место нечто противоположное: Ламетри, считавший абсурдной мысль, будто животные — только машины, еще более абсурдным считал взгляд, что человек не более чем автомат.

Ламетри пытается обойти тупик, в который заводит рассудочное понимание соотношения необходимости и свободы. Когда мы размышляем, пишет он, отдельные понятия в нашем сознании разрушаются потоком других понятий, последовательно вытесняющих друг друга. Понятие, которое мы хотим исследовать и запомнить, ускользает от нас. Поэтому удержать его можно, «только препятствуя этой быстрой последовательности сменяющих друг друга идей…необходимо, чтобы все способности души, направленные сознательно… к избранной мысли… были слепы ко всему остальному…» (2, 128–129). Если внимание не фиксируется на исследуемом объекте, поток других мыслей «подавляет или отвлекает душу, пока не лишает ее способности мыслить» (там же, 128). А чем определяется внимание, без которого мышление невозможно? «…Когда дело идет о внимании, душа может действовать при помощи собственной силы… или активности, присущей материи»; активность — один из «атрибутов чувствующего существа и вообще субстанции тел» (там же). В отличие от обычных у Ламетри созерцательных формул, игнорирующих активность субъекта, здесь — признание деятельной его роли, правда, в весьма примитивной форме: самодеятельность субъекта непосредственно выводится из самодвижения материи вообще, из самодвижения живых тел в частности. Ни об общественной природе этой активности, ни о ее обусловленности материальной деятельностью, специфичной для человека, здесь, разумеется, нет ни слова. Но чисто механическим такое истолкование внимания назвать нельзя.

Нельзя найти в сочинениях Ламетри и высказываний, отождествляющих мысль или чувство с материей. Ощущение, мышление — это, по Ламетри, свойства материи, обретаемые ею, когда она достигает определенной организации. Он различает ряд иерархически соотносящихся уровней материи: самый низкий — структура ее такова, что в движениях нет целесообразности; говоря об этом уровне (минералах), Ламетри предвосхищает вывод современной науки (Бернал) о том, что основной принцип размножения действует уже при росте кристаллов; следующий уровень — усложнившаяся структура порождает новые функции: саморегуляцию, целесообразные движения, направленные на самосохранение, на этом уровне (растения) чувствительности, субъективных состояний нет; далее, уровень, где налицо нервная система, мозг; к прежним функциям присоединяются ощущения, чувства (животные); наконец, уровень, где более совершенная организация мозга рождает язык и мышление.

Трактовке сознания как феномена, не подчиненного объективным законам и не поддающегося рациональному объяснению, философ противопоставляет требование научного исследования этого явления, утверждая, что, как и все на свете, оно подчинено определенным законам; идеализму, индетерминизму он противопоставляет материализм, детерминизм. Единство машин, растений, животных, людей в том смысле, что все это — материя на различных ступенях ее организации, — вот что отстаивал Ламетри. С. Л. Соболев и А. А. Ляпунов пишут об ЭВМ: «Ближайшее рассмотрение принципов действия этих машин показывает большую общность их работы с работой нервной системы высших животных или человека. Эта общность выражается в том, что как в машинах, так и в живых организмах имеются устройства, выполняющие определенные действия, устройства, управляющие порядком выполнения этих действий, и линии связи, соединяющие их между собой» (30, 238). Ничего большего не утверждал и Ламетри.

Подчеркивая бесконечную сложность явлений жизни и психики, Ламетри полагал, что объяснение их никогда не станет исчерпывающим, полным. Он указывал на общественную природу мышления, на недостаточность частей организма и их физического взаимодействия для его объяснения. Он вовсе не отождествлял ни строения человека с устройством машины, ни сознания его с тем, что происходит в машине.

Но разве не прославился Ламетри именно формулой «человек-машина», которой он озаглавил свой нашумевший труд? Верно, но что эта формула означает? В отличие от картезианского «животное-машина», означавшего, что животное— автомат, лишенный психики, формула Ламетри отнюдь не означает, что человек — лишенный чувств и мыслей автомат (точно так же, как формула «человек-растение» вовсе не значит, что он считал людей растениями). По справедливому замечанию И. С. Нарского, такие выражения, как «просвещенная машина», «самозаводящаяся машина», — «это скорее яркие метафоры и приблизительные аналогии, но не дефиниции» (24, 236), их назначение — в острой, вызывающей форме атаковать господствующие предрассудки, привести в ярость клерикалов.

Материализм Ламетри — это в общем метафизический материализм, не свободный и от свойственного веку механицизма. Но он не более механистичен, чем взгляды других материалистов XVIII в., и гораздо менее, чем воззрения самых передовых естествоиспытателей его времени.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.